Глава 16 Серебряная ложка Варшава, апрель – июль 1942 г.
Глава 16
Серебряная ложка
Варшава, апрель – июль 1942 г.
К весне 1942 года в Польше выходило больше 50 подпольных газет. Практически все политические, религиозные и этнические организации, невзирая на смертельную опасность, старались заявить людям о своей позиции. Беда грянула 17 апреля 1942 года. Позднее ночь этой пятницы стали называть Кровавой. Немцы провели в Варшаве крупномасштабную Aktion, во время которой были схвачены и казнены прямо на улицах 60 видных представителей варшавского еврейства. Все они так или иначе были связаны с нелегальной прессой, среди них были и издатели, и журналисты, и распространители, и финансисты. Но самое большое беспокойство вызвали свидетельства очевидцев, говорящие о том, что действовали эсэсовцы по спискам, переданным им руководством еврейской полиции.
В апреле и мае в Варшаве начали появляться беженцы из Люблина, и по городу поползли жуткие истории о том, как евреев загружали в вагоны для перевозки скота, больше чем по сотне в каждый, и отправляли в Бельжец[72]. Слухи о ликвидации Краковского гетто и депортации 30 000 евреев из гетто во Львове распространялись по городу со скоростью гриппа-испанки. Неделю спустя такие же новости пришли из Милеца. А в подпольной газете «Информационный бюллетень» правительства в изгнании сообщили о том, что в сотне километров к северо-востоку от Варшавы, прямо на железнодорожной линии открылся лагерь Треблинка, в котором почему-то почти не было бараков для заключенных.
Ирена постоянно читала нелегальные газеты, особенно часто «Информационный бюллетень». Там сообщалось о существовании лагерей смерти – Хелмно, Бельжеца и Собибора. Беженцы из Рижского гетто рассказывали, что массовые расстрелы происходили прямо в пригородных лесах. Из Люблинского гетто евреев депортировали в Бельжец. Из этого лагеря никто никогда не возвращался, и газета называла его «фабрикой смерти»…
Треблинка тоже могла оказаться фабрикой смерти. Там тоже вместо жилых бараков были видны только высокие кирпичные трубы. Члены Юденрата и еврейской полиции, однако, убеждали, что опасаться нечего – мол, это просто пересадочная станция для евреев, направляющихся в «трудовые» лагеря или в лагеря «для перемещенных лиц» где-то на востоке. Но где же этот «восток»? Одни говорили об арабских странах, другие – об Украине. Любые, даже самые невероятные слухи передавались из уст в уста до тех пор, пока в них не начинали верить, как в абсолютную истину.
В понедельник после Кровавой ночи Ирена прочитала новый немецкий плакат с описанием преступных деяний и казни шестидесяти евреев. Текст заканчивался предупреждением:
Расстрелы будут продолжаться до тех пор, пока будут выходить подпольные газеты. Евреи должны сами положить конец этой преступной деятельности.
Всех активистов подполья и сочувствующих взяли на заметку, и Ирена даже начала задумываться, а нет ли и ее имени в списках подозреваемых. Но подпольную прессу запугать не удалось, следующий выпуск еженедельной газеты «Yediot» («Новости» – ивр.) вышел точно в срок и был гораздо толще, чем обычно.
Весной 1942 года в лексикон каждого еврея вошло новое слово – депортация. И это были уже не просто слухи. «Перемещение еврейского населения в трудовые лагеря» активно обсуждалось в официальной прессе. По всей Польше евреев силой «перевозили железнодорожным транспортом» (по определению немцев) или, по словам подпольных изданий, «транспортировали в вагонах для скота»… куда? Эти люди просто-напросто исчезали без следа.
Вечная оптимистка, Ева предпочитала соглашаться с выводами Шмуэля (близкими по смыслу к заявлениям Юденрата и еврейского полицейского корпуса) и верить в трудовые лагеря. Ведь в военное время даже евреи должны представлять для немцев большую ценность. А кроме того, все они были в полной власти у немцев, и гораздо лучше подчиняться, нежели навлекать на себя репрессии. Брат Евы Адам, однако, был убежден в том, что немцы решили полностью уничтожить польских евреев и что депортация была равносильна смертному приговору.
Через неделю после Кровавой ночи Ирена зашла в Centos передать Еве деньги и заметила, что та, похоже, уже много ночей не спала. Ирене подумалось, что за полтора года, прошедшие с момента полной изоляции гетто, Ева постарела лет на десять.
– На следующий день после Aktion, – сказала Ева, – из Терезинштадта прибыли тысячи беженцев. У нас не было для них еды, мы не могли их разместить нигде, кроме главной синагоги. Самое странное, что мы дали им лишь крышу над головой, а они были нам благодарны!..
– Как бы я хотела чем-то тебе помочь!
На лицо Евы вернулась ее милая, хоть теперь и печальная, улыбка. Как же Ирена скучала по былой естественности этой улыбки!
– Дорогой мой, любимый дружочек, – сказала Ева, – никогда не говори мне больше таких слов. Ты мне не просто помогаешь… ты восстанавливаешь во мне веру в человечество.
Ирену смутили эти похвалы, и она поспешила сменить тему, спросив, как идут дела в кружке.
– Я стараюсь не показывать им своего отчаяния. Запасы оптимизма у меня, похоже, на исходе, я все больше и больше верю, что все кончится страшной трагедией. – Ева опустила глаза, будто стесняясь слов, слетевших с губ в момент слабости. – Я перестала надеяться на спасение. Теперь я вижу чудо из чудес в том, что мне удалось прожить еще один день.
Ирена отдала Еве конверт с деньгами на закупки продуктов у спекулянтов:
– Мне надо бежать. Я зашла по пути, иду к Пинкусам.
– На блокпосту на Лешно появился новый немецкий охранник. Его прозвали Франкенштейном[73]. Он расстреливает людей по самому малейшему поводу, а иногда и вообще без повода. Будь осторожна, Ирена!
– Сейчас ходит столько жутких слухов…
– Это не слухи. Я сама видела. Вчера я шла по Лешно и услышала выстрелы. Мне навстречу побежали толпы людей с криками: «Франкенштейн идет! Франкенштейн идет!» Я спряталась в подворотню и увидела, что прямо по центру мостовой идет вроде обычный немецкий солдат и… стреляет в людей. Он остановился перезарядить пистолет, а потом пошел дальше, стреляя во все стороны…
* * *
Через час Ирена уже стояла у двери квартиры, где, кроме Пинкусов, жили еще 15 беженцев. Она пошарила рукой на дне медицинской сумки и нащупала там поддельную арийскую Kennkarte на имя Тадеуша Маржеца, подготовленную для Александра Пинкуса. Она уже внесла его в апрельский список:
Апрель 1942 – Александр Пинкус ? Тадеуш Маржец – улица Шасеров, 68
Ирена сразу их увидела. Мама прижималась щекой к щеке своего ребенка. Моменты прощания давались Ирене тяжелее всего.
– Закончится война, и он к вам вернется, – еще раз объяснила она родителям, давая ребенку небольшую дозу люминала. – Я веду списки. Вот, смотрите, – она показала им листок с новым именем Александра. – Новое имя – Тадеуш – нужно только для того, чтобы спасти ему жизнь.
Пани Пинкус рухнула в дверях на колени и зашлась в рыданиях. Она вряд ли поняла, о чем ей только что говорила Ирена. Люминал подействовал очень быстро, и Ирена, закутав крошечного Александра в одеяло, аккуратно уложила его в медицинскую сумку, в которой были проделаны вентиляционные отверстия. Ирена повесила сумку на плечо и вышла из гетто на улице Генся. Она специально подошла к воротам в момент возвращения в гетто трудовых бригад. В это время почти все часовые были заняты пересчетом возвращающихся рабов и поисками у них контрабанды. На покидающих гетто арийцев они особого внимания не обращали.
Самым опасным участком пути были первые 500 метров от стены гетто. Именно здесь вертелись агенты гестапо, информаторы и шмальцовники[74]. Про тех, кто укрывает евреев в арийской Варшаве, теперь стали говорить, что они «держат дома кошек». Если шмальцовники нападали на след еврея, вырвавшегося за пределы гетто, они подходили сзади и «мяукали», сигнализируя о своем намерении выдать беглеца, если им не заплатят. Конечно, никакой гарантии, что они не выдадут свою жертву, чтобы получить вторую награду от гестапо, не было.
* * *
Май 1942 – Авраам Хофман ? Людвик Вирский – пригород Прага, Хлодничья, 6
Мужем одной из связных Ирены был пан Леон Шешко, вагоновожатый, который по утрам выводил на маршрут первый трамвай из депо на Мурановской площади, находившейся на территории гетто. В начале мая он согласился помочь Ирене опробовать новую дорогу жизни и вывезти в своем трамвае трехмесячного Авраама Хофмана. В пять утра в квартире на Милой улице, прямо против Мурановской площади, одна из связных Ирены, по кличке Вика, дала ребенку люминал, положила его в картонную коробку, завернула ее в вощеную бумагу и перевязала бечевкой так, чтобы пакет был похож на почтовую посылку. Когда Вика с коробкой в руках вышла на улицу, еще действовал комендантский час, и она передвигалась, перебегая из одного темного места в другое. Пан Шешко оставил одну из боковых дверей депо незапертой. Вика забралась в стоящий на первом пути трамвай пана Шешко, запихнула ящик с младенцем под сиденье и покинула депо. В пять с минутами пан Шешко проверил, на месте ли коробка, снял вагон с тормоза и повернул рычаг, отправив свой трамвай на линию, прочь из гетто, на первую остановку в арийской Варшаве, куда его вагон всегда приходил совершенно пустым.
Ирена первой вбежала в трамвай и уселась на сиденье, под которым лежала «посылка». Она никак не могла избавиться от ощущения, что все остальные пассажиры не сводили с нее глаз. Наверно, они заметили, что у нее в руках не было никакого пакета.
Ирена почувствовала, как задергался ящик под сиденьем, и даже вроде бы услышала жалобный писк испуганного ребенка.
На следующей же остановке она подхватила коробку и выскочила из трамвая, чувствуя, как у нее закружилась голова и потемнело в глазах. Как раз в то мгновение, когда ее перестали держать ноги, она нашла рядом с остановкой лавочку, рухнула на нее и глубоко вздохнула… Но что же, подумала она, ощущал Авраам, когда проснулся в трясущейся тесной коробке… в полной темноте?
Приемные родители, согласившиеся было взять ребенка, отказались, узнав, что он мальчик, ведь обрезанные мальчики ставили под удар всю семью. Ирене пришлось через переулок и задний двор принести его к Яге, на Лекарскую, 9. В отчаянии Ирена отправилась к сестре Матильде Геттер, которая через несколько дней нашла для Авраама место в одном из монастырей своего ордена.
* * *
На следующей встрече в штаб-квартире Centos Ирене показалось, что Ева занята своими мыслями. В конце концов Ева вдруг сказала, вроде бы походя, но с нотками вины в голосе:
– Шмуэль хочет на мне жениться.
Глаза у Евы опухли и покраснели, речь не очень внятная, как бывает либо у сильно выпивших, либо у долго голодавших людей.
Ирена промолчала, не желая выдавать своего разочарования.
– Мне бы не помешало подкраситься и привести себя в порядок, – сказала Ева, стараясь не встречаться с Иреной взглядом, и притворно засмеялась. – Косметика!.. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный момент она станет исторической редкостью!
– Похоже, ты очень устала, – сказала Ирена, – и чего-то боишься.
– Шмуэль убеждает меня, что при депортации многих евреев оставят на месте… Юденрат, полицаев, тех, кто работает в магазинах и на заводах, их семьи. Неизвестность страшнее всего…
– А тебе дадут свой Аусвайс[75], если ты за него выйдешь?
– Нет, защитой мне будет его Ausweis. – Она покраснела. – Люди словно с ума посходили… у нас тут новая эпидемия, сплошные свадьбы… все гоняются за теми, у кого есть Ausweis. Даже сестры с братьями вступают в брак, и все ради разрешения на работу. А раввины подписывают брачные свидетельства… и так спасают жизни людей.
– И что ты сказала Шмуэлю?
– Сказала, что подумаю. Я его давно знаю. Он неплохой парень. Мама с папой хотят, чтобы я согласилась.
Ирена не рассказала Еве, как Шмуэль обошелся с малолетним контрабандистом.
– Ева, мне будет очень нелегко вытащить тебя отсюда.
Ева закрыла глаза и покачала головой:
– Ирена, не надо больше об этом. Родители без меня пропадут. Я нужна мальчишкам из своего молодежного кружка. А на арийской стороне я стану просто животным, на которое объявлена охота.
– Тогда выходи за него, Ева.
На несколько мгновений воцарилось неловкое молчание, а потом Ирена спросила:
– А что по этому поводу думает Адам?
– Адам? Он рехнулся, – ответила Ева. – Он переехал на Милую. Пару дней назад я пришла его навестить, и он показал мне пистолет и бомбы из бутылок с бензином. Мы с ним ужасно поскандалили. Он сказал, что раз немцы все равно хотят нас всех убить, то он лучше умрет в бою. Он и сам псих, и общается с такими же психами…
Приказ: Варшава – 15 июля 1942 года
Длительность комендантского часа сокращается на один час, теперь он действует с 21.00 до 10.00. Рабочие смены в ремесленных мастерских и на заводах продлеваются до 21.00.
К июлю практически всем евреям в гетто стало ясно, что депортация – это просто вопрос времени и состоится она в любом случае. Отчаявшиеся мужчины выстраивались в огромные очереди в попытках получить драгоценный Ausweis, разрешение на работу, автоматически исключающее их и членов их семей из списков и позволяющее войти в состав трудовых бригад, работавших на фабриках по пошиву немецкой формы и изготовлению проволочных щеток.
Смотритель здания суда Йозеф добыл ключи от новых замков, установленных на двери подвальных помещений, и суд на улице Лешно снова стал дорогой жизни для детей гетто. Ирена рассчитала, что сил и средств ее организации хватит на спасение от силы десятка детей в неделю. Но депортация, опасалась она, радикально поменяет всю эту математику. Смогут ли они забирать по 15 детей? А по 20? Да и будет ли это иметь какое-то значение?
В середине июля Ирене позвонила Ева… надо было срочно переговорить. Через час Ева безрадостно поприветствовала Ирену у себя в кабинете, а потом плотно закрыла дверь.
– Шмуэль сказал, что появился новый штурмбанфюрер[76]. Он подслушал разговор офицеров еврейской полиции… они обсуждали депортацию… они ее называют «перемещением» или «сокращением населения гетто». Он сказал, чтобы я обязательно сообщила об этом тебе. Видишь, он за нас… он хороший.
Ирена тут же отправилась на блокпост, где дежурил Шмуэль. Он был заметно обеспокоен, но поздоровался с Иреной вроде бы приветливо. Хотя, возможно, он просто притворялся…
– Я слышала, что вы с Евой собираетесь пожениться? – начала она немного издалека.
Он расплылся в своей щербатой улыбке.
– Ну… жизнь-то не стоит на месте!..
– А как же тогда быть с «сокращением населения гетто»?
– Я подслушал разговор офицеров в дежурке на Огродовой, 15… Немцы говорили о трудовых лагерях на Востоке. Вот и все. Если Ева выйдет за меня, что-нибудь придумаем…
– А когда, Шмуэль? Когда?
– Я… Я не знаю, – замялся Шмуэль. – Но очень скоро.
– Ева будет рада слышать, как сильно ты мне помог, – улыбнулась ему Ирена.
Вернувшись к себе, Ирена сообщила Ирене Шульц тревожную новость.
– Я точно знаю, что нам нужно делать, – сказала Ирена. – Наша результативность повысится вдвое, если сократить срок пребывания детей во временных убежищах с 5–6 дней до 2–3. Кроме того, мы можем привозить туда сразу по несколько детей. Сестра Геттер готова принимать больше, связные в гетто у нас есть, работает канал спасения через здание суда. Мы можем выводить из гетто в два или в три раза больше детей… а то и в десять раз больше.
– А тебе не страшно? – спросила Ирена Шульц. – Одно дело вытаскивать оттуда по несколько сирот в неделю… но в десять раз больше… да еще и не сирот… это совсем другое. Такое в тайне держать будет очень трудно. Тебя кто-нибудь сдаст. А это расстрел…
Ирена была изумлена. Конечно, ей было страшно, а кому в Варшаве не страшно? Раз так, надо просто делать свое дело, и будь что будет. Ирена не сомневалась, что ее организация способна и на большее. Им только не хватало денег, но она была уверена, что их можно выбить из Армии Крайовой, правительства в изгнании и «Джойнта».
– Ты мой самый верный и надежный союзник, – сказала она Ирене Шульц. – Депортации начнутся очень скоро. Надо просто засучить рукава.
Ирена Шульц просто пожала плечами:
– С богом, Ирена! Только дай сигнал.
Женщины обнялись.
– Я поговорю с Ягой и Добрачинским, – сказала Ирена. – Времени терять нельзя.
* * *
Ирена постучала еще, на этот раз громче. Темный коридор пропах мочой и отбросами.
– Что вам угодно? – послышался приглушенный дверью голос.
– Меня зовут Иоланта, – сказала Ирена.
Дверь не открылась, пока Ирена не добавила:
– Подруга Евы Рехтман.
Дверь открыл Исраэль Коппель. По его покрасневшим глазам было видно, что он только что плакал. В квартире стояла удушающая жара и царила тишина, нарушаемая только жужжанием жирных мух. Тишина стала еще заметнее, когда Ирена увидела, каким количеством изможденных, бледных людей была набита трехкомнатная квартирка – три семьи, в общей сложности 23 человека. До предела изношенная одежда, как и у всех остальных варшавских евреев, купленная еще в старые добрые времена, висела мешком на скелетоподобном теле пана Коппеля. На руках у него агукал завернутый в грязные пеленки младенец.
Июльское солнце насквозь прожаривало дом, и Ирена подумала, как жаль, что через маленькие окошки в квартиру не проникает солнечный свет… Одетая в форму сестры милосердия, Ирена взмокла за считаные секунды.
Пан Коппель отступил от двери, пропуская Ирену в комнату.
– Ева сказала, вы можете спасти нашу девочку, – он показал на крохотный сверток в своих руках. – Ее имя Эльжбета Коппель… мы зовем ее Бета. Она родилась полгода назад во время страшной снежной бури. Станислава Буссольдова… акушерка… пришла к нам, несмотря на снег и холод, и не взяла с нас ни гроша.
Исраэль Коппель раздвинул складки одеяла, чтобы Ирена смогла получше рассмотреть его дочку.
– И вы скажете мне, что это не самый прекрасный ребенок на свете? – произнес он. – Она, конечно, очень худенькая, но кушает и растет хорошо, поэтому карточная система ей нипочем. Страдает в основном ее мама.
Сзади к Коппелю подошла его жена Хеня. На ее исхудалом лице сверкали изумрудно-зеленые глаза, светлые волосы потускнели от недоедания. Ей 31 год, то есть она всего на год моложе Ирены, и какой же она некогда была красавицей!..
– Ваш ребенок будет жить в любящей приемной семье… пока не закончится война. Первые дни она побудет у знакомой вам Станиславы Буссольдовой. А потом мы отвезем ее в Отвоцк, в семью Румковских.
Бета завозилась в руках отца, и Коппель стал качать ее… После паузы он спросил:
– А какие гарантии?
Какие тут гарантии!.. На вопрос о гарантиях Ирена давала один и тот же ответ, и каждый раз, как впервые, чувствовала жестокость своих слов:
– Если Бету заберут в Треблинку, она точно погибнет. Если останется в гетто, то скорее всего умрет от голода или инфекционных болезней. Такова горькая правда…
Каждый раз, уговаривая родителей расстаться с детьми, Ирена сомневалась, права ли она? Как, не имея собственных детей, вообразить, что чувствует Хеня, отдавая ей ребенка? Как ощутить абсолютную беспомощность Исраэля Коппеля?
У родителей возникли и другие вопросы:
– Ее будут крестить? Ее будут воспитывать в католической вере? Будем мы знать ее новое имя? Увидим мы ее снова? Сможем ли забрать ее обратно после войны?
– Я все записываю, – сказала Ирена и показала им списки за текущую неделю. В самом конце длинного списка на тонком листе бумаги стояло имя Беты.
18 июля 1942 – Эльжбета Коппель ? Стефя Румковска – Отвоцк – Радосна, 5
– Вы должны принять решение прямо сейчас, – сказала она Коппелям, – ведь нам нужно все подготовить, сделать документы…
Казалось, пан Коппель уже готов дать согласие, но Хеня схватила его за руку и посмотрела на Ирену своими сверкающими зелеными глазами.
– Завтра, – сказала она, – мне нужно побыть с ней еще одну ночь. Пожалуйста, всего одну ночь.
Ирена очень надеялась, что завтра еще не будет поздно. Провела она эту ночь беспокойно, то и дело просыпаясь и думая о Коппелях. Наутро она сразу отправилась к ним. Подойдя к двери и еще не успев постучать, она услышала рыдания Хени… Дверь открыл Исраэль с Бетой на руках. Он хотел что-то сказать, но не смог выдавить из себя ни слова. Вышел дедушка Беты Арон Рохман – жилистый старик в очках с погнутой металлической оправой.
– Мы вас не знаем, – глухо произнес он, глядя Ирене прямо в глаза, – но Ева сказала, что вы человек надежный… Берите нашу Бету. Забирайте прямо сейчас, пока мы не передумали.
– Я вернусь через два часа, – сказала Ирена. – Подготовьте ее к десяти.
В назначенное время Ирена вернулась в квартиру Коппелей с пустым ящиком для плотницкого инструмента. Похожие на призраков беженцы молча наблюдали, как Хеня в последний раз кормит дочь. Насытившись, Бета сонно улыбнулась. Хеня глубоко вздохнула… Последние объятия, последний поцелуй – самые страшные для Ирены мгновения – а потом… Хеня осторожно положила дочь в ящик, на чистое одеяльце. Как только Бета успокоилась, Ирена капнула ей в рот люминала и хотела было уже закрыть ящик, но Хеня отвела ее руку и наклонилась поцеловать свою дочь… и еще раз, в самый последний… погладить по щеке. Она что-то вытащила из кармана… Присмотревшись к блеснувшей рядом с головкой Беты вещице, Ирена увидела, что это серебряная ложечка с гравировкой:
Эльжбета. 5 января 1942
Хеня отвернулась. У Беты начали слипаться глазки. Исраэль Коппель прокашлялся и сказал:
– Пани Сендлер, пообещайте нам, что новые родители будут хранить эту ложку. – На глаза его набежали слезы, и он вытер их рукавом. – Она должна знать, что это был подарок… от мамы с папой.
Хеня прижалась к его груди и зарыдала.
Ирена закусила губу… Она знала, что в течение месяца-двух они будут депортированы в Треблинку… Она проверила, не перекрыты ли вентиляционные отверстия ящика, и вышла из квартиры. Ящик оказался тяжелее, чем она думала, но останавливаться и отдыхать было нельзя. Младенцы реагировали на люминал по-разному, а поэтому не было никакой гарантии, что Бета проспит достаточно долго.
В самом темном углу заднего двора ее дожидался каменщик Хенрик. Поляки часто приезжали в гетто набрать кирпичей на развалинах. Грузовик Хенрика ждал их на выходе из двора. Ирена вышла на улицу первой, чтобы посмотреть, нет ли там патрулей, а потом Хенрик бережно уложил плотницкий ящик в нишу, сделанную в кирпичном штабеле, и завалил ведущую в нее дырку.
Они хотели выехать через блокпост на улице Налевки, откуда можно было попасть к парку Красинских, но там оказалась длинная очередь. Ирена поискала глазами Шмуэля, но в этот день там не было ни одного еврейского полицая. Внезапно где-то рядом прогремели три пистолетных выстрела. Ирена испуганно вскрикнула. Хенрик взял ее за руку.
Поворачивать было поздно. Встречи с польскими «синими мундирами» и немецкими солдатами было не избежать. Один из них уже увидел грузовик и взмахом руки приказал подъехать на досмотр. Ирене показалось или из горы кирпичей действительно послышался слабый плач? Может, она дала девочке слишком мало люминала? Ирена почувствовала, что обливается холодным потом. Немецкий часовой приказал Хенрику с Иреной вылезти из кабины и взялся тщательно изучать их документы, пока один из польских «синих мундиров» проверял груз. Подошедший украинец обыскал Хенрика, проверяя, нет ли у него оружия. От испуга Хенрик говорил громче, чем обычно, и продолжал что-то болтать даже после того, как «синий мундир» получил ответы на все свои вопросы.
Это разозлило немецкого часового, и он, бросив документы Хенрика на землю, заставил его подбирать их, встав на колени. Потом он схватил Хенрика за ворот рабочей куртки и толкнул к грузовику. Несколько мгновений немцы о чем-то совещались, но тут к воротам, у которых и без того образовалась пробка, подошла очередная еврейская бригада, и им пришлось идти делать перекличку и обыски. Стальные решетки ворот наконец поднялись, и грузовик Хенрика выехал на большую землю. Ирена боялась, что ее вот-вот стошнит от страха.
Хенрик остановил грузовик с другой стороны парка, выскочил из кабины, достал из кузова ящик и со стуком поставил его на мостовую, явно желая побыстрее покончить со всем этим делом. Ирена дала ему пачку злотых, и он даже не стал их пересчитывать – прыгнул в кабину и помчался прочь…
Ирена подхватила коробку и торопливо вошла в парк. Выбрав безлюдную дорожку, она осторожно поставила ящик на лавочку и открыла. Увидев свет, Бета перестала плакать. По дороге она как-то высвободила руки из пеленок и схватила сверкающую под солнечными лучами серебряную ложечку.
Ирена оставила ящик под лавочкой, взяла Бету на руки и отправилась через Вислу в Прагу, на Калушинскую, 5, к дому ее временной приемной мамы Станиславы Буссольдовой, той самой акушерки, которая помогала ей появиться на свет. Квартира Станиславы была одним из временных убежищ, и на этой неделе к ней уже приводили нескольких сирот. Одного она передала постоянным приемным родителям, двоих отдала матери-настоятельнице Матильде Геттер, а еще двоих – монашкам-кармелиткам.
По новой Kennkarte девочку звали Стефя, но Ирена сказала Станиславе:
– Ее имя Бета. Когда будешь ухаживать за ней и держать ее на руках, зови ее Бетой.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.