Глава 18 Депортация Варшава, 22 июля – август 1942

Глава 18

Депортация

Варшава, 22 июля – август 1942

23 июля 1942 – Гута Этингер ? Зофья Вацек – район Прага, Марковска, 21

Когда Ирене открыли дверь квартиры 32 в доме 12 по Цеплой улице, 8-летнюю Гуту уже собрали. Она испуганно стояла с маленьким потертым чемоданчиком, и ноги ее были настолько худы, что с них все время сползали чулки. Ее явно только что помыли, но заплетенным в косички темным волосам все равно было далеко до того, чтобы назваться чистыми. Мать Гуты повязала на одну косичку красный бантик и заботливо поправила на ней поношенное и покрытое пятнами платье.

Ирена отвернулась – она так и не привыкла к расставаниям.

– Уводите ее быстрее, – внезапно охрипшим голосом сказал пан Этингер. – Мы больше не можем обо всем этом думать.

Ирена на миг замялась, а потом повторила слова, которыми убедила родителей пойти на этот шаг:

– После войны вы снова будете вместе.

– Я так не думаю, – прошептал отец, – но благодарю вас за эту надежду, милая девушка.

Ирена взяла девочку за руку и повела по Цеплой, потом через деревянный пешеходный мост над Хлодной, а затем вверх по Желязной к зданию суда. Чем ближе к центру гетто, тем плотнее, шумнее и подвижнее становились толпы людей. По дороге Ирена подкармливала Гуту кусочками хлеба. Девочка сжимала руку Ирены с такой силой, что она время от времени даже морщилась от боли.

На красных плакатах были перечислены имена казненных вчера людей, среди которых были и члены Юденрата… и таких длинных списков Ирена еще не видела. В сутолоке кто-то протиснулся между Иреной и девочкой и разорвал их руки. Гута вскрикнула, когда стремительный людской поток подхватил ее и понес прочь, как щепку во время половодья. Ирена бросилась в гущу людей и еле успела ухватить ее за краешек плаща. Они пробились в полутемное фойе суда, почти столь же людное, как и улица.

Там их уже ждал Йозеф, и побег через подвальные коридоры прошел как по маслу. Они вышли на Огродовой, в относительно спокойный мир арийской части города. Когда остановился трамвай номер 25, Ирена легко подхватила на руки Гуту, которая в свои восемь лет весила, как четырехлетний ребенок, и забралась в вагон. Галантный молодой поляк, сидевший рядом с вагоновожатым, уступил место даме с ребенком. Гута сидела у Ирены на коленях, уткнувшись лицом в ее плечо.

В спешке и суматохе Ирена не успела рассказать Гуте, которая говорила только на идише, как себя вести в дороге.

Покачивание вагона немного успокоило Ирену, и она вдруг почувствовала, что сидящая на ее коленях Гута трясется всем телом и плачет. Другие пассажиры трамвая уже начали обращать на них внимание.

Ирена прошептала ей на ухо заученную фразу на идише:

– Успокойся, малышка. Тебя зовут Зофья. Не забудь – Зофья.

Гута подняла голову, посмотрела на Ирену полными слез глазами и зарыдала еще громче.

– Haks Rakhmunes! – воскликнула девочка.

В гетто этот жалобный клич на идише стал настолько обычным явлением, что на него никто не обращал никакого внимания. Но в трамвае он был равносилен признанию в преступлении, наказуемом смертной казнью. Пассажиры начали перешептываться. Гута заплакала громче, а тело ее одеревенело, словно сведенное судорогой.

Внезапно, без предупреждения, вагоновожатый затормозил посреди улицы, и некоторые пассажиры даже потеряли равновесие. Он бросил взгляд на Гуту, а потом начал громко кричать:

– Всем покинуть вагон! Всем немедленно выйти! Возникла очень опасная неисправность! Находиться в трамвае опасно! Пожалуйста, покиньте вагон как можно быстрее!

Он начал бегать по трамваю, подгоняя людей к передним и задним дверям. Ирена уже хотела встать и выйти вместе с Гутой из салона, но подбежавший вагоновожатый прошептал:

– Нет, не вы. Пожалуйста, останьтесь.

Когда вагон опустел, он закрыл двери.

– Спуститесь с сиденья на пол! – приказал он.

Трамвай снова отправился в путь, со скрипом завернул за угол, чуть не повалив Ирену с Гутой на пол, и понесся по улицам, а потом остановился в безлюдном переулке.

Водитель повернулся к Ирене:

– Это очень тихий квартал. Теперь вы в безопасности. Храни вас Бог.

Ирена посмотрела в глаза этого обычного, рядового поляка.

– Почему? – спросила она. – Почему вы это сделали?

– Не знаю. Я даже не успел ни о чем подумать. Теперь вам лучше уйти.

Ирена снова взяла Гуту за руку, и они зашагали через арийскую Варшаву, через мост над Вислой в Прагу, где для девочки было подготовлено убежище. Гута смотрела на мир огромными от изумления глазами, будто никогда доселе не видела ни чистых улиц, ни автомобилей, ни красиво одетых женщин. В этой части Варшавы в магазинах продавались кое-какие продукты, и Ирена купила Гуте булочку с сахарной глазурью, взяв которую она наконец перестала плакать.

* * *

Ирена каждый день встречалась со Шмуэлем и, обмениваясь с ним любезностями и комплиментами, выясняла, в каких кварталах планируются зачистки и депортации. Как правило, ему удавалось узнавать планы немцев на два, а то и три дня вперед.

– Я очень волнуюсь за Еву, – сказал Шмуэль после второй или третьей немецкой Aktion. – Первой целью они выбрали Малое гетто. Но ведь это только вопрос времени… – У него перехватило в горле, он поднял голову к небу и по-мальчишечьи шмыгнул носом. – Через два дня депортируют Цегляну. Ирена, ты должна втолковать Еве, что, если она выйдет за меня, она будет в безопасности. Мне дали лишних полфунта сливочного масла… это будет для нее, для ее родителей. Я ей принесу. Пожалуйста, Ирена!

Ирена, конечно, сказала. Она тоже хотела, чтобы Ева осталась в живых.

На следующее утро две Ирены, одетые в форму сестер милосердия, пошли прямиком на Цегляну, где их уже дожидалась пятерка связных. Спустя почти неделю каждодневных облав и депортаций Ирена и ее сообщники старались забрать любых детей. Время долгих уговоров и тщательного планирования прошло. Списки службы соцзащиты безнадежно устарели, десятки тысяч новоприбывших беженцев оказывались в гетто, даже не успевая встать на учет, многие мыкались по разным квартирам.

Связные рассыпались по улице и начали обходить подъезд за подъездом. Две Ирены постояли в дворе-колодце дома 8 по Цегляной, смотря в яркий квадрат неба, со всех сторон запертый стенами здания. Под грязными окнами сушилось белье.

– Сколько было вчера? – спросила Ирена Шульц.

– Мы вывели 15, немцы вывезли 6000. Печально понимать, что для нас это был удачный день. Если б нас было больше, если б у нас было больше времени и денег… Нам так нужны деньги…

Ирена Шульц коснулась плеча Ирены:

– Ирена, прекрати. Мы не можем двигаться вперед по жизни, постоянно оплакивая тех, кого были не в состоянии спасти.

Ирена стояла в центре двора, обводила взглядом громаду дома, пока еще бурлящего жизнью, и чувствовала себя крошечной шлюпкой, способной спасти считаные единицы жизней. Она знала, что, если получится выжить в этой войне, она будет оплакивать тех, кого не смогла спасти, и горем этим будет окрашен весь остаток ее жизни. Уже теперь ей снились матери, прощающиеся с детьми. Конечно, снились ей и отцы, и дедушки с бабушками, но материнские слезы обжигали душу особенно сильно.

* * *

В конце первой недели депортации Ирена пришла на Сенную, 40, к Еве. С собой она принесла настоящие сокровища: четыре банки сардин и полфунта сливочного масла.

На вид в Еве осталось не больше килограмм 40 весу, глаза ввалились, белки пожелтели, а некогда стройные ноги распухли. Старшие Рехтманы, тоже страшно исхудавшие, тепло обняли Ирену.

– Адам дома бывает редко, – сказала Ева, – но когда я сказала ему, что ты, возможно, сегодня зайдешь, он захотел с тобой о чем-то переговорить… так что мы его, может быть, сегодня увидим.

Мебели в квартире осталось мало… часть ее зимой пришлось пустить на дрова. Теперь вместо четырех человек тут проживало целых восемнадцать.

– Это тебе, Ева, – прошептала Ирена, – и твоим родителям. Пожалуйста, не отдавай их ребятам из молодежного кружка. Ты мне нужна сильной и здоровой, я без тебя не справлюсь.

Убедившись, что не смотрит никто из новых жильцов, Ева сунула банки в карман халата. Буквально через несколько мгновений в квартиру ввалился тяжело дышащий после стремительного подъема по лестнице Адам. За время, прошедшее с их последней встречи, он отпустил бороду.

– Трусы и идиоты! – прорычал он, захлопывая за собой входную дверь и бросая на пол рюкзак. Потом он заметил Ирену и сказал: – Ах, наша чудесная пани Сендлер. Ева сказала, что вы можете сегодня зайти, – он протянул ей сложенную в несколько раз записку. – Это Стефану. Очень важная информация. Обязательно ему передайте… желательно, прямо сегодня.

– А почему ты думаешь, что я знаю, где Стефан и как с ним связаться?

– Люди говорят, что если вы что задумали, то сделаете даже невозможное. Нам нужно наладить как можно больше контактов с ППС и Армией Крайовой. Я знаю, что вы встречаетесь с ним в Праге.

Его перебила Ева:

– Адам, ты сегодня зол больше, чем обычно… если это вообще возможно.

– В день после первой Aktion у нас было совещание… Общественный Совет Комитета Трудящихся или как-то так. Собрались активисты гетто, левые и правые сионисты, коммунисты, Бунд[78], ортодоксы… в общем, вся честная компания. Руководители Бунда потребовали сопротивляться, вооружаться, делать диверсии. А нас, Хе-Халуц[79] и Хашомер хацаир[80], единственных, требующих начать активное сопротивление, даже не стали слушать.

Ева скорбно покачала головой, словно уже хоронила брата:

– Шмуэль говорит…

Адам яростно ударил кулаком в стену.

– Мне плевать, что говорит твой Шмуэль. Он коллаборационист. Слышать не хочу про твоего сраного Шмуэля.

– Адам!

Все находящиеся в комнате люди наблюдали за их противостоянием.

– Твой дружок… – он с презрением бросал слова в лицо Еве, – все его доппайки, все привилегии – это плата за предательство, за то, что он каждый день водит нас, как овец, на бойню. Ты видела эти парады обреченных? Сходи посмотри. Они у нас проводятся каждый день.

А твой приятель избивает кнутом женщин и детей, у которых уже нет сил поспевать за остальными! И наел жирную морду – а мы превратились в скелеты.

И этот твой Centos ничем не лучше. Неужели тебе не стыдно?

Ева выпрямила спину.

– Нет, не стыдно! Я даю людям еду. Я работаю с молодежным кружком. Мы заботимся о детях и сиротах. По крайней мере, я хоть что-то делаю! – она скривила губы. – А что сделал ты? На что ты способен, кроме этих воплей?

– Я способен убивать сраных немцев! – прошипел он. – Мы не хотим быть овцами и достаем оружие, делаем гранаты и бомбы.

– Нельзя, Адам! За каждого убитого вами немца они расстреляют сотню наших.

Мать втиснулась между детьми:

– Ева… Адам, я вас умоляю. Ведите себя как цивилизованные люди.

Адам отвернулся от матери.

– Цивилизованные? Здесь? Все это осталось в далеком прошлом.

Он сунул в рюкзак пару брюк и рубашку.

– Больше я вас не побеспокою. Я буду жить со своими товарищами по Ha-Shomer ha-Za’ir. Наш командир, Анелевич, – достойнейший и отважный еврей. Нам всем надо равняться на таких, как он.

Он повесил рюкзак на плечо.

– Как-нибудь забегу. До свидания, мама.

Он быстро поцеловал ее в щеку. Она попыталась заключить его лицо в ладони, но он резко отпрянул от нее. Отец беспомощно стоял у двери. Ирена увидела, как на его глазах блеснули слезы, когда он на несколько мгновений обнял сына. Уходя, Адам обернулся:

– Я тебя прощаю, Ева. Надеюсь, и ты когда-нибудь сможешь меня простить.

Она отвернулась.

Адам почти по брови натянул берет и вышел вон.

* * *

В первое воскресенье августа на подернутом легкой дымкой небе сверкало жаркое солнце. В этот день, который еще четыре года назад Ирена встречала бы с большой радостью, в 6 часов утра позвонил Шмуэль. Звонил прямо из отделения еврейской полиции.

– Во вторник. Евин квартал. Она меня не хочет слушать. Уговори ее. Еще есть время. Пожалуйста! – у него перехватило в горле. – Я люблю ее.

Ирена побежала на Сенную, 40. Встретившая ее в дверях Ева прижала к губам палец и вышла на лестницу, закрыв за собой дверь.

– Шмуэль уже звонил. Не надо расстраивать маму с папой. А Адама я не видела с той нашей ссоры. Он где-то прячется… думаю, в Большом гетто, – глаза Евы налились слезами, и она закусила губу. – Я поверить не могу, что все это действительно происходит.

Ирена прижала ее к себе, но думать могла только о том, что, возможно, обнимает лучшую подругу в последний раз в жизни.

Ева вытерла глаза.

– Я устала все время бояться. Я устала от всех этих страданий. Я пытаюсь вспомнить те времена, когда Варшава была моим городом, когда мы с тобой ходили по концертам, и получается это у меня все хуже и хуже. Я уже не могу вспомнить запаха цветов или вкуса субботнего чолнта.

Ирена взяла Еву за плечи и пристально посмотрела ей в глаза.

– Шмуэль сходит с ума от беспокойства и хочет тебя спасти… я тоже. Либо выходи за него замуж, либо сегодня же уходи со мной на ту сторону. Пожалуйста… я тебя умоляю.

Ева отвела взгляд и покачала головой:

– Лучше возьми ребенка. Для меня нет ничего важнее моей семьи и ребят из молодежного кружка. Они – мои дети, мои братья и сестры.

– Но ты так много еще можешь, – Ирена не скрывала слез, – и ты моя подруга.

Сколько раз Ирена уже умоляла ее? Казалось, в последнее время она все время кого-то упрашивает: матерей – расстаться с детьми, бабушек и дедушек – с внуками, Еву – выбраться из гетто.

– Времени остается совсем мало, Ева! – плакала Ирена. – Может, я смогу вывести кого-нибудь из твоих ребят… может…

– Ирена, – сказала Ева, и теперь уже она обнимала и успокаивала Ирену, – они не согласятся. Они будут продолжать помогать детям, точно так же, как делали каждый день до этого. Да и, кроме того, тебя или кого-нибудь из твоих помощников могут арестовать, а это будет для меня печальнее всего.

Ева прижала свои ладони к щекам Ирены и пристально посмотрела ей в глаза.

– Послушай меня. Постучи в соседнюю дверь, потом в следующую, потом в следующую. Найди ребенка, который ничего обо всем этом не будет помнить. А ты… ты… смотри и запоминай.

Под Иреной подкосились ноги, и она рухнула на пол… Она бродила по темным коридорам дома, спрашивая себя, что бы сделала она, окажись на месте Евы. Она выполнила просьбу Евы и нашла двух детей, 9-месячного младенца и его старшую сестру, 4-летнюю Алису. Они вышли из гетто через подвал здания городского суда.

* * *

К концу второй недели немецких Aktion в облавах перестали участвовать еврейские полицаи. Шмуэль сообщил, что всеми операциями руководят исключительно офицеры СС. Сами облавы и зачистки кварталов выполняли немецкие жандармы, украинцы, латыши и литовцы. Выгнав людей на улицы, группы солдат обыскивали здания, расстреливая всех, кто пытался в них спрятаться.

А во вторник 4 августа Еву, ее родителей, всех жителей ее дома и половины других домов по Сенной депортировали в Треблинку. Ирена, конечно, понимала, что спасти с умшлагплатц никого невозможно, что все кончено и Ева скоро погибнет, но все-таки пошла к Яну Добрачинскому. Она просила его вмешаться, сделать хоть что-нибудь!..

На следующий день Ирена пришла в контору на час раньше, а потом четырежды сходила в гетто, каждый раз с таким количеством денег и продуктов, словно бросала вызов немцам.

* * *

Шмуэль уже сообщил Ирене о депортации врача-педиатра Януша Корчака[81] и воспитанников его Дома сирот.

– Корчаку и его сиротам не помочь, – предупредил Шмуэль. – Решение принималось на очень высоком уровне. Даже не трать время.

Через два дня после депортации Евы Ирена вошла в гетто через блокпост на Твардой улице. Она торопливо шагала по Слиской к Дому сирот, выполняя данное Еве обещание «смотреть и запоминать». Вдруг откуда-то со стороны стены, с другого конца заваленного мусором пустыря, послышался тихий плач… странные приглушенные прерывистые горестные звуки, немного похожие на мяуканье кошки. Вдоль стены метнулась какая-то тень… это была одетая в коричневые и серые лохмотья женщина с замотанным в грязное тряпье младенцем на руках. Женщина склонилась к земле, подняла небольшой камень, перебросила его через стену и снова спряталась в тени. Мгновение спустя с арийской стороны прилетел точно такой же камень, и женщина решительно поднялась на ноги, прижимая к груди младенца. Даже на таком расстоянии Ирена услышала, как женщина сделала два резких глубоких вдоха, а потом нагнулась вперед, трижды раскачала сверток с ребенком, держа его обеими руками, а потом перебросила через стену. Ребенок перелетел над стеной в считаных сантиметрах от вмонтированных в ее верхнюю часть острых осколков стекла. С той стороны не донеслось ни звука. Женщина рухнула на колени и начала гладить стену – камни, навсегда разлучившие ее с ее ребенком. Потом она поднялась на ноги и крадучись скрылась в темной тени…

Добежав до Дома сирот Корчака на Сенной, Ирена с изумлением увидела, что все кончено…

Она даже представить себе не могла ужас детей, которые просыпаются под наводящие ужас свистки и слышат три немецких слова, слишком хорошо знакомых всем евреям: «Alle Juden Raus!» (Всем евреям выйти!)

Потом они, наверно, начали выглядывать в окна и увидели там одетых в серое эсэсовских офицеров, приказывающих украинцам в желтой форме очистить здание от людей.

К приходу Ирены дети Корчака в синих выходных костюмчиках были выстроены на улице в колонну по четыре. Ирена подошла вплотную к эсэсовскому кордону, показав свой пропуск работника санэпидемслужбы сначала немецкому жандарму, потом солдату-украинцу, а затем двум еврейским полицаям. Она встала рядом со Шмуэлем, которого вместе с другими определили во второе кольцо оцепления за спинами эсэсовцев. Офицер начал перекличку и зачитал список, состоящий почти из двух сотен имен. У каждого ребенка, словно они собрались на пикник, была фляжка с водой. У некоторых в руках любимые книги. Смертельно бледный Корчак ходил туда-сюда вдоль колонны, успокаивая своих детей. Ирена слышала, как он рассказывает им, что они едут в место, где будут сосны и березы, как у них в летнем лагере, где будут петь птицы, бегать белки и зайцы. У одного из детей постарше в руке был зеленый флажок Короля Матиуша, символ детской свободы из знаменитой книги Корчака «Король Матиуш Первый», сказки о мальчике, всегда добивавшегося победы.

По сигналу доктора Корчака дети отправились в трехкилометровый путь до умшлагплатц. Учителя и воспитатели шли вместе с ними. Вскоре тротуары заполнили тысячи людей. Корчак шел во главе колонны, неся пятилетнюю Ромцю и держа за руку десятилетнего Шимонека. Дети пели походную песню:

– Пусть буря бушует, но мы не отступим!

Шмуэль стоял неподвижно, лицо его превратилось в каменную маску. А по смертельно бледной щеке катилась одинокая слеза.

Ирена смотрела с мрачной решимостью, снова и снова слыша наказ Евы – смотри и запоминай. Она пошла вслед за маленьким войском Корчака мимо детской больницы, вниз по Слиской улице, а потом через деревянный пешеходный мост, соединяющий Малое и Большое гетто. Под мостом, на арийской Хлодной какой-то поляк выкрикнул со злорадством:

– Туда вам и дорога, жиды!

Во время других маршей депортируемых подгоняли кнутами и дубинками. Но во время последнего парада Корчака все было по-другому. Ни немцы, ни поляки, ни еврейские полицаи не посмели тронуть ни одного ребенка, словно дети были окружены незримой стеной. Не задержали ни одного из собравшихся на тротуарах людей.

Поднялось жаркое солнце, и самые маленькие начали терять силы. Ирена слышала, как некоторые начали плакать, проситься в туалет. Им было жарко, они хотели пить, но не переставали петь все слабеющими голосами свою походную песню. Еврейские полицаи, не сговариваясь, организовали вокруг колонны защитное оцепление. Ирена слышала, как Корчак подбадривал своих воспитанников.

Через три часа они пришли на умшлагплатц и оказались лицом к лицу с подразделением эсэсовцев и шеренгой украинских солдат, держащих кнуты, винтовки и поводки, с которых рвались рычащие собаки. Через железные ворота детей пропустили на большую грунтовую площадку рядом с железнодорожной линией. Еще не наступил полдень, а на товарном дворе уже толпились несколько тысяч евреев. Люди плакали, читали молитвы, но в большинстве своем просто стояли молча, смотря перед собой невидящими глазами. Некоторые, все еще надеясь на спасение, выкрикивали через изгородь тщетные просьбы, просовывали руки, предъявляя какой-нибудь бесполезный документ, удостоверение личности, уже ни на что не годный Ausweis, пригоршню злотых…

Толпы зевак начали рассасываться на подходе к зловещей умшлагплатц, и Ирена тоже решила не подходить слишком близко. В случаях, когда не выполнялась дневная норма, немцы начинали без разбору хватать и грузить в вагоны всех находившихся рядом с товарным двором. Ожидающим погрузки в поезда людям не давали ни воды, ни еды. Они сидели на площадке, окруженные потертыми чемоданами и перевязанными веревкой тюками со своими жалкими пожитками. Нужду люди справляли прямо там, где стояли, боясь потерять в толпе мужа, жену или детей. Там и сям в толпе гуляли эсэсовцы и украинские солдаты. Они выкрикивали оскорбления, смеялись, избивали людей дубинками и кнутами.

Погрузка в красно-коричневые вагоны для перевозки скота началась сразу после полудня. Заскрипели двери вагонов, и Ирена почувствовала едкий запах хлорки. Командующий еврейской полиции Шмерлинг, к которому особенно благоволили немцы, приказал загружать воспитанников Дома сирот. Корчак дал детям сигнал подняться на ноги. Старшие помогали младшим.

В этот момент офицер СС вдруг приказал остановить погрузку. Он двинулся через толпу, рассекая ее, как нож масло, и подошел к Корчаку. Над товарным двором повисла тишина. Даже те, кто находился на пороге вагонов, остановились и повернулись посмотреть. Эсэсовец вручил Корчаку какой-то документ. Корчак развернул бумагу и прочитал ее. Потом снял очки и, подняв голову, посмотрел на жаркое летнее солнце, и, как от надоедливой мухи, отмахнулся от эсэсовца.

– Я останусь с детьми, – сказал он ровным голосом, сначала на польском, а потом на немецком.

В неестественной тишине Корчак дал сигнал воспитанникам, и те вновь встали в колонну по четыре. Еврейские полицаи стояли по обе стороны колонны по стойке «смирно» и отдавали честь, когда Корчак и его несломленные дети входили в вагоны.

* * *

Депортации продолжались, и теперь все, кроме полных безумцев, осознавали неизбежность смерти. Теперь почти все, к кому обращалась Ирена, были готовы отдать детей, и сеть работала на пределе возможностей. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. 15 августа вышел приказ, которым устанавливались новые границы гетто, и вход в здание суда – самый безопасный и надежный канал – был со стороны гетто перекрыт.

Она встретилась с Адамом на Милой, 18, где в полуподвальном помещении жил он и его соратники по боевой группе ЖОБ[82]. Адам не говорил про Еву и родителей, с момента депортации которых прошло уже десять дней, но она видела, что под маской стоика он прячет свою боль и ярость. Он показал Ирене свой «Браунинг ФН» (и даже дал подержать в руках), а потом похвастался:

– Меня в Треблинку им не отправить! – сказал он и рассказал об отлаженной схеме переправки контрабанды через канализационные сети.

В тот день они уже вывели из гетто пятнадцать детей – приблизительно столько же, сколько получалось в среднем. Ирена вернула Адаму пистолет и сказала:

– Мы тоже хотим пользоваться канализацией. Нам нужна карта… и связные.

Адам искоса посмотрел на нее, а потом прошептал что-то другому молодому человеку, который минуту спустя вернулся с картой в руках.

– Я делаю это ради Евы, – сказал Адам и развернул большую схему Варшавы, на которой от руки была нарисована система канализационных каналов. – Вот три главные магистрали, второстепенные каналы, вот колодцы, через которые туда можно попасть. В общем, нарисовано достаточно правильно. Хотя мелкие неточности, конечно, есть. Связных найду. Но действовать предельно осторожно… канализация – это кровеносная система нашей организации. Ваши операции не должны нарушать наших планов и мешать передвижению грузов и людей. Понимаешь? Мы используем канализацию в основном днем. Вам остаются ночи.

После депортации Евы Шмуэль при встрече с Иреной стыдливо опускал глаза. Он исхудал, его некогда шустрые, суетливые глазки подернулись дымкой отчаяния. Он перестал шутить и улыбаться и просто каждый день сообщал Ирене адреса домов, жители которых подлежали депортации. Списки, которые вела Ирена, становились все длиннее, и теперь им с Ягой приходилось выкапывать и закапывать банки уже не каждый месяц, а каждую неделю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.