3. ВОРМССКИЙ РЕЙХСТАГ (январь — апрель 1521)

3.

ВОРМССКИЙ РЕЙХСТАГ (январь — апрель 1521)

Коронация нового императора состоялась только через полгода после его избрания. После торжественной церемонии, на которой его провозгласили верховным правителем немцев, Карл объявил о созыве имперского рейхстага, назначенного на 6 января будущего года. Собирался рейхстаг в Вормсе, «имперском» городе. В действительности власть нового императора не простиралась столь же широко, как власть его предшественника. Дело в том, что выставляя кандидатуру своего внука в качестве наследника престола, Максимилиан подписал «Имперскую капитуляцию» — документ, в котором признавал права немецких князей. Несомненно, эта уступка сыграла свою роль в избрании Карла, который, в свою очередь, поспешил ратифицировать «Капитуляцию» уже в новом своем качестве. Поэтому он не мог, не отказавшись от им же подписанного документа, игнорировать мнение курфюрстов и представителей дворянства и городов по всем важным государственным вопросам. Кроме курфюрстов на заседание рейхстага приглашение получили Фердинанд, младший брат императора и эрцгерцог Австрийский, 25 герцогов, восемь маркграфов, 30 архиепископов, епископов и аббатов, представители 10 вольных городов, многочисленные князья и графы, а также Вильгельм де Шьевр, занявший к тому времени пост премьер-министра Испании, семь посланников, в том числе двое эмиссаров бывших соперников Карла — Франциска I и Генриха VIII, и, наконец, два папских нунция — Алеандр (Иеремия Алеандр) и Караччьоли.

В повестке дня фигурировало и дело Лютера. После выступления легатов Карл V склонялся к тому, чтобы добиться исполнения папских булл. Во время своей коронации (которая проходила в Болонье, а не в Ахене), он торжественно поклялся быть верным сыном верховного церковного иерарха и защитником католической Церкви. Впрочем, он получил такое воспитание, что выпавшая ему на долю роль прекрасно вписывалась в его убеждения, и он в любом случае исполнил бы ее, независимо ни от каких клятв. В политическом плане поддержание одной и той же веры на всем пространстве империи также являлось существенным элементом ее единства. Курфюрст Фридрих Саксонский не пожалел усилий, чтобы убедить императора пригласить на рейхстаг и Лютера. В своем безмерном восхищении перед новой надеждой Германии он хранил твердую уверенность, что стоит тому выступить перед аудиторией хотя бы один раз, как он склонит на свою сторону всех до единого. Он пытался подбить и еще кое-кого из князей повлиять на Карла V, когда в дело вмешался Гаттинара — знаменитый юрисконсульт, которого Карл нашел в одном из картезианских монастырей и сделал государственным канцлером. Он и напомнил императору, что его решения по вопросам веры, бесспорно, должны доводиться до сведения князей, однако отнюдь не нуждаются ни в советах, ни в одобрении последних. Тогда Фридрих Мудрый предпринял более тонкий ход. Он сумел уговорить сразу двух советников императора, к которым тот имел обыкновение прислушиваться, — Вильгельма де Шьевра и Генриха Нассауского, и советники стали убеждать Карла, что нельзя осудить Лютера, не выслушав его. И император согласился на компромисс. Лютер получит приглашение, но лишь для того, чтобы публично отречься от своих идей. Если он этого не сделает, его ждет изгнание за пределы империи.

Казалось, согласие достигнуто. Но тут проявил бдительность Алеандр. 13 февраля он выступил перед рейхстагом с горячей, умело выстроенной и аргументированной речью, продолжавшейся три часа. Смысл речи сводился к одному: для чего нужно слушать Лютера? Разве не достаточно его слушали? Разве не он опубликовал предложения, более чем странные с точки зрения веры и оскорбительные для Апостольской Церкви? И не его ли после долгих размышлений осудил и отлучил от Церкви сразу двумя своими буллами слишком терпеливый папа? Это еретик, замахнувшийся не только на церковные, но и на имперские законы; повторяя вслед за Гусом все его ошибки, он грозит ввергнуть Саксонию в смуту, уже потрясшую Чехию, а отказываясь признать решения Констанцского собора, отрицает авторитет Церкви. К тому же вопросы веры не входят в компетенцию императора; ему, как человеку, олицетворяющему светскую власть, полагается просто исполнить предписания Рима. Впрочем, Алеандр проявил достаточно дипломатического чутья, чтобы не требовать ареста Лютера. Он призвал рейхстаг вынести решение о сожжении всех сочинений отлученного на всей территории Германии. Карл V одобрил это предложение.

В этот момент на сцене появился еще один весьма любопытный персонаж, чьи мотивы для многих так навсегда и остались загадкой, — Иоанн Глапион, монах-францисканец и исповедник Карла. Он полагал, что, если Лютера не пустят в Вормс, его мятежный дух от этого лишь укрепится; если же здесь удастся заставить его отказаться от наиболее скандальных заявлений, согласившись с теми, что поддаются двоякому толкованию, то его самолюбие получит полное удовлетворение. Таким образом все будут довольны. Очевидно, Глапион не имел ни малейшего понятия ни о личности Лютера, ни о политической обстановке в Германии, ни о той ненависти, какой немцы пылали к Риму. Он попытался добиться личной встречи с Фридрихом Мудрым, но последний, заподозрив ловушку, от нее отказался. Тем не менее, терзаемый любопытством, Фридрих направил к Глапиону для переговоров канцлера, которому брат Иоанн и изложил свой план. Он прочитал два последних произведения Лютера. «Христианская свобода», по его мнению, содержит более или менее приемлемые идеи, но вот «Вавилонское пленение» столь резко отличается от первого труда, что не верится даже, будто их писал один и тот же человек. Надо убедить Лютера отказаться от этой развязной книги, тем более что она не пред-ставляет собой никакой теоретической ценности, и заставить его признать, что в некоторых своих высказываниях относительно папы он зашел слишком далеко. Если Лютер согласится на такой компромисс, то он, брат Иоанн, берется уговорить Карла пригласить августинца на заседание рейхстага. Глапион предложил даже лично съездить в Эбернбург и на месте обо всем договориться. Но Фридрих отверг все авансы самозваного дипломата: он уже понял, что Карл по своему характеру человек нерешительный и подверженный чужим влияниям, а потому надеялся склонить его к более благоприятному для своего протеже варианту.

Император, уверенный, что речь Алеандра произвела на присутствующих должное впечатление, предложил весьма жесткую формулировку приговора, в соответствии с которым следовало не только уничтожить произведения Лютера, но и взять под арест их автора. Этого не требовал даже папский легат. Как и его духовник, Карл слишком плохо знал немецких князей. Даже те из них, кто искренне придерживался католического вероучения, не хотели такого строгого приговора, опасаясь, что любая попытка привести его в исполнение вызовет беспорядки еще хуже тех, что случились в Чехии. Потратив несколько дней на бурные обсуждения, члены собрания обратились к императору с ходатайством, в котором высказали свою точку зрения на взрывоопасное положение, сложившееся в Германии. Нельзя принимать окончательного решения по делу Лютера, внушали они Карлу, не заслушав его, но в то же время нельзя позволять ему превращать заседание рейхстага в диспут (как раз этого больше всего боялись легаты и наиболее приверженные католичеству князья). Надо просто заставить его дать четкий и ясный ответ на один-единственный вопрос: упорствует ли он в своих заблуждениях? Если он ответит на него положительно, то князья, хранящие верность вере своих предков, окажут императору всяческое содействие в приведении в исполнение его приговора. Это был весьма ловкий маневр. Князья знали, что в своем теперешнем положении Лютер ни за что не отречется от высказанных ранее взглядов, но они хотели, чтобы он выступил перед рейхстагом. Человек, ставший олицетворением всенародной ненависти к Риму, должен изложить свою позицию собранию представителей германской нации. Карл V об этих тонкостях не догадывался, а потому удовлетворил прошение.

6 марта 1521 года император издал указ, подписанный также великим канцлером империи, курфюрстом Майнцским, предписывавший доктору Мартину Лютеру в трехнедельный срок предстать перед имперским рейхстагом. Для гарантии своевременного прибытия на заседание император выдал Лютеру пропуск на свободный проезд по всей территории страны. На необходимости этой меры настояли делегаты собрания, справедливо рассудившие, что пропуск обеспечит их духовному лидеру безопасный проезд не только из Виттенберга в Вормс, но и — что гораздо важнее — из Вормса в Виттенберг.

В ожидании Лютера делегаты обратились к другой животрепещущей теме — обсуждению своих претензий к Риму, коих успело накопиться великое множество. Никогда еще папским легатам не доводилось выслушивать такого количества упреков и внимать столь суровым речам: наряду с обвинениями в финансовых злоупотреблениях звучали и укоры нравственного характера. Герцог Георг Саксонский, тот самый, что решительно выступал против лютеровских проповедей и распространения его сочинений, обрушил теперь весь гнев своей критики на практику торговли индульгенциями и прочие финансовые махинации посланцев курии, блестяще показав грань между проблемами веры и злоупотреблениями практического характера. В конце концов делегаты пригрозили папе, что будут вынуждены обратиться с жалобой к вселенскому собору.

Вызов на заседание рейхстага чрезвычайно обрадовал Лютера. Поклявшись раз и навсегда порвать с Римом, он теперь только и ждал возможности объявить всей Германии новую христианскую весть и сгорал от нетерпения сыграть свою роль знаменосца. А тут его специально приглашают выступить перед рейхстагом! В канун Рождества он писал Спалатину: «Если кесарь вызывает меня, значит, меня призывает Бог. Я не собираюсь прятаться и уж, конечно, не намерен ни от чего отрекаться». Он ясно видел, чего ждут от него князья, в свою очередь, уверенные в том, что он не подведет, тем более что Фридрих Саксонский уже успел через Спалатина прощупать Лютера и убедиться: если он и отправится в Вормс, то уж никак не за тем, чтобы изъявлять свою покорность Риму.

25 января, то есть еще до получения вызова в Вормс, Лютер, осведомленный о нерешительности и колебаниях Карла, рискнул направить ему собственное ходатайство. В своем послании он благодарил императора (словно речь шла о чем-то давно решенном) за внимание, с каким тот отнесся к рассмотрению его дела, касавшегося, как подчеркивал Лютер, отнюдь не его одного, но «всего христианского мира и всей германской нации». Итак, он больше не делал различия между двумя аспектами своей деятельности: знаменосец немецкой армии, выступающей против Рима, и проповедник новой веры, враждебной все тому же Риму, в его лице слились воедино. Он призывал императора не оставить без внимания этот факт, ведь именно в нем, своем верховном властителе, немцы видят защитника христианства. Но какого именно христианства — проримского или антиримского? Ответ Лютера на этот вопрос при всей формальной сдержанности не оставляет места для сомнений: «Умоляю Ваше Величество как светского главу Святой христианской Церкви (отметим, что он не говорит ни «римской», ни «католической». — И. Г.) настоять, чтобы мои враги, защитники римского престола, прекратили свои святотатственные и беззаконные выходки против меня». Именно так, ибо тот, кто защищает Лютера, защищает в его лице «божественную евангельскую истину». Расклад ясен. Карлу V следует сделать выбор: либо Рим с его святотатствами и беззаконием, либо Лютер с его евангельской истиной. В заключение он просил императора выдать ему пропуск, который оградил бы его от возможных покушений.

Но еще до того, как пришел вызов от императора, Лютер через своих сторонников узнал, что его пригласят и дадут ему слово. Пока этого казалось достаточно. Спалатин уведомил его о тех достаточно умеренных требованиях, которые выдвинул Иоанн Глапион, но Лютер не хотел полумер. «Не сомневайтесь во мне, — отвечал он. — Я не отрекусь ни от чего». Итак, друзей он предупредил. Собственно говоря, они и вызвали его лишь потому, что не сомневались в его решимости идти до конца и ждали, что его речь перед императором и папскими нунциями станет продолжением «Обращения к немецкому дворянству». Судя по всему, Лютер позаботился и о том, чтобы оговорить условия своей явки на рейхстаг. В том же письме к Спалатину он подчеркивал, что если император собирается требовать от него отречения, он в Вормс не поедет. Между тем события развивались дальше. Участникам рейхстага уже целых две недели было известно содержание указа о вызове Лютера, но знал ли он сам, о чем дословно говорилось в этом указе? Так или иначе, свое решение он принял. Перед лицом всей Германии он еще раз подтвердит свою готовность исполнить взятую на себя миссию и не обмануть возложенных на него надежд. Пусть все услышат, что нет той силы, которая заставила бы его свернуть с намеченного пути.

В этом же письме имеется один фрагмент, заслуживающий особого внимания. Геройский пафос этого фрагмента приводил и продолжает приводить в восхищение многие поколения лютеран. Речь идет об отрывке, в котором затравленный со всех сторон еретик признается, что готов погибнуть. «Если (император. — И. Г.) призывает меня, чтобы предать смерти, что ж, я принимаю вызов». Несколькими строками ниже сослагательное наклонение переходит в утвердительное: «Я уверен, что эти кровавые убийцы не успокоятся, пока не лишат меня жизни. Да свершится воля Божья!» Февр относится к этому заявлению с полной серьезностью, считая, что Лютер собирался в Вормс как «на мучительную смерть». Впрочем, добавляет исследователь, возможно, его ждала вовсе не смерть, а слава. Никакие «возможно» здесь неуместны. Его совершенно определенно ждала слава, и он об этом знал. Ведь его уже известили, что император распорядился снабдить его пропуском, значит, по пути в Вормс и обратно никакие опасности его не подстерегали. Знал он и о том, какие настроения царили среди участников рейхстага. Папские нунции держались в изоляции, а его немецкие друзья, настроенные как никогда решительно, ощущали себя хозяевами положения. Он знал, что в имперском городе собралось четыре сотни вооруженных рыцарей, а в его окрестностях стояла наготове шеститысячная армия. Он знал, что легаты папы чувствовали себя настолько неуютно, что боялись даже за собственную жизнь. Алеандр, кстати сказать, действительно писал в эти дни папе: «Дворянство, руководимое Зиккингеном, готово к восстанию. Зиккинген, эта гроза Германии, теперь их царь и бог». И что же мог противопоставить им император, даже если он и в самом деле горел желанием исполнить все постановления папы?

Императора удалось нейтрализовать и заставить почувствовать собственное бессилие. В этом городе, только именовавшемся имперским, он, со всех сторон окруженный врагами, оказался на положении осажденного. Чтобы внести в ситуацию окончательную ясность, особенно постарался Гуттен. Отбросив всякие околичности, он напрямую, без посредников, обратился к императору с письмом, — так глава одной державы обращается к главе другой. Исполненное внешней почтительности простого рыцаря к королю, по существу это письмо содержало почти не прикрытую угрозу. «Настал миг, когда вы можете погубить всех нас и погибнуть сами», — без обиняков заявлял Гуттен императору. Что же это за страшная опасность, сулящая всем гибель? Разумеется, она исходит от «романистов», присутствующих на рейхстаге и угрожающих Лютеру. Ведь, если разобраться, лишь они одни злобствуют на августинца. «Против него выступают только священники, потому что он посмел посягнуть на их всевластие, на их бесстыдную роскошь, на их распутную жизнь, потому что он подал свой голос в защиту учения Христа, в защиту свободы своей родины, в защиту чистоты нравов».

Поразительно, с какой легкостью Гуттен использует Лютера в своих интересах. Этому наемнику и грабителю глубоко безразличны и учение Христа, и чистота нравов; что его действительно волнует, так это свобода родины. Но почему бы не прибегнуть в качестве прикрытия для патриотических лозунгов к лозунгам защиты веры и нравственности? Разве не долг Карла служить гарантом целостности этих высоких ценностей? А ведь церковники своим поведением оскорбляют каждую из них! Заметим, что Гуттен больше не говорит «Рим», он говорит «священники». Что совершенно закономерно, потому что Гуттена раздражает не столько власть далекого Рима, который во главе со своим воинственным папой бьется то за Милан, то за Равенну, сколько власть епископов и аббатов, в том числе немецких, и даже по преимуществу немецких, ведь они являют собой чужеродный римский элемент, проникший в самое сердце Германии, укоренившийся в каждом ее уголке. Призывы Гуттена предвосхитили стремление к секуляризации епископств и аббатств, о которой Лютер не только не мечтал, но даже и не задумывался и о которой он очень скоро в полный голос заговорит в своих проповедях. Вот тогда он и в самом деле сделается полноправным знаменосцем немецкого дворянства.

Пока же скромный рыцарь фон Гуттен — неофициальный, зато умеющий играть на чувствительных струнах чужих душ (качество, пожалуй, более чем ценное) лидер дворянского движения — торжественно объявлял германскому императору, королю Испании, Неаполя и обеих Америк, эрцгерцогу Австрийскому и принцу Фламандскому, что, если по его воле с головы какого-то августинского монаха, осужденного Римом за ересь, упадет хоть один волосок, — Германия погибнет! «Смилуйтесь над нами, о Император! Не вовлекайте в пучину гибели целый народ! Вся Германия падает ниц и в слезах молит вас! Ради священной памяти тех германцев, что во времена, когда миром самовластно правил Рим, одни не склонились перед его надменной спесью, вся Германия заклинает вас о спасении от рабства и взывает к отмщению тиранам». Что же конкретно следует предпринять императору для осуществления столь грандиозных целей? Сущую малость: не трогать Лютера, этот символ немецкой нации. Но, разумеется, этим дело не ограничится, поскольку затем все равно придется «свергнуть папскую тиранию».

Лютер читал это письмо, как и множество других писем, которыми Гуттен буквально засыпал всех, кто держал в своих руках судьбы Германии. И очень хорошо понимал, что ему не только нечего бояться поездки в Вормс, но, напротив, следует многого опасаться, если он туда не поедет. Отказаться от этого предложения значило бы упустить из рук редчайший шанс провозгласить свою веру перед лицом немецких князей и немецкого народа. Он разом утратил бы всех своих друзей и нанес бы жестокое разочарование дворянству, которое сделало на него ставку, притом разочарование такого рода, что оно отнюдь не ограничилось бы сферой чувств. Томас Мюнцер, числивший себя сторонником Лютера до тех пор, пока не стал его противником, впоследствии напишет ему: «Если в Вормсе ты смог противостоять рейхстагу, благодари за это немецкое дворянство... Оно ведь так надеялось, что благодаря твоим проповедям получит богатые дары в виде монастырей и прочего церковного добра! Если бы в тот момент тебе вздумалось дать слабину и дрогнуть, они просто перерезали бы тебе глотку».

Лютер дожидался вызова на рейхстаг, нервно прислушиваясь к каждой свежей новости, и усиленно работал. Папа уже вынес ему свой приговор, а его непосредственный начальник освободил его от всех раннее данных обетов, поэтому к службе он больше не ходил и никаких монастырских обязанностей не исполнял, хотя с рясой не расстался. Войну приходилось вести на всех фронтах. Самолично уподобившись епископу, он опубликовал «Поучение к исповедующимся», в котором призывал обращать поменьше внимания на исповедника: если тот отказывает кающемуся в отпущении грехов, ничего страшного в этом нет. Главное — в душе почувствовать себя прощенным самим Господом, ибо Слово Божье стоит всех таинств, без которых вообще можно обойтись.

Он публиковал памфлет за памфлетом, нападая на своих главных противников, но особенно на Эмзера, который также не оставался в долгу. Лютер понимал, что за их яростным спором следит вся Германия. При поддержке Георга Саксонского Эмзер выпустил ответ на «Обращение к немецко-му дворянству», выдержанный в католическом духе. Этой работой оппонента Лютер воспользовался как предлогом для дальнейшего развития собственной концепции Церкви, намеченной в «Христианской свободе»: видимая Церковь не является истинной Церковью, папа есть антихрист, подменивший авторитет Писания своим авторитетом, веру делами, благодать суеверием, а чтение Слова Божия литургическим обрядом; истинная же Церковь есть Церковь святых, и она не нуждается ни в папе, ни в центральном руководстве, ни в органах власти; духовное звание носит всеобщий характер, а потому священники не нужны; христианином является каждый, кто принял крещение, следовательно, монашеские обеты не имеют смысла; одно из величайших преступлений папы состоит в изобретении целибата — за одно лишь это его следует назвать Сыном Погибели.

Лютер быстро оценил достоинства такого жанра, как сатира. «Научные» пасквили, которые он продолжал сочинять, оставались недоступны простому народу, и тогда, подогревая массовое недовольство Римом, он задумал дешевое «народное» издание, которое мог купить себе каждый. Для большей наглядности текст предполагалось снабдить гравюрами. В марте 1521 года в сотрудничестве с Лукасом Крана-хом он издал «Сборник чтений о страстях Христовых и антихристовых» — книжку с 26 парными иллюстрациями, в которой каждой из картинок, представлявших ту или иную сцену из жизни Христа, соответствовала картинка из жизни папы. Христос отказывается от всех земных царств — папа громко заявляет на них свои требования; Христа венчают терновым венцом — папу венчают тиарой; Христос омывает ноги апостолам — папа подставляет свои ноги для лобзаний. В конце альбома Христос возносится к Небесам, а папа проваливается в преисподнюю. Само собой разумеется, даже внешне папу и все его окружение художник изобразил в самом отталкивающем виде.

Лютер также продолжал трудиться над теоретическими сочинениями, которые писал на основе своих проповедей: толковал Книгу Бытия, Евангелие от Иоанна, Величание. Немало времени отнимала и работа над «Комментарием к Псалтири». Возможно, под влиянием текстов, над которыми он подолгу размышлял, ему порой случалось испытать нечто вроде сожаления по поводу собственной резкости и грубости. Так, отвечая хранителю францисканского монастыря, упрекавшему его в употреблении недопустимых выражений, он смиренно писал: «Вы совершенно правы, я и сам чувствую это, но ничего не могу с собой поделать. Не знаю, что на меня находит, ведь я уверен, что никому не желаю зла. Противники нападают на меня с такой яростью, что и я не в силах остеречься сатаны. Помолитесь за меня Господу, чтобы я не произносил и не писал ничего богопротивного...»

Массу времени отнимала у него переписка. Приближалось время решительной схватки, и он готовился к ней, рассылая во все концы бесчисленные письма, в которых убеждал будущих сторонников, защищался от нападок врагов, разрабатывал тактические приемы грядущей борьбы... Подчас приходилось и ругаться. Так, он отправил полное упреков письмо своему бывшему наставнику Штаупицу, который покинул Виттенберг и наблюдал за своим учеником издали. Под влиянием Матеуса Ланга, архиепископа Зальцбургского, Штаупиц выступил в печати со своим «символом веры», в котором полностью признавал авторитет папы и Церкви. «Как можно, — возмущался Лютер, — не оскорбляя Бога, призывать в судьи худшего врага Христа и его благодати! Вот что вам следовало ответить этому нечестивцу. Вы призываете меня к смирению, я же хочу призвать вас к гордости». Бурные события, в результате которых духовные чада Штаупица утратили верность Церкви, надломили его. Вскоре он покинул орден, который когда-то надеялся обновить, и закончил свои дни аббатом бенедиктинского монастыря св. Петра в Зальцбурге.

26 марта 1521 года, в среду Святой Недели, в Виттенберг прибыл посланец императора Гаспар Штурм. Он привез Мартину Лютеру вызов на заседание рейхстага. Времени оставалось в обрез. Уладив самые срочные дела, в среду 2 апреля Лютер двинулся в путь. Согласно уставу, каждый странствующий монах обязан был путешествовать не один, а в сопровождении еще одного монаха, которого называли «socius». На сей раз вместе с Лютером в дорогу отправились Иоганн Пеценштейнер, Амсдорф и молодой померанский дворянин Петер Шванен. Процессию возглавлял императорский вестник со своим слугой. В каждом городе, где им приходилось останавливаться, друзья Лютера устраивали ему восторженный прием. В Наумбурге, епископ которого предал сожжению сочинения Лютера, его принимал в своем доме сам бургомистр. Проезжая через Веймар, Лютер узнал, что по городу расклеены афиши с императорским указом о сожжении его писаний. Он испугался и едва не повернул обратно. Друзьям пришлось долго уговаривать его, и в конце концов он согласился ехать дальше. В Эрфурте его встречал Крот Рубиан, ставший к этому времени ректором университета, в окружении почти всех своих профессоров. Приезд Лютера отметили шумным празднеством, на котором отлученный от Церкви монах прочитал проповедь о спасении души. Сразу после его отъезда студенты устроили погром в домах, где жили кафедральные каноники. Во Франкфурте Лютер играл на лютне.

Между тем брат Глапион все еще не отказался от мысли осуществить свой план. Для этого он выехал в Эбернбург, где встретился с Зиккингеном и Гуттеном. Лютер к этому времени уже добрался до Оппенгейма — последнего города на пути к Вормсу. Сюда для переговоров с ним и отправили Буцера. Буцер стал дружески уговаривать Лютера ехать вместе с ним в «логово» Зиккингена, но монах решительно отверг это предложение. С одной стороны, он боялся потерять драгоценное время и не поспеть к сроку в Вормс, с другой, как позже признавался сам, опасался, что за этим предложением скрывается ловушка, уготовленная ему Альбрехтом Бранденбургским, который хотел таким путем заманить его в расположенный поблизости Майнц. Мы, однако, не можем исключить, что францисканец действовал из лучших побуждений, искренне стремясь послужить Церкви. Увы, надеясь убедить Лютера, он поддался собственным иллюзиям. И Буцер вернулся в городок один. Гуттен еще раз написал Лютеру, подтверждая свою решимость сражаться вместе с ним, правда другим оружием. «Надеюсь, — добавлял он, — что пробил час, когда Бог воинов очистит свои виноградники от разоряющих их свиней, особенно от некоторых из них!»

16 апреля, две недели спустя после отъезда из Виттенбер-га, Лютер в окружении друзей и сторонников, встретивших его за городскими стенами, въехал в Вормс. «Великий ересиарх, — вспоминал Алеандр, — вступил в город в сопровождении более чем ста всадников». Улица вокруг постоялого двора, в который он направлялся, вскоре оказалась запружена толпой зевак и симпатизирующих ему горожан. На следующее утро к нему явился маршал империи Ульрих фон Паппенгейм и сообщил, что в четыре часа пополудни Лютер должен предстать перед рейхстагом. К назначенному часу народу на улицах скопилось так много, что императорскому вестовому, исполнявшему при Лютере роль телохранителя, пришлось вести того в епископский дворец «огородами». Делегаты уже собрались и ждали его появления. Маршал предупредил Лютера, что он не должен ничего говорить от себя, а только отвечать на задаваемые вопросы.

В зал, где проходило заседание, он вошел ссутулившись. Несмотря ни на что, его охватило сильнейшее волнение. Присутствие всех этих князей, прелатов, высоких сановников и юристов, перед которыми ему следовало держать сейчас ответ, произвело на него гораздо более сильное впечатление, чем он предполагал. Он с тоской вспоминал о богословских диспутах, на которых ему противостоял всего один противник, о студенческой аудитории, встречавшей аплодисментами едва ли не каждое его слово. Там он чувствовал себя сильным и уверенным в себе. Но эти парадные камзолы, эта ледяная тишина! Внезапно он всем своим существом ощутил, как мал он и как ничтожен... Сознание того, что для него настала та самая решающая минута, о которой он столько думал, заставляла его нервничать еще больше. Да, конечно, сидя у себя в келье, он писал друзьям: «Никогда я не отрекусь!» Но повторить эти слова здесь, перед лицом высших руководителей христианского мира, в этом парадном зале... Да, в эту минуту решалась его судьба.

Поскольку должность великого канцлера империи занимал архиепископ Трирский, то вести допрос поручили его официалу Иоганну фон Экку (не путать с однофамильцем-доминиканцем). Официал задал Лютеру всего два вопроса, вначале по-латински, затем по-немецки. «Первое. Признаете ли вы, что собранные здесь сочинения написаны вами? Второе. Согласны ли вы отречься от изложенных в них идей или настаиваете на своей правоте?» По просьбе одного из друзей Лютера перечень представленных суду произведений зачитали вслух. На первый вопрос подсудимый сразу же дал положительный ответ: да, все эти книги написал он. Что касается второго вопроса, то ответ на него требовал размышлений. Всем стало ясно, что это увертка. Император начал проявлять признаки нетерпения. Все же после короткого совещания со своими советниками он позволил 24-часовую отсрочку. Лютер покинул зал.

Присутствующие не скрывали разочарования. «Решительно, — говорил Карл V, — это не тот человек, который сделает из меня еретика!» Друзья Лютера пребывали в недоумении. Весь вечер они не отходили от Мартина, стараясь морально поддержать его, и помогли ему составить текст завтрашнего заявления. На следующий день в тот же самый час Лютер снова стоял перед собранием рейхстага. На сей раз он говорил убежденно, хотя голос его и дрожал от волнения. Прежде всего он заявил, что среди написанных им книг необходимо различать сочинения, посвященные вопросам веры, и книги, направленные против папства и кон-кретных оппонентов. Впрочем, добавил он, по зрелом размышлении он не может отречься ни от одного из своих произведений. В то же время, сознавая, что, как и всякий человек, он может ошибаться, он согласен лично предать все свои книги огню, если ему докажут, что их содержание лживо. Чем больше он говорил, тем явственнее в его голосе начинали звучать угрожающие ноты, а в речи все чаще мелькали выражения, явно рассчитанные на симпатии его политических покровителей. «Берегитесь! — почти кричал он. — Надеясь обрести покой ценой гонений на Слово Божье, вы рискуете навлечь на всех нас поток неисчислимых бедствий!» Говорил он по-латыни. Чтобы представители дворянства поняли смысл его речи, его попросили повторить ее по-немецки, что он и сделал.

Официал с горечью констатировал, что еретик явно стремится вовлечь присутствующих в очередную дискуссию, которая представлялась совершенно бессмысленной, поскольку проповедуемое им учение уже заслужило безоговорочное осуждение духовных властей. И он потребовал от Лютера ясного и недвусмысленного ответа на уже заданный вопрос: настаивает ли он на истинности ошибочных теорий, изложенных в его книгах? И Лютер, отбросив всякую осторожность, произнес наконец то, чего так ждали от него политики: «Я не верю ни в папу, ни в соборы. Я не могу и не хочу отречься ни от одного из своих слов». На настойчивое требование Экка точнее сформулировать свою позицию он ответил: «Я не сомневаюсь, что решения соборов полны заблуждений. В частности, Констанцский собор выступил с защитой положений, целиком и полностью противоречащих Слову Божьему». На этом терпение Карла лопнуло, и он закрыл заседание.

Должно быть, уже вечером того же дня ему объяснили всю опасность сложившейся ситуации. Обычная процедура наказания отлученного от Церкви и так уже оказалась нарушена, но многие из делегатов рейхстага, опасаясь худшего, все еще пытались найти какой-то компромисс. Действительно, после заявлений Лютера о верности своим убеждениям он автоматически становился объектом преследования со стороны светских властей, что было чревато гражданской войной; но даже если бы удалось склонить его к отречению, еще неизвестно, как повело бы себя мелкое дворянство, готовое к самым резким выступлениям. Император отказался появляться на очередном заседании рейхстага, а вместо этого направил делегатам записку, написанную по-французски, как он всегда поступал в случаях, когда не считал нужным взвешивать каждое слово. В записке содержался приказ отправить Лютера в Виттенберг, после чего следовало применить к нему «обычную процедуру, принятую в обращении с упорствующими еретиками». Именно этого больше всего и боялись делегаты. Они снова принялись увещевать императора, который в конце концов сдался и скрепя сердце назначил согласительную комиссию.

В комиссию, возглавляемую курфюрстом Трирским, вошло девять человек, в том числе курфюрст Бранденбургский, герцог Саксонский, епископы Аугсбургский и Бранденбургский и гроссмейстер Тевтонского ордена. 24 апреля Лютера вызвали на заседание комиссии, но не добились от него ничего нового — он лишь повторил свои прежние заявления. Тогда обратились за помощью к Иоганну Кохлею, франкфуртскому гуманисту, который в течение некоторого времени разделял убеждения Лютера, пока не разочаровался в них. Кохлей встретился с Лютером один на один и тоже попытался воздействовать на него, но безуспешно. Тогда Кохлей предложил провести еще один публичный диспут. Он, отдавший в свое время дань еретическим идеям Лютера, надеялся, что легко сможет доказать их ошибочность. Но это предложение не прошло. На следующий день комиссия снова заседала, и каждый из участников выступил с продолжительной речью, однако дело не продвинулось ни на йоту. Лютер по-прежнему стоял на своем. К вечеру 25 апреля Карл V издал приказ назавтра же отправить Лютера в Виттенберг.

Собственно говоря, вызывая Лютера в Вормс, император не питал никаких иллюзий. По его просьбе Алеандр еще раньше написал эдикт о высылке еретика за пределы империи. 26 мая император подписал этот документ, причем подписал задним числом, указав в качестве даты 8 мая. В тексте эдикта не просто использовались средневековые формулировки, он прямо-таки дышал средневековой нетерпимостью. За обвинением в ереси и святотатстве следовали обвинения политического характера: «Он призывал мирян омыть руки свои в крови священников и, отбросив всякое повиновение, настойчиво звал их к бунту, расколу, войне, убийствам, воровству и пожарам...» На самом деле ничего подобного Лютер не предлагал, но Карл таким образом отплатил ему за его сговор с рыцарями. Затем шло перечисление мер наказания: эдикт запрещал кому бы то ни было давать кров и пищу осужденному и приказывал каждому, кто заметит его на территории империи, немедленно предать его в руки властей; приговаривал к костру все его сочинения, а все имущество его друзей, покровителей и издателей — к конфискации.

Запомним три эти даты, охватившие двухмесячный промежуток: 26 марта 1521 года Мартин Лютер получил вызов на заседание рейхстага; 26 апреля он покинул Вормс, спасаясь от правосудия; 26 мая был официально объявлен изгнанником, подлежащим преследованию со стороны светской власти.