4. ДУХОВНЫЙ КРИЗИС (май 1521 — март 1522)

4.

ДУХОВНЫЙ КРИЗИС

(май 1521 — март 1522)

В обратный путь Лютер собрался быстро — время поджимало. Он уже понял, что от императора милости ждать не приходится. Если тот и дал ему возможность уехать, то лишь из страха перед рыцарями. Но что ему мешало послать гонца к кому-нибудь из наиболее покладистых князей с приказом арестовать его? Лютер покинул Вормс с такой поспешностью, что даже не озаботился получить императорский пропуск. Правда, в Оппенгейме его нагнал вестовой Карла с пропуском. 2 апреля Лютер уже достиг Франкфурта, откуда писал Кранаху, горько сетуя на императора и герцога Саксонского. Впрочем, одновременно он отправил письмо и Карлу V, выражая готовность покориться воле государя: «Господь, читающий в сердцах, мне свидетель: я целиком предаю себя во власть Вашему Величеству». 2 мая он прибыл в Эйзенах, где вопреки формальному запрету прочитал проповедь. Переночевав у одного из своих дядьев в Мере, он двинулся дальше, к Готе, и только что миновал Вальтерхаузен, как стал жертвой похищения. Карету, в которой сидел Лютер со спутниками, окружила группа из пяти всадников. Они схватили еретика и увлекли его за собой в глубь леса.

Весть о похищении Лютера вызвала сильнейшие волнения. Каждый кому не лень выдвигал собственную версию случившегося. Кто говорил, что его казнили убийцы, подосланные императором, не доверявшим лояльности князей; кто утверждал, что его захватили в плен и держат в крепости во Франконии; кто заявлял, что похищение организовал Бегем — злейший враг Фридриха Саксонского; кто настаивал, что он, живой и невредимый, прячется у Зиккингена. Дюрер в эти дни записал в своем дневнике: «Если его убили, то он умер за христианскую правду... Боже мой! Пошлешь ли Ты нам другого человека, который, так же как он, сумеет проникнуться духом Твоим, соберет воедино осколки Твоей Святой Церкви и научит нас жить по-христиански, дабы, видя наши добрые дела, все неверные, турки, язычники и индейцы захотели бы примкнуть к нам и принять нашу веру?» На самом деле все обстояло куда проще и совсем не так драматично. Покушение при молчаливом согласии Лютера организовал сам Фридрих. Курфюрст оказался в безвыходном положении. Если бы он не пресек деятельность отлученного еретика, то сам очутился бы в шкуре клятвопреступника и подлежал бы высылке за пределы империи; если бы он выдал Лютера властям, то сделался бы ярым врагом рыцарей и к тому же пошел бы против своей совести. Теперь же, предоставив Лютеру тайное убежище, он одновременно обеспечил ему безопасность и сам оказался вроде бы ни при чем.

Похитители скрывались в лесу до глубокой ночи. Лишь когда стемнело, они двинулись к Эйзенаху, а оттуда поскакали в Вартбург — крепость, принадлежавшую курфюрсту Саксонскому и служившую резиденцией маркграфам Тюрингии. Здесь Лютера встретил комендант крепости барон Ганс фон Берлеш, который, убедившись, что перед ним именно тот, кого он ждал, оказал гостю самый пышный прием. Лютер сменил рясу на платье рыцаря, нацепил шпагу, повесил на шею золотую цепь. Вскоре у него отросли волосы и борода. Звался он теперь юнкером Йоргом, и никто не заподозрил бы в нем беглого еретика. К нему приставили слугу, который исполнял все его поручения, а позже, когда внешность беглеца достаточно изменилась и непосредственная опасность миновала, сопровождал его во время прогулок.

Первые месяцы заточения тянулись с мучительной медлительностью. Заняться было решительно нечем, читать — кроме Библии — нечего. Он подолгу валялся в постели, предаваясь праздным мечтам. Кормили его, привыкшего к скудным монастырским трапезам, словно на убой. И не только кормили, но и поили. «Целыми днями сижу я здесь, — писал он, — ничем не занятый и пьяный [crapulosus]». У него начались нелады с пищеварением. В письмах он горько жалуется на боли в желудке и в животе, на то, как трудно дается ему верховая езда. «Сегодня всю ночь не мог заснуть... Если эти боли не прекратятся, я больше не выдержу». Он начал подозревать, что хворь наслал на него сатана, дабы помешать ему исполнить предначертанное судьбой.

Бытие определяет сознание... В июле он признавался в письме к Меланхтону: «От своего безделья я стал бесчувственным и черствым. Увы, я слишком редко молюсь. Скорбь о Божьей Церкви совсем не посещает меня, зато снедает жар непокорной плоти. Вместо огня духовного меня пожирает плотский огонь: сладострастие, леность, бездействие и дремота. Не знаю, может быть, Бог уже отвернулся от меня... За последние восемь дней я не написал ни строчки, ни разу не молился, ничего не читал, весь отдавшись во власть плотских искушений и телесного недуга». Спалатин привез ему лекарства. Физическое недомогание с их помощью удалось преодолеть, однако с моральными страданиями дело обстояло хуже. «Мне обеспечен прекрасный уход, но я продолжаю терзаться грехом и искушениями».

Отметим, что он говорит не только об «искушениях», но и о «грехе». Значит ли это, что он все-таки поддался влечениям плоти? Но где? В своем «одиночном заключении»? Или он просто перестал сопротивляться одолевавшим его похотливым мечтам? Здесь мы должны проявить очень большую осторожность и все время помнить, что для Лютера слово «грех» имело совсем не тот смысл, который вкладываем в него мы. Шестью годами раньше, размышляя над Посланием к Римлянам, он пришел к выводу, что похоть, понимаемая как врожденное и не зависящее от воли человека желание, уже есть личный грех. Может быть, он терзался именно этим грехом? Или предчувствовал приближение своего падения? Впрочем, если он считал невольные желания уже грехом, то непонятно, чем его мог испугать настоящий, реальный грех. И почему тогда он проводил различие между грехом и искушением? В одном из писем он писал Спалатину: «Я часто оступаюсь, но Господь дает мне силы подняться».

Так или иначе, но в этот промежуток времени ипостась проповедника и толкователя Священного Писания отступила в его личности перед ипостасью запуганного и затравленного человека. Он чувствовал, что ступил на скользкую дорогу, которая явно вела куда-то под уклон. Где-то в глубинах сознания у него начинала брезжить мысль о принципиальном различии между искушением, которое является лишь позывом к греху, и самим грехом, который означает отказ от борьбы с искушением. Читая о жизни великих святых, он знал, что всех их искушал дьявол, заставляя испытывать совсем не свойственные им чувства и ощущения. Оказывается, даже самые верные слуги Господни познали не только искус гнева или лености, но и искус похоти. Познали, но не поддались ему, и именно поэтому Церковь называет их святыми. Они боролись с плотскими искушениями, умерщвляя собственную плоть. Когда Мартин был еще послушником в монастыре, его наставник не мог не рассказывать ему о св. Бенедикте, который бросился в колючий кустарник, или о св. Франциске, который нырнул в ледяную воду. В тот самый год, когда он впервые выступил с тезисом о бесполезности «дел», он поучал своих читателей, что потакание утробе неизбежно ведет к распадению плотских страстей: «Излишества в пище и питье суть источник склонности к распутству. Вот почему тем, кто желает служить Господу, святые отцы советуют первым делом преодолеть в себе страсть к чревоугодию. Грех сей, даже не будучи смертным, не дает душе в должной мере озаботиться богоугодными помыслами». Это весьма серьезный вопрос, суть которого можно выразить следующим образом: в какой момент добровольный отказ от потакания чувственным желаниям становится «делом»?

Его покаянное признание в том, что он перестал молиться, свидетельствует о глубине его веры. Так же Петр, безоговорочно уверовавший в Христа, кричал ему в грохоте бури: «Господи! Спаси нас! Мы гибнем!» Оставшись один на один со своими грехами, сомнениями и страхами, он искал в душе Бога и не находил его. Вартбургский затворник как будто вновь превратился в послушника Мартина, обеспокоенного не прославлением Бога, не спасением мира, но своим собственным спасением. Облачаясь в рясу августинца и добровольно подчиняясь правилам устава, он так и не проникся ни духом монашества, ни его глубинной сущностью. И в монастырской молитве он видел прежде всего набор словесных заклинаний, подкрепленных определенным набором обязанностей, одним словом, видел в молитве дело — подобное делам, предписываемым законом Моисея. В письмах к Меланхтону и другим своим корреспондентам, в проповедях первых лет монашеской жизни он почти всегда ведет внутренний диалог с самим собой и почти никогда не обращается к Богу. Он не говорит: «Господи Боже, ниспошли мне Твою благодать!» Он говорит: «Я повторял себе: если б только я мог угодить моему Богу!» Он не говорит: «Господи Иисусе Христе, не суди меня строго!» Он говорит: «Я не знал Иисуса Христа и видел в Нем строгого судию». Сконцентрированный на себе самом, он без конца рылся в закоулках своей души, не находя в ней ничего, кроме пустоты.

Между тем монастырская традиция учила его, что молитва есть вечный союз с Христом — Искупителем, Святым Духом, Образцом. Дом Коломба Мармион, известный бенедиктинский аббат из Маредсу, живший в начале того же века, с благоговением напоминал о роли Христа в жизни каждого христианина. Это чувство, унаследованное человеком средневековья от Святых Отцов, прекрасно выразил знаменитый карфагенский епископ Киприан: «Мы следуем одним путем с Христом, мы ступаем Его стопами; Он наш вождь, Он — яркий факел, освещающий нам путь. Первооткрыватель спасения, Он ведет нас к Отцу Небесному и сулит победу всем ищущим в вере. И мы уподобимся Его славе, если во всем будем верно следовать Его примеру, если сделаемся христианами, то есть другими христами». Невозможно допустить, что его наставник не объяснял юному послушнику сущность святости, которая не сводится к аскетизму, но, как учил святой апостол Павел, имеет теологический смысл: «Не я живу, но Христос живет во мне». Если бы он сумел проникнуться духом этой традиции, его сердце наполнилось бы радостью.

Но Лютер воспринимал монашескую жизнь лишь как набор трудных и скучных обязанностей. Напрасно наставники внушали ему, что, принимая обет бедности, монах подражает Христу, не имевшему никакого имущества; принимая обет послушания, следует примеру Христа, покорно принявшему смерть. Выстраивая всю свою жизнь по этому образцу, монах стремится душой сродниться с Христом. В богослужении и постоянном размышлении над Священным Писанием он видит средство возвыситься душой до Того, кто является одновременно и Создателем души, и автором Писания. Богослужение — не дело, исполняемое монахом, но дело Божье: opus Dei. Увы, во время службы брат Мартин думал не о Боге, а о себе, изводя и мучая себя поиском собственной правды.

В XV и XVI веках появились книги, освещавшие традицию под новым углом зрения, говорившие о ней на новом языке. «Подражание Иисусу Христу» начиналось с евангельской цитаты: «Тот, кто следует за Мной, ступает не во мраке». Далее следовало пояснение: «Эти слова Иисуса Христа призывают нас подражать Его жизни и Его поступкам, если мы действительно хотим достичь света и избавиться от слепоты сердца». Чуть дальше говорится: «Царствие Небесное в вас самих, говорил Иисус Христос... Мужайся же, верная душа! Готовь сердце свое к приходу Жениха, жди и надейся. «Тот, кто любит Меня, сохранит Мое Слово, и Мы придем к нему и останемся с ним». Иисус Христос — вот твое богатство, и другого тебе не надо».

В 1516 году, изучая Священное Писание в поисках решения своей личной проблемы, доктор Лютер открыл для себя смысл молитвы, исполненный искренней веры и сыновнего почтения, тот самый смысл, который и является ключом ко всей монашеской жизни. В это время его отношение к монашеским обетам ничем не отличалось от традиционного. Не приходится сомневаться, что он не вычитал эту идею и не извлек ее из глубин своей памяти; он дошел до нее своим умом и дальше уже воспринимал ее как свое открытие. «Каждому позволено, — поясняет он в «Комментарии к Посланию к Римлянам», — руководствуясь любовью к Богу, принимать на себя обязательства в виде обетов. Найдется ли безумец, отрицающий право каждого человека жертвовать свою свободу другому, добровольно превращая себя в пленника? Важно лишь, чтобы мотивом служило не стремление к спасению, а жажда милосердия и свет веры...» Мартин словно спорил с самим собой времен послушничества, поняв, что тогдашние его мысли и чувства шли вразрез с истинным смыслом монашеской жизни. Чуть дальше он восклицает: «Если ты думаешь, что спасешься, только если станешь монахом, не становись им! Хорошим монахом становятся только из любви...» Но мы знаем, что это откровение не было для него интуитивным, а явилось в результате упорного труда. За этими его словами как будто слышится отчаянный крик: «Делайте, что я вам говорю, но постарайтесь не делать того, что сам я делал!»

Оказавшись в Вартбурге в полном одиночестве, он как будто вернулся в годы своего послушничества с их страхами и сомнениями. Но теперь он обладал знанием, которому сам же учил других. Теперь он знал, что не вырвется из этого тупика, если не станет поступать так же, как до него поступали все истинные монахи: молиться и отказаться от веры в себя. Увы, за минувшие годы случилось столько всего! И он начал сомневаться в успехе начатого им дела. Вдали от князей, графов, баронов и рыцарей, вдали от друзей, которые его подталкивали и умоляли, восхваляли и превозносили, вдали от студентов, жадно ловивших каждое его слово, ему вдруг открылась вся необъятность той бездны, к которой вело его отрицание. Ему было плохо. В первые два месяца его донимал больной желудок, затем он терзался сознанием своей греховности и слабостью перед искушением. Когда наступил ноябрь, его охватили сомнения в праведности его миссии.

В это время он работал над сочинением, которое назвал «Поучение Мартина Лютера против монашеских обетов». Речь в нем шла о тех самых обетах, которые он принял сам под влиянием минутного страха, а потом расценивал как од-но из «дел»; обетах, от которых его освободило монастырское начальство накануне Аугсбургского рейхстага, так что он больше не чувствовал себя связанным ими; обетах, соблюдение которых так тяжело дается монахам, не ощущающим внутреннего призвания к монашеству. Теперь он хотел доказать их никчемность самой широкой публике. Он понимал, что стал властителем дум всей Германии, и спешил использовать своих поклонников как орудие мести. Но ведь он уже знал, что есть обеты, приносимые из чувства любви! Изучая Писание, читая о жизни монахов-праведников, он постиг истинный смысл монашеского обета. Не он ли в «Комментарии к Евангелию от Матфея» писал, не скрывая своего восхищения перед монашеским подвижничеством: «Если бы мы в трудах своих проявляли столько же усердия, сколько монахи, мы все стали бы святыми!»? Он мечтал о внутренней свободе, но обязательно ли было ради обретения этой свободы разрушать институт монашества? Стоило ли во имя своей мстительной ненависти к Риму внушать невежественной толпе идеи, которые шли вразрез с его собственными убеждениями? Или без этого можно как-нибудь обойтись? Но ведь он уже заявил, что жребий брошен. Он уже бросил в лицо легатам, императору и всей немецкой нации: «Я не отрекусь».

И он продолжал писать свою книгу, раздираемый изнутри сомнениями и страхом. «Она дорого обошлась мне! — признавался он в письме от 28 ноября. — Чего я только не пережил и не перечувствовал, пока с превеликим трудом, без конца обращаясь к лучшим страницам Священного Писания, не сумел оправдать себя перед собственной совестью! При одной мысли о том, что я, жалкий одиночка, осмелился спорить с папой и назвал его антихристом, а епископов — апостолами антихриста, сердце мое охватывал трепет! Сколько раз я корил сам себя, сколько раз твердил про себя: неужели ты думаешь, что ты один владеешь мудростью, а все остальные ошибаются! Возможно ли, чтобы все они пребывали в извечном заблуждении? А если правы они, а не ты? Если ты увлекаешь все эти души по ложному пути? Что, если по твоей вине они заслужат проклятие в день Страшного суда?»

В эти дни ему стал являться дьявол. За время его пребывания в Вартбурге лукавый показывался ему в разных видах. Теперь он постоянно держался рядом с Мартином, без конца смущая его. «Либо я борюсь с искушениями, либо впадаю в гнев и ярость, — писал он Спалатину. — В меня вселился сатана, вернее, он поселился рядом со мной. Даже когда я совсем один, я чувствую его присутствие». Миконию он рассказывал, что дьявол являлся ему дважды, оба раза под видом бешеного пса, с явным намерением его сожрать. Матезий тут же сделал вывод, что Лютер достоин сравнения с самим Иисусом, которого в пустыне тоже искушал сатана.

В лютеранской легенде сохранился один знаменитый эпизод, служащий доказательством той ярости, с какой сатана мешал Мартину трудиться над переводом Библии. Однажды ночью, закончив работу, изгнанник протянул руку за стоящей на столе коробкой и стал посыпать еще влажный лист песком, но из коробки — о сатанинское чудо! — струей хлынули чернила, заливая написанное. Стены комнаты тут же сотряслись от чудовищного хохота. Лютер вскинул голову и сейчас же увидел скалящего зубы дьявола. Вне себя от ярости он швырнул в него чернильницей. Призрак испарился, а вместо него на стене осталось огромное чернильное пятно. Даже протестантские историки признают, что этот рассказ относится к числу позднейших легенд и не опирается ни на одно современное свидетельство, однако это ничуть не мешает не слишком добросовестным гидам на протяжении веков толпами водить паломников на поклонение историческому чернильному пятну, которое в результате их благоговейных касаний приходится регулярно подновлять. О живучести этой легенды говорит и тот факт, что аналогичным пятнам поклоняются также в Виттенберге и в Кобурге.

В другой раз терзаемый сомнениями Лютер напишет: «Следует признать за папством и причастность к Слову Божьему, и апостольский дух. Ведь мы именно благодаря папству получили и Священное Писание, и крещение, и евхаристию, и кафедру. Не будь его, что знали бы мы обо всем этом? Значит, с ним и вера, и христианская Церковь, и Иисус Христос, и Дух Святой. Так что же я делаю, восставая против него, как ученик восстает против учителя? Вот какие мысли грызут мое сердце. Теперь я понимаю, что ошибся. Лучше бы я и не начинал! Лучше бы из моих уст не вырвалось ни одного слова! Кем надо быть, чтобы подняться против Церкви, о которой мы говорим, повторяя Символ веры: «Верую в христианскую Церковь»? Не эту ли самую Церковь представляет папство? И разве не обязан я быть ей послушным? Проклиная ее, я обрекаю себя на отлучение, на проклятье Бога и всех святых!»

Еще в монастыре, с радостью сознавая свою причастность к этой Церкви, он задумывался над причинами и истоками ереси. В 1514 году он, тогда молодой доктор богословия, набросал для своих учеников такой портрет еретика: «Ни один еретик никогда не признается в своих ошибках. С ним бесполезно спорить, его бесполезно преследовать, ибо он упрям и твердолоб. Он считает себя мудрецом, и переубедить его невозможно. Он решительно настроен против любых уступок». В 1515 году, когда он уже начал проповедовать учение, которое вскоре назовет новым, в его отношении к ереси ничего не изменилось, оно стало даже еще более непримиримым. Сила, с какой он обрушивался на ересь, словно давала ему возможность чувствовать себя среди сторонников того же лагеря, к которому принадлежала и Церковь: «Еретик, не ведающий истины и находящийся в плену иллюзий, в своей гордыне принимает за истину то, что лишь кажется ему верным. Опасная ловушка! Считая себя правым, не боясь оступиться, он уверенно шагает вперед, не слушая никаких возражений, не слушая вообще никого. С жаром защищая свои взгляды, он злится, если ему противоречат, он готов преследовать тех, кто с ним не согласен, не останавливаясь даже перед клеветой, и мечтает об их погибели. В конце концов он впадает в полное ослепление, и когда всем вокруг уже все ясно, он по-прежнему не видит ничего. Другим открывается истина, он же навсегда замыкается на своих ошибках». И дальше: «Еретики могут чувствовать себя в выгодном положении, только нападая на Церковь, выставляя ее в дурном свете, называя лживой и обманной. Они считают праведниками одних себя, а Церковь представляется им кругом неправой».

Нет, доктор Лютер отнюдь не мечтал стать еретиком. Не потому, что он боялся отлучения, не потому, что опасался за свою репутацию, но потому, что хотел остаться верным Церкви. Но понемногу, шаг за шагом, поначалу незаметно для себя самого он вдруг оказался в том самом положении, против которого предостерегал своих учеников. Но он не желал признавать очевидного. Учение об оправдании одной верой, которое он выдвинул в своих комментариях к Писанию в 1515—1516 годах? Оно вызвано стремлением заслужить прощение грехов от самого Бога. Тезисы, вывешенные на дверях церкви в 1517 году? Он боролся против Тецеля и ему подобных, этих недостойных сынов Церкви. Его послания к папе от 1518 года? Не более чем попытка оправдаться. Как видим, он ни на минуту не допускал мысли о том, что проповедуемые им взгляды заслуживают осуждения.

Но наконец Рим провозгласил свою точку зрения: доктрина Лютера противоречит учению Церкви. Лишь тогда он понял, что стоит перед дилеммой: признать правоту Рима, то есть отречься от всего, чему он учил, или остаться при своем мнении, то есть согласиться с ролью еретика. Вот тогда он принялся лавировать, но само лавирование его объяснялось не только хитростью и двуличием, но и искренней надеждой по-прежнему считаться одним из «своих». А вдруг все как-нибудь устроится? Вдруг комиссия богословов согласится считать его учение всего только спорным? Вдруг папа решится предоставить ему некоторую свободу действий в толковании вопросов, которые даже у Отцов Церкви, как он полагал, вызывали разногласия?

Увы, грянул приговор, и ему стало ясно, что выбора не избежать. Вернуться назад? Но ведь он уже стал национальным немецким героем! Его портреты вывешивали на улицах рядом с портретами Гутгена — этого пьяницы, головореза и бабника. И, отбросив в сторону всякую осторожность, он бросился вперед. Между тем события все ускоряли свой ход, и вот он — одинокий, убитый страхом — оказался в Вартбурге, изгнанный из Церкви, изгнанный из империи. Он — еретик.

Что толку теперь лить горькие слезы, что толку предаваться отчаянию? Он дал обещание тем, кто пошел за ним, он поклялся перед всеми немцами — теми самыми немцами, о которых он меньше всего думал за последние два года, но которые теперь вошли в его судьбу столь бесповоротно, что от них уже не отделаешься, даже если захочешь. В самом деле, что могло связывать его с фон Гутгеном, с фон Зиккин-геном, с фон Берлихингеном, с фон Берлешем? Поступая в университет, он вступал в великое братство гуманистов, которые узнавали друг друга повсюду, независимо от того, где жили — в Риме, Париже или Эрфурте. С тех пор он привык читать, говорить и думать на латыни — языке великой цивилизации, проникшем в Европу в те далекие годы, когда германцы были всего лишь невежественными дикарями. Затем, став монахом ордена бл. Августина, он опять-таки приобщился к кругу избранных, заняв среди христиан, к которым принадлежал с момента крещения, почетное место защитника во всех несчастьях и утешителя во всех горестях. В этом мире ни происхождение, ни национальность не имели никакого значения, и потому он снова молился на латыни, учился на латыни, размышлял на латыни, ощущая свое единство со всеми христианами, как сегодняшними, так и вчерашними. Зачем он понадобился немцам? Почему именно его они пожелали видеть своим вождем? Как знать, не в этом ли обидном недоумении лежали корни его ненависти к Риму, его гнева против епископов, его решимости перед рейхстагом? Что ж, они все-таки сделали из него своего знаменосца, и теперь отступать было поздно.

В это время произошло событие, невольно подстегнувшее его бойцовский дух. Два саксонских священника, воспользовавшись обстановкой анархии и нестабильности, охватившей церковные круги в этой области, взяли и женились, очевидно, подыскав среди «коллег« кого-то, кто согласился благословить оба противозаконных брачных союза. Обоих арестовали: одного по приказу курфюрста Майнцского, другого по приказу герцога Саксонского. Вскоре один из бывших учеников Лютера, священник Бернарди фон Фельдкирхен, несколько лет назад защитивший под его руководством весьма дерзкую диссертацию и на примере своего учителя убедившийся, что на миру и смерть красна, тоже вступил в брак, созвав на торжество толпу народа. Курфюрст Майнцский отдал приказ арестовать и этого молодожена, но курфюрст Саксонский встал на его защиту. Под влиянием Меланхтона Фельдкирхен выпустил провокационную книжонку, озаглавленную «Apologia pro uxore ducta», что по-немецки переводили как «Апология новобрачной», хотя более точный перевод с латыни означал «Апология моей свадьбы». Брак, говорилось в этом сочинении, является божественным правом, и нет такого закона, который запрещал бы священникам воспользоваться этим правом. Тот, кто утверждает обратное, есть лжепророк.

Поначалу новость шокировала Лютера. Все-таки его понимание сущности духовенства еще оставалось католическим. «Остерегайтесь вступать в брак, — писал он Спалатину, — ибо это ведет к терзаниям плоти». Вскоре пришла еще одна весть. Его друг Юст Йонас последовал примеру Фельдкирхена. Лютер понял, что началась эпидемия. Карлштадт решил воспользоваться случаем и устроил в Виттенбергском университете диспут на эту тему. Изложенная им позиция представляла собой смесь новаторских и традиционных взглядов. С одной стороны, он утверждал, что человек не может чувствовать себя нормально, не имея жены и детей, и что обеты целомудрия следует разрешить лишь для тех, кому перевалило за 60 лет. С другой стороны, он же говорил, что нарушение обета целомудрия есть грех. Меланхтон, выступавший оппонентом, уклонился от обобщений и предложил рассматривать каждый случай по отдельности, признавая недействительными обеты тех, кто чувствовал себя не в силах их соблюсти.

Лютер тоже сообщил друзьям свое мнение. Он долго колебался, не зная, к кому примкнуть. Он испытывал искреннюю жалость к тем монахам и священникам, для которых искушение плотским вожделением превратилось в настоящую пытку. Но он думал и о том, что представителям новой антиримской оппозиции следует заботиться о своей репутации. Если они начнут провоцировать монахов на разврат, народ может и отвернуться от них. И он предложил аргумент, красноречиво свидетельствующий о том кризисе, который он сам переживал. Освобождение монахов от ранее данных обетов, заявлял он, приведет к тому, что они начнут терзаться угрызениями совести, и крест, который им придется отныне нести, окажется гораздо тяжелее их нынешних страданий. Впрочем, он не отрицал, что эта проблема серьезно занимала его и что он искал путей ее решения. Мало того, искомый выход, кажется, уже намечался: искать оправдания следовало не в человеческих слабостях, но в Священном Писании.

Этим поискам он отдался с жаром, и они увенчались успехом. В своей новой книге, озаглавленной «Монастырские обеты», он поясняет, что существует два вида обетов: угодные Богу и неугодные Богу. Монашеские обеты относятся ко второй категории, потому что они противоречат Слову Божьему, вере, христианской свободе; это опасное изобретение папистов, служащее источником греха, и как следствие — проявление царствования антихриста. Напротив, брак есть прямое олицетворение дороги в рай. Годом раньше Лютер поддерживал точку зрения Меланхтона, в соответствии с которой епископ имел полное право требовать от иподиаконов воздержания, однако при рукоположении в сан следовало допустить оговорку, явную или хотя бы мысленную, смысл которой сводился к следующему: «Обязуюсь хранить целомудрие в меру моих сил; если же я не смогу побороть искушения, пусть мой обет считается недействительным».

На сей раз проповеднику Слова Божьего требовалось сформулировать всеобщий закон. Он судорожно листал Новый Завет, а потом торопливо писал строку за строкой, сам не замечая, что готовый текст изобилует противоречиями. Он как будто нарочно подставлял своим оппонентам спину, да еще сам протягивал им бич. В Священном Писании, говорит он, «нет прославления девственности», следовательно, прославляя девственность, паписты выступают против Писания. Несколькими строками ниже он же пишет: «Христос провозгласил и восславил девственность и безбрачие». Читаем дальше: «Христос никому не советовал хранить девственность и блюсти безбрачие, напротив, Он отговаривал людей от этого». «Он никого не призывал и никого не поощрял к этому». Еще дальше выясняется, что Священное Писание хоть и не навязывает, но все-таки «рекомендует воздержание». А что думает по этому поводу св. Павел? «Он действительно говорит: «Хочу дать вам совет». Но еще ниже «апостол Павел никого не подталкивает (к безбрачию. — И. Г.), скорее наоборот, он советует его избегать». Одним словом, книга написана так, что абсолютно каждый найдет в ней рекомендации на свой вкус.

Находил их для себя и Лютер. Так же как «Комментарий к Посланию к Римлянам» помог ему в свое время избавиться от чувства вины, «Поучение о монашеских обетах» освобождало его от всякой ответственности перед Церковью. Оправдательный пафос этого сочинения нашел выражение в посвящении, адресованном отцу. Публично покаявшись перед родителем, автор заявлял, что совершил ошибку, поступив в монастырь вопреки его воле. Удалившись от мира, признавался он, он понял все ничтожество монашеской святости и готов вечно благословлять Господа, избавившего его от этого невыносимого бремени. Теперь, сообщал он старику Гансу, «моя совесть свободна». Но это было еще не все, потому что он рвался осчастливить этой свободой и других. Книга заканчивалась призывом к каждому монаху и к каждой монахине, томящимся за стенами обителей: «Яснее ясного, что обеты твои ничего не значат, они беззаконны и нечестивы, ибо противны Евангелию. Уверуй же в Евангелие, забудь о своих обетах и вновь обрети христианскую свободу!»

В этот период, который можно назвать двойным испытанием — искушением грехами и поползновением дать начатому делу обратный ход, Лютер уделил особенное внимание дальнейшей разработке своей теории спасения одной верой. Вера обеспечивает спасение и не нуждается в делах, в частности в монашеских обетах. В этом же русле поиска благодати явилось на свет и его знаменитое письмо к Меланхтону от 1 августа 1521 года, в котором впервые прозвучал лозунг «Ресса fortiter»[19]. Незадолго до этого Меланхтон опубликовал свои «Loci communes» («Общие места»), в которых попытался подвести под лютеровскую доктрину бесполезности дел не только теологическую, но и философскую базу. Любое событие предопределено, поскольку всем управляет воля Божья. Следовательно, наша воля не может быть свободной, и мы грешим потому, что не можем не грешить. Поэтому мы не только не несем никакой ответственности за дурные поступки, которые совершаем, но мы к ним вообще не причастны, ибо действуем не мы, действует Бог.

Когда Лютер ознакомился с таким научным обоснованием собственных взглядов, он пришел в полный восторг. Он послал своему ученику одобрительное письмо и, судя по всему, надеялся, что оно станет достоянием широкой гласности. «Если ты проповедуешь благодать, — говорилось в письме, — проповедуй не выдуманную, но истинную благодать; истинная же благодать не сопрягается с выдуманными грехами. Господь не спасает лжегрешников. Греши, и греши крепко, но веруй еще крепче, и возрадуйся, ибо Христос победил грех, и смерть, и весь мир». Все комментаторы сходятся во мнении, что Лютер вовсе не советовал своему корреспонденту — а через него и всем остальным людям — грешить. Допустим. Но разве результат стал другим? Смысл его поучения сводится к следующему. Пусть ты грешишь, пусть ты грешишь многократно, — не бери в голову, Бог все равно тебя простит. В психологическом плане из этого следует, что грех — не только грех вообще, но и каждый из наших конкретных грехов — неизбежен, значит, незачем ни раскаиваться в своих грехах, ни стараться исправиться. Это был самый щекотливый, самый уязвимый пункт в учении Лютера, изрядно отравивший всю атмосферу вокруг его предприятия.

Между тем крестовый поход на папизм продолжался. Следующим «выстрелом» стала небольшая книжка «De abroganda missa privata» («Об отмене приватной мессы»), которая в немецком издании превратилась в «Неправедность мессы». Этим сочинением Лютер отвечал Томасу Мюрнеру, специально посвятившему свой последний труд изложению католического учения о причащении. Несмотря на то, что Лютер явно сознавал собственную безнаказанность, в его книжке проскальзывают довольно странные ноты смирения. Может быть, он пытался запутать Мюрнера? Или сказались последствия внутреннего кризиса, заставлявшего его тяжело переживать свое отступничество? Так или иначе, книга отличается редкой непоследовательностью. В предисловии автор, сурово отчитав оппонентов, заявляет о своей приверженности ортодоксальному учению: «Я открываю эту книгу протестом против тех, кто с пеной у рта тщится доказать, будто бы я выступаю против церковного обычая, заветов Святых Отцов и принятого порядка». И тут же он переходит к нападкам на католическое учение о мессе. Впрочем, особенной резкости в этих нападках нет. Напомнив читателю свой тезис о сущности духовенства, к которому может при-числить себя каждый, кто принял крещение, он осуждает только закрытую, так называемую приватную мессу, совершаемую священником со служкой, считая этот обряд «лживой выдумкой».

В это же время он закончил «Изложение Величания», изданное с посвящением младшему брату курфюрста князю Иоганну, унаследовавшему трон в 1525 году. В этой книге Лютер, практически не отступая от традиционной точки зрения, высказался по поводу католического учения о Деве Марии. Затем он выпустил сборник проповедей под общим названием «Kirchen Postille» и приступил к переводу на немецкий язык Нового Завета. Последняя работа оказалась сопряжена со множеством трудностей, но все-таки он ее завершил. Не забывал он и рыцарей. Зиккингену, которого он почтительно именовал своим другом и покровителем, он посвятил небольшую книжку об исповеди, написанную по-немецки. В ней Лютер разоблачает порочную практику исповедоваться в своих грехах священникам, подвергая свою совесть насилию ради иллюзорной надежды на помощь духовника. Поскольку все мы в равной мере духовные лица, делает вывод Лютер, давайте исповедовать друг друга.

Немало времени в этот период с осени 1521-го по весну 1522 года он уделял и продолжению полемики с оппонентами. Так, курфюрст Майнцский, судя по всему, не усвоивший уроков прошлого, выдал разрешение на торговлю индульгенциями в городе Галле, и Лютеру пришлось строго отчитать его в своем «Поклонении идолу в Галле». После этого он скрестил шпагу с еще более важным господином, а именно с королем Англии Генрихом VIII. Серьезно интересовавшийся вопросами богословия и нередко обращавшийся за помощью к Томасу Мюрнеру Генрих опубликовал «Защиту святых таинств», за что удостоился от папы звания Радетеля католической веры. Лютер ответил на это сочинение крайне резким памфлетом, направленным как против Рима, так и против автора-англичанина. Памфлет так и назывался «Книга короля Англии Генриха VIII». Король, говорилось в нем, обесчестил себя, выступив в защиту «римской блудницы». Сам Генрих — «безумец, дерьмо свинячье, дерьмо ослиное», «он пачкает своей грязью венец Царя Небесного». Этого «мошенника и лжеца», этого «карнавального шута» следует «закидать грязью и навозом». Король, по мнению Лютера, и сам ведет себя как «распоясавшаяся потаскуха». Сразу видно, что «в его жилах нет ни капли королевской крови». Поставив короля на место, Лютер переходит к объяснению божественного происхождения своей собственной миссии: «Господь избрал меня орудием разоблачения той мерзости, которая воцарилась в святом месте. Я уверен, что мои догматы даны мне свыше... Они останутся, когда папа падет, несмотря на помощь адских врат... Господь увидит, чье учение рухнет первым, папское или Лютерово».

Этот непристойный, чтобы не сказать похабный, стиль, ставший очередным открытием Лютера (хотя отдельные его образчики он рисковал использовать и раньше), отныне воцарится в его сочинениях и будет служить ему доходчивым средством убеждения народных масс, свидетельствуя в то же время о его собственном нравственном падении. Развращенный легкой жизнью, быстро привыкший к обильным возлияниям и так же быстро отвыкший молиться, он совсем перестал следить за своей речью и как будто нарочно изощрялся в подборе самых неприличных выражений, одних ввергавших в ужас, а других заставлявших довольно хихикать. Тесное общение с развязными в поведении дворянами только способствовало тому, что этот исполненный пошлости, порой переходящий всякие границы пристойности стиль прочно вошел в его литературный обиход.

В 1520 году он избрал мишенью для своих насмешек постановление Латранского собора (1215), которое начиналось словами: «Omnis utriusque sexus...», то есть «каждый человек того и другого пола...». Лютер решил прочитать эту фразу в несколько ином смысле: «Каждый человек, принадлежащий к тому и другому полу одновременно». И разразился комментарием: «Гермафродитам пора покаяться в своих грехах. Папа приказывает всем христианам, женщинам и мужчинам, исповедоваться: наверное, он боится, что среди них попадаются такие, кто не является ни мужчиной, ни женщиной. Исповедоваться должны и дети, если они хотят вырасти в мужчин или женщин, не то папа отрежет им кое-что важное».

15 апреля 1521 года Сорбонна выступила с осуждением его взглядов на свободу, таинства и церковную власть. Лютер ответил на критику открытым письмом, составленным в следующих выражениях: «Отлично, мои милые ослики! Вас усадят на мягкие сиденья и до отвала накормят овсянкой. Когда же в животе у вас начнет бурчать и вы приметесь испускать ветры, то будете требовать от нас, чтобы мы ловили каждый звук, ибо это и есть символ веры». В книге «Беззаконие мессы» он называл папу «свиньей сатаны». На появление папской буллы о таинстве евхаристии (De Соепа Domini), в которой попутно досталось гуситам и Лютеру, последний отреагировал пародией, озаглавленной «Булла Нашего Преосвященного о жратве» (Abendfressen). В этом сочинении встречаются такие, например, пассажи: «Тех, кто умирает от страха понести наказание, хоронить надо под ветрогонную дробь!» «Это просто чудо, что папа еще не запретил портить воздух в отхожих местах!» Знаменитый гуманист Томас Мор, служивший при дворе Генриха VIII канцлером, писал, защищая своего короля: «От сочинений Лютера разит, как из отхожего места. Стоит ему открыть рот, как на читателя низвергаются потоки грязи и нечистот, — видимо, ему это приятно».

В своих ученых занятиях Лютер не забывал и о необходимости поддерживать контакты с представителями светской власти. Разумеется, князья и рыцари знали, что он жив и здоров, однако ему казалось разумным время от времени напоминать им о себе: он по-прежнему исполнен решимости играть свою роль рупора немецкой нации. В письме к одному из друзей от 19 ноября 1521 года у него проскользнула фраза, явно рассчитанная на широкую публику: «Я родился немцем. Могу ли я не служить моему народу?» В декабре, вскоре после беспорядков, вспыхнувших в Виттенберге (речь о них пойдет в следующей главе), он сочинил «Честное увещевание против мятежей», в котором призывал народ вести себя тихо и не бунтовать. «Господин Простой-человек», по мнению Лютера, должен знать свое место. Бороться с папизмом, конечно, необходимо, но для этого есть «светская власть и дворянство с их авторитетом». Себе он оставлял прежнюю роль рупора, подразумевая, что власть предержащие должны ловить каждое его слово. Итак, теория двух мечей сформировалась в своем окончательном виде. На горизонте маячили контуры Kulturkampf — «культурной революции».