5. ВЕЛИКАЯ СКОРБЬ (1506-1509)

5.

ВЕЛИКАЯ СКОРБЬ (1506-1509)

В течение года, последовавшего за принятием монашеского обета и завершившегося посвящением в духовный сан, никаких ярких событий, заслуживающих особого внимания, в жизни брата Мартина не произошло. Весь этот год он посвятил главным образом изучению богословия. Молодого монаха по-прежнему опекали старшие наставники, как, впрочем, это делалось по отношению ко всем членам братства, еще не достигшим вершин теологического образования. В глазах монастырского начальства он, по всей вероятности, представал старательным и исполнительным юношей, может быть, несколько зажатым и чрезмерно педантичным, но зато послушным. Это позволяло надеяться, что к моменту завершения образования он сумеет добиться необходимого душевного равновесия.

Между тем тревожное сознание собственной греховности не покидало его ни на минуту. «Я постоянно пребывал в печали», — позже признавался Лютер. И добавлял: «Дух мой был сломлен». В один из дней, когда священник во время мессы читал отрывок из Евангелия, повествующий об одержимом, в которого вселился бес немоты, внезапно побледневший Лютер вскочил со скамьи, бросился вперед и громко закричал: «Нет, нет, это не я!» И сейчас же без чувств свалился на каменный пол.

Тем не менее никаких проблем с принятием сана у него, судя по всему, не возникло. Осенью и зимой 1506 года его уже произвели соответственно в иподиаконы и диаконы, а весной 1507 года (некоторые в качестве точной даты называют 3 апреля, другие — 2 мая) в Эрфуртском соборе епископ Иоганн Бонемиш рукоположил его в священнический сан. Лютер готовился к этому событию, а сердце его «обливалось кровью». Впрочем, сохранилось его письмо викарию Эйзенаха Иоганну Брауну, в котором он излагал свое понимание духовного призвания и Божьей благодати, нисколько не противоречившее католическому учению: «В славе и святости Своей Бог явил чудо и возвысил меня, недостойного и многогрешного. Милосердием Своим Он призвал меня служить славе Его. Отныне, дабы выразить свою благодарность за столь высокую милость, мне должно всем сердцем стремиться исполнить то, что мне доверено...». В тот момент, когда по ходу богослужения свершалось приношение даров, его вдруг обуял такой трепет, что он едва не выскочил из алтаря, так что наставнику пришлось удерживать его. Затем настал его черед служить мессу, и, по его собственному признанию, его «не покидало чувство великого ужаса».

Между тем он пригласил великое множество гостей, включая свою родню. Вместе с отцом из Мансфельда прискакало верхом целое «войско» — 20 человек. После службы состоялась торжественная трапеза, и Мартин, наверное, больше для самоуспокоения, чем ради поддержания своего авторитета в глазах окружающих, вслух обратился к отцу: «Скажите, батюшка, почему вы так противились моему обращению в религию? Разве не дает нам религия примера счастливой и безмятежной жизни? Неужели вы и сегодня печалитесь, что сын ваш принял духовный сан?» Несмотря на оптимизм, звучавший в словах новоиспеченного священника, на лице его ясно читались следы сомнения.

Отец поднялся из-за стола. Гости примолкли, готовясь выслушать набор общих слов, подходящих к случаю. Но рудокоп обвел присутствующих взглядом, полным упрека. «Вы все ученые господа, — начал он. — Разве не читали вы, что сказано в Писании? Почитай отца своего и мать свою!» Затем, обернувшись к сыну, он произнес, с трудом сдерживая гнев: «Вы нарушили эту заповедь, когда бросили меня и свою мать, хотя мы надеялись, что в старости получим от вас помощь и утешение. Ваше учение стоило мне больших средств, вы же поступили в монастырь против нашей воли».

Мартин поспешил напомнить о причинах своего решения. Разве не Бог явил ему свою волю в тот день, когда во время грозы его швырнуло на землю? «Дай Бог, чтобы не дьявол...» — только и отвечал отец. Сидевшие за столом монахи принялись защищать собрата, на все голоса расхваливая свое житье-бытье. «Что ж, коли я пришел сюда, — не сдавался отец, — я стану есть и пить с вами, хоть мне и хочется быть отсюда подальше». Мартин сделал последнюю попытку, уверяя отца, что в монастыре он принесет родителям гораздо больше пользы своими молитвами, чем принес бы в миру, зарабатывая состояние. «Дай Бог, дай Бог...» — с большим сомнением в голосе повторял в ответ Ганс.

Посвящение в сан происходило в те времена намного раньше, чем это принято в наши дни, зачастую за несколько лет до завершения богословского образования. Брату Мартину тоже предстояло учиться еще полтора года, а руководителем его теперь назначили известного августинца Иоганна Натхина. Лютер продолжил изучение все тех же авторов, а в душе его по-прежнему бушевали сомнения и страхи. Вопреки мудрости духовных учителей, вопреки заветам наставников он никак не мог отрешиться от снедавшей его внутренней тревоги.

Казалось бы, сделавшись священником, он получил возможность черпать силы для борьбы с искушением в самом отправлении божественной службы, однако в действительности с ним случилось прямо противоположное: «Я готовился к мессе с величайшим благоговением, однако, поднимаясь на алтарь, чувствовал одно лишь отчаяние и в отчаянии же спускался с алтаря». Уже не раз его посещала мысль о том, что не все ладно с состоянием его души. «Неужели я единственный, — вопрошал он себя, — кого вечно грызет эта внутренняя тоска?» Неизвестно, пытался ли он тогда же прояснить этот вопрос с собратьями по вере, однако тридцать лет спустя он уже давал на него определенно отрицательный ответ, распространяя собственное душевное беспокойство на всех монахов своей обители: «Мы изводили своих исповедников». Отметим все же ограниченный характер этого «мы», поскольку в его число не вошли исповедники, то есть все монастырские священники.

В конце концов он заболел, и его отправили в лечебницу. Похоже, никто из окружающих не догадывался, что в исцелении нуждалось не столько его тело, сколько душа. Его уложили в постель, обрекая таким образом на бездействие, одиночество и пустые мечтания. Вскоре у него начались галлюцинации: «Мне виделись призраки и другие зловещие фигуры». Очевидно, что им с новой силой овладели все прежние искушения. «Самые жестокие соблазны мучили и терзали мое тело. Я едва мог дышать, и никто не приходил меня утешить». Пожалуй, ему пошло бы на пользу, если бы его отправили с нищенской сумой собирать милостыню по домам. Возможно, занятие богоугодным делом отвлекло бы его от черных мыслей.

Не исключено, что именно с этой целью осенью 1508 года руководители решили направить его в другой монастырь. За три года, проведенных в Эрфурте, печаль, томившая брата Мартина, делалась все заметнее. Ни принятие обета, ни рукоположение в сан не только не помогли ему вырваться из состояния глубокой прострации, в которой он находился, но, напротив, даже усугубили его тоску. И ему велели собираться в Виттенберг, где его ожидала полная смена обстановки, лиц, привычек и новая деятельность. Монастырское начальство верно рассудило, что молодому человеку, чересчур занятому собой и анализом своих душевных переживаний, настоятельно необходимо более широкое общение с новыми людьми. Принимая это решение, наставники Лютера руководствовались как своим психологическим чутьем, так и правилами ордена. Раз брат Мартин учился в университете и выказал большие способности к наукам, раз он особенно интересуется Священным Писанием, пусть отправляется в Виттенберг преподавать Слово Божье. Поначалу его слушателями будут молодые августинцы, живущие в монастыре, а затем, если дела пойдут успешно, он получит кафедру в Виттенбергском университете, покуда занимаемую профессором о. Штаупицем.

Иоганн фон Штаупиц с 1503 года совмещал профессорскую должность с постом главного викария августинцев строгого устава всей Германии, причем второй своей обязанности отдавался с гораздо большим жаром, чем первой. Лекции в университете он читал крайне нерегулярно и вообще явно стремился отделаться от преподавания, разумеется, предварительно подыскав подходящую замену из числа «своих». В Средние века считалось нормальным, что кафедра принадлежит не конкретному человеку, а религиозному ордену, и именно орден назначал на должность преподавателя одного из наиболее достойных своих членов. Августинцы, весьма высоко ставившие свою репутацию, разумеется, строго следили за соблюдением должной преемственности. Таким образом, направляя о. Мартина Лютера в Виттенберг, его руководители преследовали двоякую цель: вырвать молодого монаха из терзавшей его меланхолии и подготовить хорошего преподавателя для университета.

Однако будущему профессору вначале следовало самому получить ученую степень, и сделать это предполагалось в том же самом заведении, где в дальнейшем он намеревался преподавать. И Мартин снова стал студентом. Правда, теперь его окружал совсем другой, не похожий на прежний, мир. Виттенбергский университет, созданный совсем недавно, всего за шесть лет до приезда сюда Лютера, все еще пребывал в стадии становления. Основание его обусловили причины политического характера. Дело в том, что Саксонское курфюршество не имело собственного высшего учебного заведения. Лейпцигский университет располагался на территории герцогства Саксонского и подчинялся двоюродному брату и сопернику курфюрста; Эрфуртский же университет, хоть и находился в самом центре владений курфюрста, принадлежал князю-архиепископу Майнцскому.

Фридрих Мудрый, унаследовавший престол от отца, курфюрста Эрнста, в 1486 году, подыскивал подходящее место для собственной высшей школы. Перед ним стоял трудный выбор. Новое заведение не следовало открывать в непосредственной близости ни от Лейпцига, ни в особенности от Эрфурта, дабы избежать обвинений в нечестной конкуренции. Но все крупные города курфюршества располагались в Тюрингии, то есть группировались как раз вокруг Эрфурта. Единственный достаточно большой город, отстоявший к северу, — Гальберштадт, а также оба города, занимавшие центральное географическое положение, — Мерзебург и Наумбург — входили в состав суверенных епископств, так что здесь по всем вопросам пришлось бы советоваться с епископом, это не сулило никаких особенных выгод по сравнению с Эрфуртом.

С предложением основать университет в Виттенберге выступил брат курфюрста Эрнст Саксонский, архиепископ Магдебургский. Ничем не примечательный городок, раскинувшийся на берегах Эльбы, Виттенберг отстоял далеко от всех более или менее значительных центров культуры («на задворках цивилизации», как впоследствии определял его местоположение Лютер). От Эрфурта его отделяли 150 км, от Эйзенаха — 200, от Майнингена — 220, зато граница с Бранденбургом проходила почти рядом. Этот район считался отсталым и в экономическом, и в культурном отношении, однако имел важное политическое значение, поскольку служил резиденцией курфюрста. Поначалу Фридрих встретил предложение брата громким хохотом, однако архиепископ привел в его защиту целый ряд аргументов политического и экономического характера. Действительно, в соседнем Магдебурге — старинном и густонаселенном городе, известном своей торговлей и занимавшем среди государств Центральной, Восточной и Северной Германии ключевые позиции, поскольку здесь сходились транспортные пути, связывавшие Саксонию с Гамбургом и портами Северного моря, своего университета не имелось. Поэтому Виттенберг, расположенный в непосредственной близости от владений князя-архиепископа, несомненно, привлек бы внимание жителей Магдебурга, не говоря уже об остальном населении курфюршества Саксонского. Сюда бы съехались представители монашеских орденов со своими профессорами, и город, а вместе с ним и резиденция курфюрста засияли бы новым блеском. В конце концов оба суверена пришли к согласию, и уже в 1502 году в Виттенберге поднялись стены первых университетских построек.

Ректором университета курфюрст назначил своего личного врача Мартина Поллиха, уроженца Мельрихштадта, гуманиста, страстно увлеченного древнеримской поэзией. Поллих, в свою очередь, постарался привлечь в Виттенберг выдающихся профессоров, которые составили бы славу нового учебного заведения. Преподавать философию пригласили Николаса Амсдорфа, право — Штехлина, Шерла, Шурфа и Фоланда. Поскольку в городке имелся монастырь августинцев строгого устава, то возглавить кафедру богословия предложили одному из членов этого ордена. Им оказался Иоганн фон Штаупиц, получивший степень доктора в 1500 году. В помощники к нему определили еще одного августинца, Венцеслава Линка, настоятеля монастыря (свою докторскую степень он получил уже в 1511 году), а также Андреаса Боденштейна, предпочитавшего называть себя Карлштадтом — по имени города, в котором он родился.

Итак, Мартин Лютер поступил на факультет богословия. Традиционный университетский курс, который предстояло пройти студенту-богослову, строился по единой строгой схеме, одинаковой для всех учреждений подобного рода. Образцом в данном случае служил Парижский университет со своим уставом, разработанным Робером де Курсоном в 1215 году. На факультет принимали студентов, имеющих степень магистра искусств (мы помним, что Лютер получил ее в 1505 году). Далее следовали три ступени обучения, по завершении каждой из которых будущему богослову присваивалась одна из трех степеней бакалавра: biblicus или tamquam ad Biblia (способный комментировать Священное Писание; как видно, изучение Библии считалось отправным пунктом теологического образования); sententiarius (способный комментировать книгу богослова XII века Пьера Ломбара «Сентенции», на самом деле представлявшую собой сборник текстов, написанных Отцами Церкви); formatus (достигший высот в применении различных методов преподавания). Затем, как и на факультете искусств, бакалавр переходил на следующую ступень обучения, в результате чего становился сначала лиценциатом, а затем и магистром. Таким образом, чтобы добиться права преподавать в университете, богослов сам должен был проучиться не меньше восьми лет. Существовал и возрастной ценз: теоретически к университетской кафедре не допускались лица моложе 34 лет. Как легко догадаться, в действительности эти строгие установления нарушались сплошь и рядом.

Поступив в университет в декабре 1508 года, отец Мартин Лютер получил степень бакалаира-«библиоведа» уже 9 марта 1509 года, то есть всего через три месяца занятий. Может быть, он все это время не поднимал головы от книг? Это маловероятно, потому что, следуя указаниям своих наставников, стремившихся «расшевелить» слишком погруженного в себя юношу и одновременно использовать его таланты, он сам читал лекции в монастыре, посвященные разбору «Этики» Аристотеля. Как видим, тема лекций не имела ничего общего с изучением Священного Писания. Нам не остается ничего иного, как предположить, что либо Мартин Лютер проявил исключительные способности к обучению, либо Штаупиц, выступавший одновременно в качестве его декана, собрата по ордену и духовника, сознательно ускорил процесс продвижения своего ученика и добился присуждения ему степени в рекордно короткие сроки. Впрочем, не исключено, что свою роль сыграли оба эти фактора. Мы, разумеется, вправе усомниться в глубине познаний, полученных за столь непродолжительное время, но это, как говорится, уже совсем другой вопрос. Так или иначе, семь или восемь месяцев спустя Лютер удостоился и второй степени бакалавра — sententiaire.

Очевидно, отправляя Мартина «под крыло» к Штаупицу, его руководители рассчитывали, что с его помощью молодой человек обретет наконец душевное равновесие. Викарий епископа Штаупиц, человек умный и искренне озабоченный проблемами реформирования своего ордена, не случайно удостоился от своих собратьев избрания на пост главы немецких августинцев строгого устава, сменив в этом качестве основоположника реформы о. Пролеса. В то же самое время Штаупиц отличался миролюбием и добротой, а в отношении монастырского уклада придерживался традиционных и простых взглядов. Он отнюдь не претендовал на звание великого аскета, какими за сотню лет до него гордились францисканцы, и будучи монахом прежде всего оставался человеком. Он никого и никогда не запугивал, а от подчиненных требовал не подвигов, но простого соблюдения устава, основанного прежде всего на любви ко Христу. Разработанные им монастырские предписания выделялись своей умеренностью; строгости, принятые в обителях первых августинцев, при нем сгладились и приобрели во многом условный характер, в том числе в отношении поста. В этой связи любопытно задаться вопросом, что же в таком случае представлял собой жизненный уклад августинцев не строгого устава? Не менее любопытно задуматься и над тем, чего ожидал от монастырской жизни молодой Лютер, если даже такие, не слишком суровые порядки он называл невыносимыми?

Богословское образование Штаупиц получил в университете Тюбингена, и следует отметить, что и в его случае процесс овладения премудростью протекал стремительно. Удостоенный степени магистра искусств в 1497 году, он 29 октября 1498 года уже добился первой из трех степеней бакалавра, в январе 1499 года — второй, 6 июля того же года именовался лиценциатом, а 7 июля (на следующий день!) и магистром богословия. Еще через год его произвели в доктора богословия. Как видим, в конце XV века в немецких университетах благополучно предали забвению все строгие предписания, благодаря которым студенты действительно получали глубокие знания. После этого не стоит удивляться, что добряк Штаупиц, как, впрочем, и большинство его собратьев, о многих вопросах религии имел весьма смутное представление. Таким образом, богословский факультет Виттенберга заполучил в качестве декана человека, который вместо восьми положенных лет потратил на овладение своей наукой всего два с половиной года.

Неизвестно, что именно привлекло Мартина в личности Штаупица — его докторская степень, должность декана или пост викария епископа. Возможно, его пленило отмеченное всеми современниками умение Штаупица держаться с удивительным достоинством. Возможно, все эти соображения сработали одновременно. Так или иначе, факт остается фактом: молодому монаху Штаупиц понравился. Пусть он не слишком хорошо разбирался в тонкостях богословия, зато отнесся к новому подчиненному с вниманием и теплотой. В его лице Лютер нашел истинного утешителя. Собираясь в Виттенберг, он все еще не избавился от того состояния тревожности, которое омрачало его жизнь в Эрфурте. «Меня охватывала дрожь, а сердце мое принималось трепетать всякий раз, когда я задавался вопросом, как же Бог может явить мне свою милость. Часто при одном упоминании имени Иисуса меня пронзал страх, а при виде Креста чудилась молния». Снова молния! Похоже, этот роковой образ преследовал его. Стоило кому-нибудь из окружающих заговорить о смерти, как на него накатывала волна ужаса. Порой у него вырывались восклицания вроде: «Лучше бы Бога не было совсем!» Отчаяние с такой силой владело им, что, казалось, еще немного, и он не выдержит. «Часто, терзаемый соблазнами, я сам поражался, что сердце мое еще на месте». Мучили его и галлюцинации: «Каких только призраков я не перевидал!» Беспрестанные эти страдания так изнурили его, что он чувствовал себя «совершенно разбитым».

Порой он пытался поделиться своими переживаниями с собратьями, которым рассказывал, какие страхи и тревоги его преследуют. Монахи с любопытством оглядывали его, но честно признавались, что им его состояние непонятно. Странное дело! Зло, в причинах которого Лютер впоследствии обвинит папизм, самим папистам оставалось неведомо! Впрочем, если он и видел в своем состоянии некоторые отклонения, то не считал их болезненными. По его мнению, они свидетельствовали лишь о его исключительности. Он пытался найти нечто похожее в церковных книгах, но не обнаруживал в откровениях Отцов Церкви ничего, кроме банальных искушений. Значит, он их в чем-то превосходит! «Святой Иеремия и остальные святые не знали подобных искушений, имея дело лишь с ребяческими плотскими соблазнами и видя в них главную трудность. Августина и Амвросия преследовал страх меча, но разве может он сравниться с тем ужасом, какой испытываешь, когда лицом к лицу сталкиваешься с самим ангелом Сатаны! Перед этой пыткой отступают все искушения святого Иеремии и иже с ним». Образ ангела Сатаны, бьющего в лицо, заимствован у св. Павла. Итак, он уже сравнивал свои страдания с искушениями св. Павла! «Ах, если бы святой Павел был сейчас жив! — горестно восклицал он. — Как хотелось бы мне знать, какие именно искушения он испытывал! Это нечто еще более высокое, чем отчаяние греха».

В «Исповеди» Блаженного Августина есть рассказ о том, как, похоронив самого близкого друга, он безутешно оплакивал его. В опьянении от собственных слез он продолжал плакать и тогда, когда боль утраты исчезла: «Слезы заменили мне друга в сердце моем». Вслед за основателем ордена августинцев, описавшим себя в возрасте Мартина, последний тоже находил опьянение в своей скорби. Ведь это благодаря своим искушениям он поднялся до высот духовной жизни, сравнявшись с самим апостолом Павлом, превзойдя всех остальных святых. Искушение приобрело в его глазах неизъяснимую прелесть. Он поворачивал его так и этак, изучал под разными углами, холил его и лелеял, приходя от этого в восторг. Мысли о смерти все еще посещали его, но теперь, похоже, он начинал склоняться к мнению, что жизнь все-таки стоит того, чтобы ее прожить, раз уж в ней находится место для таких поразительных ощущений. «Если я чувствую жела-ние прожить еще некоторое время, то только ради того, чтобы написать книгу о своих искушениях». Его личная проблема превратилась в Проблему с большой буквы, а в исключительности своего состояния он черпал теперь подобие удовлетворения. Значит, он необыкновенный, он особенный! И он делает вывод: не испытав пережитых лично им искушений, «ни один человек не в состоянии ни понять Священное Писание, ни познать любовь и страх Божий».

Отметим мимоходом, что в ту пору Лютер, по собственному его признанию, знал смысл библейского толкования страха Божия, синонимичный благоговению. Чем же, если не болезненной фиксацией, можно объяснить, что он испытывал совсем другой страх, страх сродни ужасу, который заставлял его подсознание отвергнуть толкование, принятое в церковной традиции? Следующим его шагом стал поиск скрытых смыслов Писания и попытка интерпретации сочинений Святых Отцов с точки зрения своего личного опыта. Он с головой погрузился в изучение проблемы искушения, трактуемой разными богословами. После откровений Отцов Церкви читал труды св. Бернара, затем сочинения докторов-схоластов: Ричарда (скорее всего из св. Виктора), св. Фомы, Дунса Скота, Вильяма Оккама. В результате этих изысканий он только утвердился в своих первоначальных предположениях: ни один из них понятия не имел о том, что такое Искушение. Все прочитанные авторы толковали лишь о плотских искушениях. Других они, судя по всему, не ведали.

Кто, как не Штаупиц, ученый богослов, высокопоставленный иерарх церковной конгрегации, знаток Священного Писания, мог помочь ему советом? И в один прекрасный день Мартин на исповеди открылся ему в своих сомнениях. Увы, его постигло горькое разочарование. «Брат Мартин! — отвечал ему викарий епископа. — Я этого не понимаю!» Итак, он вновь остался наедине со своими мыслями, убежденный, как никогда, в собственной исключительности. Некоторое время спустя, после обеда в трапезной, когда Лютер молча просидел над своей тарелкой, не прикоснувшись к пище, Штаупиц остановил его в дверях. «Почему у вас такой печальный вид, брат Мартин?» На сей раз уже не Лютер обращался за содействием к старшему собрату, но сам Штаупиц, заподозрив неладное, попытался понять причину терзавшей того тоски. «Ах! — воскликнул в ответ молодой священник. — Куда же мне идти?» Штаупиц пристально взглянул ему в глаза: «Вы, очевидно, не знаете, что искушения необходимы и даже полезны. Без них вы никогда не придете к добру». Эти слова не содержали ничего, кроме и без того известной ему истины, проповедуемой католическим учением: искушение необходимо для очищения души. Однако брат Мартин понял их по-своему и пуще прежнего укрепился в сознании собственной правоты. Именно искушение, равного которому не испытывал до него никто, и приведет его к спасению.

Кажется, для его изболевшейся души наконец-то забрезжил луч надежды. В самом деле, если искушение есть отклонение от нормы, то разве не следует стремиться к тому, чтобы от него избавиться? Разумея под искушением собственные страхи и тревоги, молодой Лютер как наибольшей милости чаял освобождения от этих страхов. Именно это толкало его к пристальному самокопанию: обращая свое душевное состояние в предмет изучения, он тем самым делал попытку дистанцироваться от него, вырвать его корни из собственного сознания. Но тут его поджидала еще одна ловушка. Если ему удастся удалить из души эту глубоко засевшую занозу, не значит ли это, что он вновь станет обыкновенным христианином, одним из многих? Что он уподобится всему этому сонму недалеких монахов, живущих неторопливой и серенькой жизнью? И с вершины, приблизившей его к святому апостолу Павлу, рухнет вниз, на равнины, обитаемые рядовыми Отцами Церкви? Самая тяжесть его состояния сулила ему надежду на необыкновенное избавление. Но, понимая свою непохожесть на других, так ли уж стоило стремиться от нее избавиться?

Настал день, когда он смог облечь свои потаенные мысли в ясную форму. В монастырь он поступил только потому, что надеялся таким образом заслужить искупление своих личных грехов, а источник его скорби таился в невозможности добиться этого. Таким образом, смысл его искушения сводился к сомнению в Божьей благодати. Штаупиц выслушал покаянную исповедь Мартина с изумлением. Так, значит, его подопечного терзали муки чисто богословского характера! И он дал ему ответ, какой дал бы на его месте любой исповедник: «Вы ведь не хотите грешить? Да и что они такое, эти ваши грехи? Христос обещает прощение истинным грешникам: убийцам, святотатцам, прелюбодеям. Вот это настоящие грехи... Вы же, если хотите, чтобы Христос не оставил вас, не докучайте Ему своими детскими проступками! Не превращайте в смертный грех всякую мелкую оплошность!»

Штаупиц преподал Лютеру двойной урок. Во-первых, урок богословия, напомнив ему, что Христос крестной мукой искупил грехи, в том числе самые тяжкие, всех людей, значит, и его, Лютера. Во-вторых, урок смирения, показав ему, что, раздувая сверх всякой меры значение собственных прегрешений, он безо всяких оснований претендует на особое внимание к себе Бога. Как знать, услышь Мартин подобную отповедь раньше, когда он только-только надел рясу послушника, может быть, от его сомнений в возможности собственного спасения не осталось бы и следа. Может быть, он уже тогда сумел бы отказаться от стремления во что бы то ни стало «купить» милость Небес на собственные «средства».

Впрочем, мы не зря говорим «может быть». Пусть никто не предостерег его в такой же простой и ясной форме, как Штаупиц, но ведь никто и ничто не мешало ему найти ответ на свои вопросы из других источников. «Научитесь же, — продолжал свой урок Штаупиц, — взирать на Иисуса как на истинного Спасителя, а на себя смотреть как на истинного грешника. Посылая нам Своего Сына, Бог не шутил и не ломал перед нами комедию». Иными словами, исповедник призывал его именно перестать «ломать комедию» и осознать себя пред ликом Господним не трусом, выторговывающим у Бога спасение, но существом, исполненным любви и надежды на Его прощение.

Урок Мартин понял, но согласился ли он с ним? Понять не всегда означает проникнуться духом услышанного. Если доброта Божья столь безгранична, если можно без остатка доверить себя Ему и не рассуждая броситься в Его объятия, то значит ли это, что испытанию пришел конец? Неужели гнойный нарыв искушения, отравлявший ему жизнь, прорвался? Увы, абсцесс, развивавшийся долгих три года, укоренился слишком глубоко... Гнойник вскрыт, рана очищена, но до исцеления далеко, потому что источник заразы не удален и продолжает отравлять организм... Мартин искренне привязался к человеку, которого считал теперь своим избавителем, но, к сожалению, Штаупиц не мог постоянно находиться рядом с ним. Должность викария вынуждала его ездить по всей Германии. В его отсутствие молодой священник вновь оставался один на один со своим недугом, и вновь ему начинало казаться, что Бог отвернулся от него. «Я старался, — напишет он позже, — успокоить свою мятущуюся душу». Но ни чтение молитв, ни месса, которую он служил, не приносили облегчения от душевной муки.

Речи Штаупица не шли у него из головы, вызывая новые вопросы. Теперь, впрочем, они носили более общий, богословский характер, не так прямо затрагивая его личность, следовательно, помочь ему тем более не могли. Христос принял смерть ради спасения грешников, это так. Но вот ради спасения всех грешников или не всех? В сочинениях Отцов Церкви говорится о предопределении... Отмечен ли печатью предопределения он, Лютер? Бог, который является Отцом всего сущего, не может не видеть, как он страдает от сознания своей греховности. Почему же Он не избавит его от этих страданий? Но стоило ему засомневаться в божественной доброте, как он ужаснулся, словно сам себя застиг на месте преступления. Кажется, он вплотную приблизился к неверию...

Едва Штаупиц вернулся в Виттенберг, как Мартин поспешил раскрыть ему душу и поведать о том, что его искушение обрело новую форму — пожалуй, менее болезненную и более приличествующую студенту-богослову. В ответ ученый доктор лишь пожал плечами. Его мало занимали схоластические тонкости. Он хоть и закончил университет, а теперь сам стал университетским профессором, но пошел на это, лишь подчиняясь требованиям вышестоящего начальства. На самом деле все эти проблемы его совершенно не интересовали. Образ мыслей Виндешайма казался ему куда ближе и понятнее заумных построений Вильяма Оккама. «Для чего вы забиваете себе голову подобными сложностями? — не понимал он. — Взгляните лучше на раны Христа! Задумайтесь о той крови, которую Он пролил ради вас!»

Как-то раз, когда Штаупиц находился в исповедальне, Мартин без предупреждения ворвался к нему и прямо с порога, едва переведя дух, выпалил, что во время мессы обмирает от ужаса. «Что за мысли для христианина! — услышал он в ответ. — Христос не запугивает, а утешает!» В другой раз, когда он явился на исповедь к незнакомому священнику (надо полагать, беспокойный монах осаждал многих исповедников), то получил еще более суровый отпор: «Опомнись, безумец! Не Бог гневается на тебя, а ты сам восстаешь против Бога!»

Должно быть, при этих словах брат Мартин словно очнулся от долгого сна, хоть и нельзя сказать, что он слышал подобное впервые. Ведь еще в ту пору, когда он был послушником, ему случалось читать такие строки св. Бернара: «Всей своей жизнью вы обязаны Иисусу Христу, отдавшему свою жизнь за вас, претерпевшему и страдавшему, дабы избавить вас от муки вечной». Или другие: «Как небеса превосходят землю, так Его жизнь превосходит нашу. И эту-то жизнь Он принес в жертву. Как нет общей меры, чтобы измерить нечто и ничто, так нельзя соразмерить Его жизнь с нашей. Нет ничего прекрасней Его жизни, нет ничего ничтожней нашей. Даже если я пожертвую всем, что имею, если отдам и себя самого, жертва моя будет подобна свету звездочки рядом с Солнцем, капле воды в целой реке, ка-мешку в громаде горы». И еще: «Как же мне не любить Тебя, о милостивый Иисусе, принесший искупительную жертву! Эта жертва настоятельно и победительно требует от нас всей любви, на какую мы способны... Христос предал смерти душу Свою; сердцем Своим оплатил цену прощения, дарованного нам Отцом. Вот почему к Нему приложим следующий стих: «В Господе обретешь благодать, един Господь дарует обильное искупление». В свою очередь кроткий Бонавентура писал: «Вопреки преграде, воздвигнутой во мне моим греховным двоедушием, Ты наполнил мое сердце Своей неизъяснимой благодатью; о прекраснейший из всех сущих, Ты один в силах даровать очищение тому, кто рожден от семени нечистого; омой же меня от моей скверны, освободи меня от моих грехов, дабы, приняв Твое очищение, я приблизился к Тебе, совершенная Чистота, дабы я получил надежду, что во всякий день своей жизни живу в Твоем сердце, дабы познал я и исполнил святую волю Твою». Из более современных авторов Лютер наверняка читал благочестивого Фому Кемпийского, писавшего: «Не добродетель человеческая, но милость Иисуса Христа понуждает нас силою духа возлюбить и совершать поступки, которые по природе вещей вызывают в нас неприязнь и ужас. Если станешь рассчитывать только на свои силы, то не добьешься ничего; если же уверуешь в Бога, то получишь силу свыше. Не устрашишься и беса, врага твоего, если будешь вооружен верою и крестным знамением Иисуса Христа».

Брат. Мартин мучительно размышлял над этими вопросами, но в то же самое время активно занимался преподавательской деятельностью. Вначале он учил августинцев Виттенбергского монастыря, затем и мирян, приходивших в монастырскую и приходскую церковь. Чему именно он учил их? Нам это неизвестно, поскольку мы не располагаем текстами первых проповедей Лютера. Однако догадаться об их содержании несложно, ибо сохранились его письма той поры. Так, обращаясь к Иоганну Брауну, он писал: «Господь наш Бог вечно ведет нас Своим милосердием». Мартина Лютера можно смело назвать интровертом: ни о своих внутренних переживаниях, ни о своей душевной тоске, ни о своих искушениях он вслух не распространялся. Когда от него требовали публичных выступлений, он произносил то, чему его учили. Мудрость, почерпнутую из книг, истину, услышанную из уст своего утешителя, он преподносил как свои собственные убеждения. Восходя на кафедру, отец Мартин проповедовал милосердие Божие. Продолжая идти этим путем, он мог надеяться, что избавление не за горами.