Как я фиксировал народную скорбь

Как я фиксировал народную скорбь

12 ноября 1982 года, промозглым осенним утром, в редакции газеты «Речник Дона», где я служил корреспондентом, раздался звонок. Ростов-на-Дону – большой город, и редактором бассейновой газеты Волго-Донского пароходства был большой бесстрашный человек, майор артиллерии, инвалид войны, однокашник и друг Солженицына Леонид Петрович Будкин. Но даже у одноногого героя Кёнигсберга в это утро дрожал голос.

– Слышь, деятель, – сказал Будкин, – ты радио включил?

– Нет, – сказал я, зевая, – а что?

Последний день саммита в Хельсинки, август 1975 года. Фото: David Kennerly.

– Вы что там, спите, что ли?! – закричал редактор. – Не знаете ни хрена! Вы видели вчера концерт ко Дню милиции?! Опять телевизор не смотрите?! Не было концерта! Срочно включите репродукторы и слушайте, будет важное сообщение. Никому из редакции не уходить, всем быть готовыми к срочным заданиям. Вите (нашему фотокору – А. И.) зарядить оба аппарата.

– Они у меня всегда заряжены, – обиделся Витя Резниченко, троюродный племянник Леонида Ильича Брежнева, сидевший на параллельном телефоне в соседнем кабинете, – тоже мне, бином Ньютона…

В трубке что-то недовольно крякнуло и запикало. Наступила недоуменная тишина.

Я пошёл к фотокору. Витя проявлял фото очередного боцмана с озёрного буксира или электромеханика с сухогруза типа «река-море».

– Ну и что ты думаешь по этому поводу? – спросил я, когда он запустил меня за тёмно-красный полог фотолаборатории.

– Кончилась моя судьба как члена царствующей фамилии, – загадочно ответил Резниченко, вылавливая пинцетом из кюветы зыбкие тени людей и теплоходов. – Эхма, и так почти ничего не досталось, а теперь как бы в опалу не попасть, куда-нибудь в Берёзово.

– Ты что, уже знаешь что-нибудь? – спросил я у Вити, умевшего получать информацию из воздуха (когда-то он обучался на Русском острове в школе диверсантов, хорошо знал английский и фотодело).

– Да уж знаю кое-что, – ответил тот, щурясь и отворачиваясь от струи дыма, ползущей из сигареты прямо под оправу очков. – Дядюшка Лео почил в бозе (так ласково он называл своего далёкого и не приносящего пользы родственника). Безутешные родственники в чёрных одеждах скорбно потянутся вослед рыдвану, провожая в последний путь главу своего великого рода. Пушки будут палить с крепостных стен каменными ядрами, а пьяные гробовщики упадут в яму вослед тяжёлому телу, как бы желая уйти вместе с вождём в бассейн чёрных вод Коцита и Ахерона.

Я озадаченно почесал затылок.

– Ты хочешь сказать, что САМ помер?

– Вот именно. – Витя развернулся на скрипучем стуле и насмешливо смотрел на меня сквозь толстые линзы. – Начинается новая эпоха, как сообщает радио «Свобода». Новый генсек уже назначен. Говорят, наш земляк, со Ставрополья.

Зазвонил телефон. Витя ухмыльнулся, пробормотал: «Майор поговорить не даёт», и лениво взял трубку:

– Слушаю… Да, здесь… Тоже здесь… Да нет, все трезвые… Хорошо, собираемся.

Через несколько минут появился сильно озабоченный шеф. Он заметно хромал и даже тащил за собой палку с кожаным набалдашником, которую брал из дома в исключительных случаях, но постоянно забывал на неё опираться, стойко обходясь деревянным протезом.

– Так, деятели, – сказал он, переводя дыхание, – садимся под приёмник и ждём.

Мы расселись на расшатанных стульях, напоминая кружок по ликвидации безграмотности. Шеф сидел за столом ответственного секретаря, вытирая платком красную шею.

Радио прочирикало сигналы точного времени и замолкло. Потом кто-то будто вздохнул, высморкался печально, и загробный голос диктора начал повесть, которой нет печальнее на свете. После долгой продолжительной болезни (далее перечислялся такой букет, что уши могли завянуть!) скончался Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии, Председатель Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза, четырежды Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, Председатель Совета Обороны, член Союза писателей СССР (всех регалий, наверное за давностью лет и не припомню) Леонид Ильич Брежнев[17]…

Мы сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. После некролога Будкин встал и сказал:

– Пошли на планёрку.

Витю отправили вверх по Дону, на пристани. Стажёра Борю – в речное училище, чтобы дров не наломал в такое время. Мне дали весьма странное задание.

– Так, деятель, – озабоченно сказал редактор, кряхтя и отдуваясь при попытке подтянуть ремни на протезе – живот мешал, а меня просить он стеснялся, хотя я бы не отказал герою войны в такой просьбе. – Пойдёшь сейчас на охоту вольным стрелком. Времени мало, завтра номер должен выйти, поэтому далеко не уплывай, а просто езжай в порт, на терминал, на культбазу. Бери аппарат, записывай всё, что увидишь, возьмёшь потом протоколы собраний, сам знаешь. Но главное – фиксируй народную скорбь по поводу безвременной кончины генсека.

Леонид Брежнев – курсант Забайкальской бронетанковой школы, 1936 год.

– Ничего себе, безвременная, почти восемьдесят лет прожил, катался как сыр в масле, войну в Афгане затеял, а мы ещё скорбеть бу…

– Ты у меня поговори ещё! – заорал обычно спокойный Будкин. – Диссидент хренов! Мало тебе того, что я тебя два раза отмазывал от органов? Всю редакцию на прослушку из-за вас с Витей посадили! Давай ноги в руки, и чтоб я тебя до вечера не видел.

– С удовольствием, – ответил я, – с большим удовольствием.

И мы разбежались – волков, как известно, ноги кормят.

До самого вечера, как и было наказано, я таскался с блокнотом и стареньким «Киевом» на шее по всем доступным объектам в радиусе пяти километров. Где на машине, где на катере, где пешком; по трапам, между гор ржавого железа, по стальным палубам, с борта на берег, с причальной стенки снова на борт какой-нибудь плавучей посудины. Люди сидели на собраниях и у телевизоров молча…

А в редакции дым стоял коромыслом. Машинистка, старая дева Елена Ивановна, закутанная в пуховый платок, непрерывно тарахтела клавишами на громадной механической машинке. Ответсек Алла как крот втыкалась близорукими глазами в свежие глянцевые отпечатки и рукописи (очки она не носила из кокетства). Макет она делала на ходу, иногда вонзая в меня, сидящего напротив, стальной строкомер и выдавая новую вводную. Будкин плотно сидел в своём потёртом кресле и неотрывно правил собственноручно написанную передовицу. Слева от него росла гора машинописи, доставляемой ему хлопотливой Аллой.

Я сегодня не дежурил и потому освободился через час. В аппарате ещё была плёнка, и я, понимая, что момент наступил исторический, искал себе приключений. Снимал всё подряд: хмурые, иногда растерянные лица людей на широких улицах Ростова, портреты вождя, верного продолжателя дела Ленина, украшенные траурными лентами. А дома записал на магнитофон некролог, больше похожий на историю болезни пациентов целого отделения больницы для ветеранов.

Ночью снились ели у кремлёвской стены.

И был день третий.

Похороны увенчались падением гроба в могилу. Весьма знаменательно. Будто оттуда, уже из-под земли, Ильич-два напомнил, до чего мы доехали в своём неумении делать даже простые дела. Я досмотрел этот цирк по телевизору и пошёл из редакции домой, делая по пути последние кадры. В центре города, на улице Фр. Энгельса, нынче вновь Большой Садовой, стоит здание Дворца пионеров. Его фасад украшают рогатые головы, но не химер а-ля Нотр-Дам, а лётчиков тридцатых годов в шлемах. А между ними висел портрет Брежнева, овеваемый траурными знамёнами. Это мне показалось настолько смешно, что я не удержался и вскинул аппарат. Щёлк. Щёлк.

И тут меня мягко, но настойчиво взяли за локти, выхватили аппарат, и не успел я опомниться, как меня со знаменитыми словами «гражданин, пройдёмте» утащили за угол и, так сказать, пригласили в автомобиль. Слава Богу, удостоверение у меня было. Парился я там минут двадцать, пока не позвонили домой Будкину и он, признав моё существование, торжественно пообещал завтра же меня исключить, оштрафовать, вынести выговор и расстрелять.

Ошарашенный событиями последних трех дней, я пришёл домой, нашёл кусок бумаги, почему-то синего цвета, и перьевой ручкой, с чернилами почему-то красного цвета, написал единым духом:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.