10. ЛАВИРОВАНИЕ (январь — июль 1519)

10.

ЛАВИРОВАНИЕ (январь — июль 1519)

12 января 1519 года умер Максимилиан Габсбург, герцог Австрийский и император Германии. Завершилось 26-летнее царствование человека, сумевшего завоевать любовь немцев и утвердить могущество своего государства в Европе. Герой народных сказаний и песен, он остался в памяти людей последним королем-рыцарем, храбрым воином, не боявшимся ни фламандцев, ни венгров, ни итальянцев, бросавшим вызов самому королю Франции и нещадно гонявшим турок. В то же время он прославился как выдающийся гуманист, основатель многих университетов и талантливый законодатель, создавший имперскую канцелярию и имперский суд.

Немедленно встал вопрос о наследнике. Удержится ли корона у Габсбургов? Единственный сын Максимилиана Филипп Красивый умер еще 13 лет назад, а старшему сыну Филиппа Карлу, королю Испании, минуло всего 19 лет. Хоть Карл и родился во Фландрии, но по духу оставался настоящим латинянином, крепче всего привязанным к своим бургундским корням. Он вырос в Генте под пристальным взором воспитавшей его тетки Маргариты, дочери Марии Бургундской. Учителями к Карлу она пригласила двух французов — Гийома де Шьевра и Шарля де Ла Шо, так что родным языком он считал французский, а говорить по-немецки, да и то плохо, выучился лишь позднее. Испанский трон он занимал уже три года, о том, что творится в Германии, не знал почти ничего и больше интересовался королевствами Неаполитанским и Сицилийским, нежели эрцгерцогством Австрийским. Его старшая сестра Элеонора вышла замуж за короля Португалии, впоследствии и он нашел себе супругу в этой же монархии.

Очевидно, что на волне национализма, поднимавшейся в Германии, подобный кандидат на престол не мог вызвать ничего кроме антипатии ни у правящей верхушки, ни у простого народа. С другой стороны, император, едва владевший немецким языком и почти никогда не бывавший в стране, представлялся германским князьям большим удобством, поскольку вряд ли стал бы вникать в хитросплетения финансовых злоупотреблений и их личные свары. Не имея своего войска, он в случае необходимости станет прибегать к их помощи; не имея собственных доходов, будет зависеть от них и в финансовом отношении. Преемственность династии Габсбургов тоже говорила скорее за, чем против Карла. Впрочем, наиболее тщеславные из немецких князей все-таки выступили против его кандидатуры, призывая сбросить наконец иго австрийского дома поработителей и захватчиков.

Дело Лютера отступило на второй план. Во-первых, для немецких монархов, особенно для курфюрстов. Согласно золотой булле от 1356 года курфюрст Саксонский носил титул маршала Империи, являлся вице-председателем выборной коллегии и викарием северной части Германии (на юге и западе аналогичные функции выполнял курфюрст Пфальца). На практике это означало, что в периоды безвластия именно он замещал императора. Во-вторых, для папы. Выборы германского императора требовали от него чрезвычайной осторожности. Он боялся излишне докучать немецким князьям, чья помощь могла ему пригодиться в борьбе с нарождающейся ересью, не хотел ссориться и с курфюрстами и уж тем более с будущим императором.

В начале января он отправил в Виттенберг прелата курии Карла фон Мильтица, немца саксонского происхождения. Первым делом тот попытался получить от курфюрста разрешение на выдачу еретика, однако ничего не добился. Тогда он насел на Лютера и буквально выколотил из него письменное заявление, нечто вроде изложения своего кредо. Документ, в котором Лютер ухитрился пойти на все уступки, ни в чем не уступив, назывался «Поучение доктора Мартина Лютера о некоторых доктринах, вменяемых ему в вину противниками». Как видим, сам заголовок этого сочинения красноречиво свидетельствует о том, что виттенбергский вольнодумец остался верен себе: не он проповедует запрещенные доктрины, но некие «противники» приписывают их ему. Поэтому ни о каком глубоком раскаянии не было и речи, хотя Лютер все же снизошел до того, чтобы чистосердечно принять некоторые из догматов. Так, он согласился признать культ святых и возможность молитвы за души пребывающих в чистилище. По вопросу, послужившему причиной конфликта, он высказался во вполне католическом духе: «Индульгенция есть освобождение от наказания за грех. Она есть результат свободного и добровольного выбора, уступающего по значению добрым делам. Вот и все, что народу следует знать об индульгенциях». Но далее он пояснял: «И пусть народ оставит богословам заботу спорить об определениях и пользе индульгенций». Следовательно, сформулировав для простых верующих вполне традиционное определение, он оставлял за собой право на любое другое и совсем не обязательно правоверное.

Та же двусмысленность сквозит в его определении добрых дел. «Нет никаких сомнений, — пишет он, — что никто не в состоянии творить добрые дела, пока его не осенит Божья благодать». Это заявление абсолютно сообразно с католицизмом. Но дальше следовало: «Отречемся же от веры в себя и станем уповать единственно на Божье милосердие». Это уже может быть истолковано двояко, в том числе и в том смысле, какой имел в виду Лютер: добрые дела бесполезны и даже невозможны.

В заключительной части документа он воздерживался от далеко идущих выводов, зато защищал свое право на выражение собственных взглядов и убеждений в рамках Церкви: «Превыше всего следует почитать римско-католическую Церковь. Если она в чем-то и ошибается, это еще не дает нам права отделяться от нее, ибо она есть Церковь Апостолов и Мучеников. Пусть же богословы сколько угодно спорят между собой о границах ее могущества, к спасению души это не имеет никакого отношения». И, наконец, он намеком вспомнил о собственном обращении к церковному собору, походя задев церковные установления: «Они, конечно, имеют свою ценность», однако «желательно, чтобы собор уменьшил их число».

Этот новый свод тезисов, выглядевший гораздо скромнее и осторожнее по сравнению с предыдущими, сопровождался очередным письмом к папе: «Перед Богом и всеми созданиями Его, — восклицал Лютер, — торжественно заявляю, что никогда, ни сегодня, ни прежде, не имел намерения от-крыто нападать ни на авторитет римско-католической Церкви, ни на власть Вашего Святейшества, как никогда не стремился поколебать ее с помощью каких-либо уловок. Я безоговорочно верую, что власть этой Церкви превыше всего, что ни на Небесах, ни на земле нет ничего, что могло бы ее превосходить, кроме Иисуса Христа». Получив такое послание, папе придется признать, что сын его Лютер готов согласиться со всем, чему учит католическая Церковь.

Между тем богослов Лютер по-прежнему считал, что имеет полное право свободно выражать свое мнение об основных догматах католичества. Если бы от его отречения зависело восстановление мира и спокойствия внутри Церкви, он бы этому лишь возрадовался. Но ведь его сочинения уже успели (помимо его воли, разумеется) распространиться по всей Германии, так что от него уже ничего не зависит. Таким образом, мы видим, что он сожалел не столько о том, что написал свои тезисы, сколько о том, что из-за них поднялась такая суматоха. Но кто именно ее поднял? Те богословы, которые обрушились на него с критикой. Следовательно, они во всем и виноваты: «Святейший Отче! Больше всего ошибок наделали мои противники. От них-то и получила римско-католическая Церковь самые жестокие удары».

Что же в таком случае собирается предпринять он сам, Лютер? Он ничего не может обещать, разве что хранить молчание и ни с кем больше не обсуждать проблемы индульгенций, конечно, при условии, что те, кого он называет своими противниками, то есть защитники правоверной доктрины, поступят точно так же. Какое хитроумное и в то же абсолютно фантастическое предложение! Ведь Лютер сам только что признал, что его сочинения уже завоевали известность во всей Германии. Поэтому его дальнейшее молчание пойдет ему только на пользу. Под предлогом «честной игры» он заткнет рот своим критикам, а в это время его диссидентские труды будут продолжать свое победное шествие по стране. Мало того, его ученики, от которых никто не требовал никаких обещаний, станут вербовать ему новых сторонников и продолжать распространять и комментировать сочинения учителя. Он и не думал ни от чего отрекаться. Совсем наоборот, он собирался с прежним усердием проповедовать свое учение, потребовав от Церкви, чтобы она прекратила проповедовать свое.

Неужели он на самом деле верил, что ему удастся уговорить Рим? Не будем забывать, что в начале 1519 года он еще балансировал на острие бритвы и еще готов был жертвовать многим, лишь бы дело не дошло до отлучения. Возможно, он испытывал вполне понятную сентиментальную привязанность к Церкви, всему строю церковной жизни с ее централизацией, организационным единством, общностью культовых обрядов и в то же время достаточно широкой свободой толкования догматов, позволявшей каждому верующему исповедовать свой глубоко личный Символ веры.

И, конечно, его по-настоящему пугало положение еретика. Если Церковь осудит его окончательно, он превратится в белую ворону, на которую каждый кому не лень станет указывать пальцем. Возможно даже, его заключат в тюрьму. Но если этого и не случится, он разом утратит все преимущества своего нынешнего статуса, потеряет возможность писать, проповедовать, учить. Одним словом, он обратится в ничто. Правда, его опекал курфюрст Саксонский, но еще неизвестно, станет ли он защищать отлученного? С тех пор как в VII веке Церковь осудила учение ариан, ни один правитель не соглашался терпеть на своей территории еретиков. В XIII веке граф Тулузский жестоко поплатился за свое сочувствие к катарам — его лишили и короны, и всех владений. Лютер не питал никаких иллюзий относительно судьбы, которая ожидала его в случае отлучения. Поэтому и приходилось ему изощряться во всевозможных увертках и притворстве.

Зато он явно питал иллюзии по поводу собственного хитроумия, и не исключено, что определенную роль сыграл в этом Мильтиц. Посланник папы был не богословом (он даже не имел священнического сана), а дипломатом. Свою единственную цель он видел в успешном исполнении порученного ему дела. Ему приказали: «Добейтесь от Лютера покорности». Но Лютер не желал покоряться. Ну и что? Зато он получил от него формальное заявление, удовлетворявшее обе стороны. Его совершенно не волновало, что подписанный Лютером документ ни в малейшей степени не отражал истинных убеждений последнего. Вскоре после составления этой «отписки» Риму Лютер доверительно сообщал своему другу Спалатину: «Я проделал это безо всякого труда, ибо уважаю даже ту власть, какую Господь даровал турку». Это означает, что папа значил в его глазах не больше, чем турецкий султан. Правда, папа имел над ним вполне реальную власть, которой следовало опасаться.

Но Мильтиц отнюдь не удовлетворился ролью посредника. Он решил пойти до конца и выжечь каленым железом самый источник заразы, иными словами, примерно наказать виновных в искажении сущности индульгенции. Рассудив, что смута, поднятая Лютером, разразилась из-за Тецеля, он отправился в Лейпциг, разыскал в тамошнем монастыре доминиканцев бывшего продавца индульгенций и потребовал от него строгого отчета. Мильтиц повел себя крайне жестко, обвинив Тецеля в присвоении денег верующих, в подрыве авторитета Церкви в глазах населения Германии, наконец, в разжигании ссоры, нанесшей непоправимый вред католической вере. В конце концов он даже пригрозил Тецелю отлучением. Под таким шквалом упреков и угроз проповедник не выдержал. Заболев от горя, он несколько месяцев спустя скончался.

Среди историков католической школы нашлись впоследствии такие, кто осудил Мильтица за то, что он слишком сурово обошелся с Тецелем. Между тем как раз с их точки зрения его поведение выглядит безупречно, ведь доминиканец действительно пользовался недопустимыми методами. Другое дело, что, стремясь искоренить зло, Мильтиц избрал слишком легкий путь. Что толку наказывать руку, не трогая голову? Ему удалось застращать несчастного монаха до смерти, в то время как архиепископ Альбрехт Бранденбургский, с чьего ведома и по чьему наущению действовал Тецель, остался в стороне от каких бы то ни было нареканий. Вместо того чтобы преследовать конкретного человека, как бы он лично ни провинился, Риму следовало пресечь явление как таковое, приняв меры к тому, чтобы оно никогда не повторилось.

Деятельность Тецеля нельзя рассматривать как причину, побудившую Лютера к бунту; в лучшем случае она послужила лишь предлогом. Не будь Тецеля, нашелся бы кто-нибудь другой. К 1517 году Лютер уже разработал свою теорию бесполезности «дел» и занимался ее углублением, пропагандой и распространением. Ему попался на пути проповедник отпущения грехов, но даже если бы этого не случилось, он все равно нашел бы способ провозгласить свои идеи, быть может, в чуть менее резкой форме. Придя к определенным убеждениям, он испытывал потребность в самовыражении, а потому рано или поздно обязательно столкнулся бы с тем или иным защитником чистоты ортодоксального учения и непременно спровоцировал бы тот же самый конфликт.

Мильтиц был дипломатом, к тому же немцем. Он всей душой желал уладить ссору, по возможности не вынося ее за пределы Германии. Он пользовался полным доверием папы, а потому сразу по приезде принялся подыскивать на роль судьи подходящего человека, который проявил бы достаточную гибкость в вопросах толкования доктрины и в то же время обладал бы реальной властью, — иначе Рим не одобрил бы его кандидатуры. Такого человека он нашел в лице Рихарда де Грайффенклау, архиепископа Трирского и принца-курфюрста. Нельзя сказать, чтобы последний с восторгом отнесся к предложенной ему миссии. Отказаться от поручения, данного Римом, он не мог, но и влезать во всю эту свару явно не жаждал. По долгу архиепископа он обязан был следить за чистотой католического вероучения и исполнять все предписания папы, но по своему положению немецкого князя не мог не чувствовать солидарности к Фридриху Саксонскому, а вместе с ним и ко всем немцам, без зазрения совести радовавшимся любой осечке со стороны Рима.

Первым делом он добился отсрочки рассмотрения дела, перенеся его на март. В марте он снова принялся тянуть время, уверяя, что не может заняться Лютером, пока в Германии нет законного императора, выборы которого намечалось провести лишь в июне. Очевидно, папе надоели эти проволочки, потому что 29 марта он отправил Мильтицу бреве[12] с предписанием переправить Лютера в Рим, дабы тот смог наконец предстать перед судом. Но Мильтиц утаил это приказание, рассудив: «Поживем — увидим». В самом деле, если от Лютера удастся добиться отречения, папский приказ утратит смысл, в противном же случае применить к строптивцу драконовские меры всегда успеется. Зато никто не сможет упрекнуть Мильтица в недостатке кротости и долготерпения.

Мартин Лютер понял, что на некоторое время его оставили в покое. Человек, назначенный ему в судьи, не торопился его слушать, римский посланец демонстрировал ему уважительную снисходительность. И он продолжал сидеть у себя в Виттенберге, удвоив активность. Опубликовал текст проповеди «Пояснение к Десяти заповедям», произнесенной в конце 1518 года, а также «Комментарий к Псалму 109». Но главное внимание он уделил подготовке к печати рукописи «Комментария к Посланию к Галатам», составленной на основе ранее прочитанных им лекций.

Именно в это время на него с новой силой нахлынули его былые страхи. Затаившись в тиши своей кельи, он без конца размышлял о спасении души, и перед ним вновь и вновь вставал один и тот же вопрос: «Каким же образом каждый из нас может быть уверен, что заслуги Христа оправдали его перед Богом?» Еще недавно ему казалось, что он нашел способ примирения с самим собой. Он провозгласил тезис о том, что «дела» сами по себе бесполезны, что спасение приходит только через веру. Один лишь Бог может даровать нам состояние благодати, мы же, даже совершая дурные поступки, не способны лишиться этого состояния, ибо Бог сильнее нас, а заслуги Христа превосходят все наши грехи. Но где уверенность, что Бог согласен заместить Своими заслугами наши прегрешения? Разве не сказано в Писании, что Бог — судия? И разве не дело судии наказывать за преступления?

Он снова погрузился в пучину сомнений. Слово «суд» преследовало его, и несмотря на свои недавние публичные успехи, он опять чувствовал то же отчаяние, что терзало его в пору послушничества. Нет, не то же, гораздо худшее отчаяние. И тут на него снизошло озарение. Случилось это в монастырской башне. Он в который раз мысленно декламировал отрывок из «Послания к Римлянам», читаный-перечитаный, но так и не понятый: «Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему... В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». И далее святой апостол Павел продолжает: «Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою». Что же, до сих пор он толковал правду Божию как наказание грешников, не достойных милости, то есть «ненавидел праведного Бога, карающего грешников». «Я пребывал во гневе, — признается он, — а в душе моей все вопияло от смятения и ужаса». Именно в этом состоянии крайней тревоги он отправился в отхожее место, и здесь-то, в укромном уголке, случилось то, что впоследствии он назвал «откровением Святого Духа». Его охватила безудержная радость: «Я почувствовал себя полностью обновленным, передо мной широко распахнулись двери Рая».

Что же именно открылось Лютеру? Что Божья правда, о которой повествует Евангелие, призвана не карать, но спасать. Что благодаря заслугам Иисуса Христа Бог не вменяет согрешившему в вину его грех. В своем «Комментарии к Книге Бытия» он скажет, что ничему подобному его никогда не учили; вслед за ним Меланхтон в «Жизни Лютера» настойчиво повторит, что Лютер совершил открытие. Но вот о. Денифле, известный в Германии специалист по средневековому богословию, задался целью проверить, а соответствует ли истине это утверждение, подхваченное и многократно повторенное в сотнях биографических и научных трудов, посвященных Лютеру. Ученый решил отыскать источник, из которого юный послушник, а затем и умудренный опытом богослов почерпнул идею о том, что Писание трактует Божью правду именно в смысле Божьего гнева. И выяснил, что абсолютно все авторы, с которыми знакомился Лютер в годы учебы, толковали именно о том, что позже явилось ему в виде откровения: «Ни один католический писатель от Амброзиастера до Лютера включительно не прочитывал этот отрывок из Послания святого апостола Павла в том смысле, что Божья правда сводится к наказанию и гневу Господню. Напротив, они понимали ее как Божью милость, как путь ко спасению, обретаемый через веру. О том же самом говорится и во втором стихе 70-го Псалма: «По правде Твоей избавь меня и освободи меня». Возможно, будущий Реформатор действительно углядел в этом стихе некую угрозу, но лишь потому, что в нем при желании можно уловить намек на справедливое возмездие. Однако до него ни один комментатор не толковал его подобным, в сущности, совершенно бессмысленным, образом».

И Денифле, как истинный боец, добивает соперников сокрушительным выводом: либо Лютер не читал ни одного из произведений богословов, прежде него комментировавших этот текст, следовательно, его суждения о них по меньшей мере опрометчивы; либо он сознательно исказил истину. Есть и третья гипотеза, которая нам представляется более правдоподобной с точки зрения психологии Лютера. Он, конечно, читал все эти тексты, но мысли его во время чтения витали далеко, вокруг его личной проблемы. Поэтому прочитанное осталось в памяти в виде смутного воспоминания, которое в один прекрасный день всплыло на поверхность в виде «озарения». Кроме того, учитывая весьма посредственный уровень преподавания богословия в немецких университетах той поры (мы говорим не о гуманистах, а обо всех многочисленных преподавателях средней руки, которые зачастую откровенно не любили богословия) и скорость, с какой Лютер освоил университетский курс, можно предположить, что брат Мартин изучил далеко не все комментарии к знаменитому стиху из Послания святого апостола Павла. Но и те, что он читал, проникали в его сознание, словно во сне, потому что он и жил, как во сне, с того самого дня, когда у самых ног его в землю ударила молния. «Человек с таким складом психики, как у Лютера, — пишет проницательный Люсьен Февр, — открывая любую книгу, читает в ней одно и то же: собственные мысли». Ему, погруженному в тоскливые переживания о своем ничтожестве, смешными и нелепыми казались открытия, совершенные другими.

Но вот наступил день, когда он вырвался из своей внутренней темницы. Сначала преподавательская деятельность, а затем и активная борьба с оппонентами словно пробудили его ото сна, а когда ему удалось нащупать путь к решению своей проблемы и поверить, что спасение возможно, он окончательно очнулся и вышел наконец из того сомнамбулического состояния, в котором пребывал, непрестанно занимаясь самокопанием. Он нашел убедительное доказательство своей правоты именно в тот момент, когда внутренне созрел для этого открытия. И нет ничего удивительного в том, что память об источниках этого открытия в его сознании совершенно стерлась. Может быть, в дальнейшем он и отдавал себе отчет в том, что его идеи сформировались под определенным влиянием ранее усвоенных знаний, но в самый миг открытия эти соображения нисколько его не волновали. Для него имело значение одно: в нужный миг его осенила спасительная мысль, и никакой связи между ней и конкретными книгами конкретных авторов он не видел.

Вечно погруженный в себя молодой человек, привыкший слушать окружающих вполуха, с трудом переносивший давление чужого интеллекта, он пережил в те минуты настоящее счастье. Он понял, что больше никому ничего не должен, кроме, разумеется, Святого Духа, озарившего его разум. В той борьбе, которую он уже начал, он видел себя, во-первых, духовным учителем (не зря же его с таким восторгом принимали толпы слушателей), а во-вторых, носителем новых идей, не понятым представителями официального вероучения. Откуда же, рассуждал он, явилась ему эта новая истина, как не от самого Бога?

Даже то обстоятельство, что озарение снизошло на него в столь неподобающем месте, как клоака, казалось ему неоспоримым доказательством особой, интимной связи между Богом и им самим, Божьим избранником. Некоторые протестантские авторы предпочитают обходить молчанием эту деталь, полагая, что она снижает величие Божьего откровения. Но Лютер так не считал. Как раз напротив, ему казалось нормальным, что Бог праведников является в таком месте, куда никогда не забрел бы обычный учитель-человек. Охотно рассказывая об этом эпизоде, он как будто бросал вызов богословам-рационалистам: смотрите, вам ваш Бог заявляет о себе лишь тогда, когда вы принимаетесь рассуждать о нем, мне же Он явился в минуту самой презренной из человеческих слабостей. Ах, доктор Мартин, неужели ваш наставник не рассказывал вам, тогда еще юному послушнику, историю, связанную с толкованием завета святого апос-тола Павла: «Молитесь беспрестанно!» Однажды святой Пахомий удалился в отхожее место, но и там продолжал молиться. Вдруг ему явился дьявол и спросил: «Неужели тебе не стыдно говорить о Боге, предаваясь столь гнусному занятию?» Но великий монах отвечал ему: «То, что возносится кверху, идет Богу, а то, что падает вниз, достанется тебе».

Радостное возбуждение, охватившее Лютера, объяснялось не только тем, что он нашел ответ на давно мучивший его вопрос. По складу своей психики любые нерешенные вопросы он воспринимал через призму тревожности, поэтому каждое найденное решение автоматически становилось средством исцеления от этой тревоги. Вот и теперь он больше всего радовался тому, что отныне не надо бояться гнева Божьего, что благодать ему обеспечена, а вместе с ней и спасение души. Эта уверенность придавала ему новые силы для борьбы, а совершенное им открытие он намеревался использовать в качестве решающего аргумента в интеллектуальном споре с оппонентами. Таким образом, ситуация складывалась для него чрезвычайно благоприятно: и политический климат, и внутренняя убежденность, и вооруженность средствами для пропаганды своих идей и завоевания новых сторонников — все говорило в его пользу. Главную задачу текущего момента он видел в том, чтобы избежать прямого столкновения с церковными властями. Для этого следовало придерживаться двойственной тактики: во-первых, погромче твердить о своей покорности папе и возлагать всю вину на тех, кто его неверно информирует, а во-вторых, стоять на том, что он лично не утверждает ничего определенного, а просто задается трудными вопросами, надеясь получить на них твердые и исчерпывающие ответы.

Итак, он пребывал в самом радужном настроении, и ему не терпелось поскорее найти своему оптимизму конкретное применение. Случай для этого вскоре представился, хотя и не совсем такой, какого ожидал Лютер. Ему пришлось иметь дело с противником, столкновения с которым он предпочел бы избежать. Речь идет об Иоганне Майере, уроженце швабского города Экка, по традиции гуманистов той эпохи именовавшемся поэтому Иоганном Экком. Он был тремя годами моложе Лютера, ему как раз исполнилось 33 года, но несмотря на молодость, он пользовался в Германии славой великого ученого. Человек глубоко образованный, он считался достойным соперником величайших гуманистов своей эпохи и заслужил дружбу самого Эразма. Вступив в орден св. Доминика, он завоевал все необходимые ученые степени и с 1510 года стал профессором богословия в университете

Ингольштадта, в Баварии. Его умеренность, широкая эрудиция и превосходная память вызывали всеобщее восхищение и позволяли предположить, что он может проявить восприимчивость к новым идеям. Лютер, начиная с 1517 года, пытался привлечь его на свою сторону и даже отправил ему через своего друга Шерла, преподававшего в Нюрнбергском университете, экземпляр своих тезисов. Но все его расчеты с треском провалились. Ознакомившись с тезисами Лютера, Экк, вместо того чтобы примкнуть к лагерю новаторов бросился отстаивать устои католичества и стал одним из ярых защитников ортодоксии. Ему не хотелось придавать спору публичный характер, но в то же время он понимал, что его личный ответ Лютеру не произведет никакого эффекта, поэтому свое опровержение, озаглавленное «Обелиски», он направил своему епископу. Епископ счел, что рукопись достойна того, чтобы ознакомить с ней как можно большее число богословов, сделал с нее множество копий, которые и разослал по университетам и монастырям.

То было начало войны, но войны подспудной, и хотя Лютер начал ее первый, он оказался застигнут врасплох, что его, конечно, огорчило. К тому же Экку, гораздо лучше разбиравшемуся в богословии, чем в политике, удалось докопаться до сути вещей и обнаружить несомненное сходство тезисов Лютера со взглядами Гуса, о чем он и заявил в категоричной форме. Для Лютера это обвинение прозвучало сигналом настоящей тревоги, потому что гуситская ересь считалась в то время наиболее опасной. Друзья Лютера настойчиво требовали, чтобы он защищался. Легко сказать! Выступить с доскональным изложением своей теории значило открыто признать себя еретиком и, что еще хуже, еретиком-гуситом. И потому в ответном сочинении «Астериксы», написанном в июне 1518 года и также разосланном по университетам, Лютер пытался доказать, что именно его оппонент ошибается в толковании традиционного учения. Противопоставляя схоластов бл. Августину, он решительно вставал на сторону последнего и обвинял Экка в предпочтении первых.

Ответ прозвучал слишком слабо, и это немедленно почувствовали в том и в другом лагере. Виттенбергские богословы решили предоставить слово одному из своих, чтобы он выступил публично и спровоцировал противника на открытый бой, в победном исходе которого они не сомневались. Выбор пал на Карлштадта. По-настоящему этого уроженца города Карлштадта, что во Франконии, звали Андре-ас Боденштейн, и он считался одним из выдающихся представителей новой школы. В самом начале проповеднической деятельности Тецеля он, опередив Лютера, обнародовал свои 152 тезиса против индульгенций. В мае 1518 года, когда Лютер сочинял свой скромный ответ Экку, Карлштадт бесстрашно выступал с гораздо более смелыми заявлениями. Впрочем, и он остерегался оспаривать папскую власть, ограничиваясь обсуждением проблем благодати и таинств.

Экк с легкостью вычислил больное место своих противников и в феврале 1519 года выступил с 12 тезисами, которые, очевидно, задумывались как ответ Карлштадту, но которые на самом деле посвящались защите главенствующего положения римско-католической доктрины. Любопытно, что Экк пользовался в точности теми же выражениями, которые годом раньше употребил Лютер в своих «Резолюциях». Таким образом, оба богослова оказались в центре внимания и притом в связи с самым острым из вопросов, развивать который до логического конца оба они все еще боялись. Лютер почувствовал себя в положении человека, на которого прямо указали пальцем. Отмалчиваться он больше не мог и в феврале 1519 года ответил Экку 13 тезисами, в последнем из которых открыто ставил под сомнение авторитет папы.

Рассчитывал ли он, что его заявление, прозвучавшее на всю Германию, не будет услышано в Риме? Или надеялся на протекцию Мильтица, который защитит его перед верховным владыкой? Скорее всего, он просто почувствовал себя затравленным зверем, а потому — мы увидим, что в дальнейшем он еще не раз поведет себя точно так же, — перестал просчитывать шансы и отдался на волю судьбы. Он, правда, сделал последнюю попытку ввести папу в заблуждение, потому что несколькими днями спустя писал ему: «Перед Богом и всеми тварями Его заявляю, что никогда, ни раньше, ни теперь, не имел намерения открыто нападать на авторитет римско-католической Церкви» (письмо датировано 9 марта). Что из того, что эти слова находились в вопиющем противоречии с фактами? Лютер слишком хорошо понимал, что ему необходимо выиграть время.

Понимал это и Экк, рассудивший, что пришло время выложить карты на стол. Он потребовал проведения публичной дискуссии с участием обеих сторон. Лютер пожелал организовать ее в Виттенберге, Экк с негодованием отверг это предложение. Он хотел, чтобы диспут прошел в одном из лучших христианских университетов, достойном и обсуждаемой темы, и сложившейся непростой ситуации, и, вероятно, его собственной высокой репутации. Он предложил на выбор — Рим, Париж или Кельн. Теперь не соглашались его противники, утверждавшие, что для них путешествие слишком опасно: их могут арестовать сразу по окончании диспута. Они предпочитали не покидать пределов Саксонии, что вполне понятно — здесь они могли рассчитывать на благоприятный прием со стороны публики. В конце концов сошлись на Лейпциге, расположенном во владениях герцога Георга, давшего согласие на проведение диспута.

Понимал ли Лютер, что его ждет, когда собирался помериться силами с Экком? Папский легат Каетано запретил ему покидать пределы Саксонского курфюршества, а друзья прямо отговаривали его принимать участие в предстоящем диспуте. Все они слишком хорошо знали, что такое Экк, чья слава гремела не только в Германии, но и в Италии. Помимо глубоких знаний и решительного характера, он обладал многими другими достоинствами: высокий, хорошо сложенный красавец с изысканными манерами и прекрасным голосом, наделенный даром красноречия, он с легкостью покорял любую аудиторию. Знали они и о том, как неосторожен бывает в споре Лютер. Если он поднимет брошенную ему перчатку, боялись они, ему придется высказать все до конца, и тогда он бесповоротно пропал. Даже курфюрст сделал попытку удержать его: пусть объясняться с общим противником едет Карлштадт! Он наверняка сумеет повести спор достаточно тонко. Однако Лютер уговорил и курфюрста, умело сыграв на чувствах последнего. Нападая на двух богословов, намекнул он, Экк на самом деле метит в весь Виттенбергский университет. Позволительно ли курфюрсту терпеть такое? И Фридрих сдался. Мартином Лютером владело теперь одно страстное желание — убедить всех без исключения в справедливости своих открытий, которые, верил он, ведут его к спасению души.

Открытие диспута назначили на 27 июня. Лютер лихорадочно готовился к сражению. Пора виляний закончилась, теперь он пойдет до конца. «Господь ведет меня», — повторял он всем и каждому. И непременно добавлял: «Я с радостью следую Его воле». Сознание того, что отступать больше некуда, наполняло все его существо радостным возбуждением. Да, он проявил слабость, когда отправил папе покаянное письмо, но теперь он готов ее искупить. Многочисленные письма, которые он писал в этот промежуток времени, полны свирепой ненависти к папству: «Готовясь к диспуту, я просмотрел папские Декреталии, и меня охватили глубокие сомнения. Уж не антихрист ли папа? Больно уж жалким выглядит в этих Декреталиях распятый Христос!» «Борьба теперь перешла в такую стадию, что должно ре-шиться: кто кого. Я рад этому. До сих пор мы только играли. Пора же наконец передавить этих гадин и свергнуть римскую тиранию». Он с пристрастием выискивал в Библии любое упоминание об антихристе, надеясь найти подтверждение своим подозрениям в отношении папы. В Послании к Фессалоникийцам он обнаружил место, где говорится, что антихрист «в храме Божием сядет», и немедленно сделал вывод, что эти слова относятся именно к папе.

Епископ Мерзебургский, занимавший пост канцлера Лейпцигского университета, воспринял идею проведения диспута весьма неодобрительно. К чему спорить о том, что и так ясно? Пусть Лютер и его сторонники прямо скажут, согласны они с католическим учением или нет, и дело с концом. Георг, герцог Саксонский, напротив, отнесся к предстоящему мероприятию благосклонно. Послушный сын Церкви, он искренне надеялся, что великий Экк сумеет заткнуть глотку Лютеру. Кроме того, его приятно грела мысль о той чести и славе, какая выпала на долю Лейпцига среди всех соперничавших университетов. Впрочем, не желая раздражать канцлера, он выдал пропуск одному Карлштадту, правда, с припиской «с сопровождающими его лицами». Лучшего способа пригласить Лютера не выдумал бы никто.

Герцог приказал подготовить для приема богословов и слушателей свой замок в Плейсенбурге и сам лично приехал встретить их из своей дрезденской резиденции. Он прибыл ровно за пять дней до начала диспута, чтобы успеть принять участие в торжественном шествии по поводу праздника Тела Господня. Доктор Экк тоже приехал заранее. Что касается виттенбергских богословов, то они предпочли не мешаться с толпой своих противников и появились на месте через день после праздника. Их процессию возглавлял Карлштадт. То ли он сам счел себя героем дня, то ли университетское руководство велело ему прикрыть собой Лютера. За ним выступал ректор Виттенберга с дюжиной профессоров, среди которых выделялись Меланхтон, Армсдорф и Ланг. Вся компания шествовала в окружении двух сотен вооруженных студентов. И в это время от епископа Мерзебургского прибыл посланец с пастырским предписанием, запрещающим проведение диспута. Герцог приложил все усилия, чтобы замять эту неприятную новость, и утром 27 июня слушания начались.

В течение четырех дней Карлштадт и Экк вели друг с другом спор. Экк выглядел уверенным в себе, говорил язвительно и иронично, держался обвинительного тона. Как утверждал Пиркхаймер, в его манере сквозило «что-то от яростной дерзости». Маленький и горячий Карлштадт кипятил-ся, зачастую не находил нужных слов, а найденные бормотал глухо и неразборчиво. Главная тема обсуждения сводилась к проблеме благодати и свободы воли. Экк защищал католическую доктрину об их совместимости, Карлштадт настаивал на пассивной роли человеческой воли перед Божьей благодатью. Виттенбергский ученый без конца сопровождал свою речь цитатами, которые по ходу дела подыскивал в толстых книгах, принесенных на заседание. В конце концов его лейпцигскому оппоненту это надоело, и он заявил, что подобная практика несовместима с серьезным спором. Драгоценные источники у Карлштадта отняли, и он потонул в собственных объяснениях. «Дерзкий Экк торжествовал», — свидетельствует Кун.

4 июля настала очередь Лютера. Среди присутствующих его появление вызвало всплеск любопытства, тем более что обсуждать собирались проблему папской власти, которую Карлштадт — скорее из осторожности, чем из убеждений — отказался включить в свое выступление. Публика ожидала, что Лютер сразу перейдет в наступление, но ничего подобного не произошло. Почувствовав, что сопернику удалось почти целиком покорить аудиторию (как он, должно быть, сожалел, что уступил первую роль Карлштадту!), он начал с того, что громко заявил о своем почитании папского престола, а потом обвинил Экка в навязывании ему темы, по которой он не желал дискутировать. Тогда слово взял Экк и с присущей ему уверенностью, демонстрируя глубочайшую эрудицию, прочитал всем присутствующим целую лекцию по теологии, которую закончил сопоставлением тезисов Лютера с гуситской ересью. Это был чрезвычайно ловкий, дважды выигрышный ход: во-первых, он заставил Лютера защищаться, поскольку обвинение в ереси оставалось самым тяжким; во-вторых, удачно сыграл на враждебности саксонцев к чехам, в частности лейпцигских ученых к пражским. Он направил немецкий национализм в другое русло, заставив аудиторию на время забыть о своих претензиях к далекому Риму и обратить их против ближайшего соседа. Лютер почувствовал себя в опасности и принялся вилять. Он признал авторитет папы, однако отказывался принять догмат о его божественном происхождении.

На следующий день Экк явился на заседание, полный решимости окончательно добить загнанного зверя. Он зачитал присутствующим гуситские тезисы, весьма схожие с тезисами Лютера. В ответ Лютер во всеуслышание провозгласил себя католиком и назвал клеветнической попытку сравнивать его с раскольниками, пошатнувшими единство Святой Церкви.

Но Экк продолжал его клеймить. Лютер, напомнил он, обратился к собору, миновав папу, тогда как Вселенский собор в Констанце осудил взгляды Яна Гуса, направленные против авторитета папы. Следовательно, подвергая сомнению главенствующую роль папы, Лютер отрицает и авторитет святого собора. Лютер не нашел ничего лучшего, чем жалко пролепетать: «Возможно, акты Собора в Констанце не подлинные?» Это был провал. Герцог Георг громко и возмущенно крикнул: «Безумец!» Экк тем временем спешил закрепить достигнутый успех. Обобщив все высказывания оппонента, он заявил, что тот «именует христианством самые зловредные заблуждения гуситов», что, не соглашаясь с решением Собора осудить эти заблуждения, он обвиняет собор в осуждении евангельских истин. Заседание завершилось в страшном шуме. Доктора Лютера публично назвали еретиком.

Диспут продолжался еще несколько дней, однако самое интересное уже миновало. Предстояло обсудить вопросы о чистилище, об индульгенциях и о покаянии. Но публика больше не слушала выступавших. Проглотив главное блюдо, она уже не смотрела на закуски, хоть их и оставалось еще изрядно. 14 и 15 июня на сцене снова возник Карлштадт, принявший участие в обсуждении проблемы спасения. Но все уже устали, кроме, может быть, Экка, который, не поморщившись, скушал молодого лютеранина в качестве десерта. Лютер исчез еще до заключительного торжественного заседания. Его переполняло чувство горечи. Как плохо все началось, сокрушался он, так же плохо и закончилось. Они только зря потеряли время. А виноваты в этом, конечно, его соперники, которых не интересует истина, а интересует только личная слава. Его немного смущало, что из-за чрезмерной осторожности он сгладил свои убеждения, выстраданные в тиши одиночества. Но ничего, твердил он себе, скоро он выскажет их в достойной форме. И уж тогда-то сумеет отстоять их перед лицом всего мира.