Глава восемьдесят первая Исход: январь — июль 1904 года

Глава восемьдесят первая Исход: январь — июль 1904 года

«Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. <…> Не было ноты чистой радости в этот вечер 17 января», — вспоминала четверть века спустя Ольга Книппер. Редкая пьеса когда-либо была отрепетирована столь же тщательно, как «Вишневый сад». Театр был полон, и за иными креслами маячили зрители без места, бледные и болезненные, похожие на падших ангелов. То были приехавшие из Ялты чахоточные больные, memento mori для заполнивших партер и ложи знаменитостей: Рахманинова, Андрея Белого, Горького, Шаляпина и чуть ли не всех московских друзей Антона Чехова. Сам же автор в течение первых трех действий своей пьесы в театре не показывался: он приходил в себя от услышанного накануне «Демона» в исполнении Шаляпина. «Вишневый сад» публика принимала более чем сдержанно. Немирович-Данченко послал Антону с извозчиком сквозящую лицемерием записку: «Не приедешь ли к третьему антракту, хотя теперь уж и не будут, вероятно, звать [на поклоны]». В третьем антракте Чехова торжественно вывели на сцену. Пред выстроившимся в полукруг сонмом знаменитых ученых, журналистов и актеров под бурные аплодисменты публике явился бледный, сгорбленный и изможденный живой мертвец. Станиславского это зрелище привело в ужас. Из зала крикнули: «Сядьте, Антон Павлович!» Стул Чехову вынести забыли. Начались приветственные речи. Услышав обращение профессора Веселовского, Антон вспомнил высокопарные фразы своего персонажа Гаева, адресованные предмету мебели. После слов «Дорогой и многоуважаемый…» он вслух добавил «шкаф», вызвав сдавленные смешки стоящих рядом актеров. Наконец, после долгой вереницы бравурных речей и поздравительных телеграмм, юбиляра, походившего на затравленного зверя, отвели прилечь на диван в актерской уборной Качалова. Горький выпроводил оттуда всех, за исключением ее хозяина, который, загримированный под Петю Трофимова, сам имел вид жалкий и больной. Через полчаса, по окончании пьесы (публика, смущенная чествованием автора в антракте, ограничилась негромкими аплодисментами), Антон отправился на ужин с актерами. Снова полились речи, посыпались бесполезные, вроде антикварных ларцов, подарки. Антона они рассердили, и Станиславскому он сказал, что лучше бы ему поднесли мышеловку. Полиция же в тот вечер наложила на театр штраф за недозволенное публичное сборище.

На последующие представления «Вишневого сада» билеты продавались свободно. Черная комедия не нашла отклика в душе русской публики, накануне русско-японской войны охваченной ура-патриотическими настроениями. Война была объявлена 24 января, и три дня спустя японцы потопили Российский Тихоокеанский флот в районе Порт-Артура. В столь мрачной апокалиптической обстановке рецензенты увидели в пьесе политическую аллегорию: пассивное и безвольное дворянство, уничтоженное предприимчивыми плебеями. К концу Великого поста, во время гастролей в Петербурге, спектакль шел в полупустых театрах. Горький, жаждавший опубликовать пьесу в альманахе «Знание», отправил ее в набор, однако издание надолго застряло в сетях цензуры. Потребовалось немало времени, пока настроения российской публики не сменились на элегические, а Немирович-Данченко не нашел тот необходимый «кружевной» подход к трактовке пьесы, который принес ей блестящий успех в последующие, даже более тревожные годы.

Антон уже рвался из Москвы — если не на Ривьеру, то хотя бы в Крым. По случаю юбилейных торжеств Антона Чехова из всех щелей к нему полезли знакомцы прошлых лет. Ему уже было не по силам проявлять сочувствие к родным и близким. Племянник Ольги, Лева, мучился туберкулезом позвоночника: врачи прогнозировали либо скорую смерть, либо паралич. Старшая из сестер Гольден, Анастасия, лишившаяся в браке с Пушкаревым красоты, здоровья и средств к существованию, умоляла Антона выхлопотать ей пенсию. Лидия Авилова просила совета, как ей облагодетельствовать раненых солдат. Школьный учитель из Гурзуфа хотел, чтобы Антон добился разрешения от церкви на его брак с сестрой покойной жены. Клеопатра Каратыгина искала денег отправить в санаторий своего чахоточного брата.

Чехову захотелось найти себе какое-нибудь необременительное дело, и Гольцев, взяв его в «Русскую мысль» литературным редактором, стал присылать рукописи на оценку. Отложив в сторону два начатых (без сомнения, блестящих) рассказа, «Калека» и «Расстройство компенсации», Антон не без удовольствия приступил к прочтению и рецензированию прозы начинающих писателей. Четырнадцатого февраля, в тот самый день, когда Евгения Яковлевна отправилась в Крым, Ольга повезла Антона в Царицыно посмотреть приглянувшуюся ей дачу. Края эти здоровым климатом не отличались, зато дом оказался пригодным для зимнего проживания. Оттуда, из-за аварии на железной дороге, им пришлось по морозу добираться на извозчике. Услышав об этом, доктор Альтшуллер долго не мог прийти в себя от возмущения.

На следующий день Антон со Шнапом сели в скорый крымский поезд. В Севастополе их встретила Настя, горничная Евгении Яковлевны, — мать семейства отправилась домой посуху — и все вместе они пароходом поплыли в Ялту. Подружившись с дворовыми собаками и ночуя под боком у Евгении Яковлевны, Шнап гораздо быстрее своего хозяина втянулся в ялтинское житье-бытье. Дом к приезду хозяев протоплен был из рук вон плохо, и посетители предпочитали оставаться в шубах. Антону его кровать показалась холодной и жесткой, но хуже всего была Настина стряпня: «Суп, похожий на помои. И холодные, как лед, блинчики». Поездка за границу теперь представлялась Антону маловероятной — и состояние его было никуда не годное, и курс рубля из-за военных событий заметно снизился. Одинокий журавль с чеховского подворья в этот раз на зиму улетел в более теплые края. Ни единой родственной души рядом с Чеховым не было: Бунин, по описанию Ольги, «весь какой-то пергаментный», в то время был в Москве. «Вишневый сад» вслед за Антоном переместился в провинцию: его поставили в Ростове-на-Дону, затем в Таганроге (публика встретила пьесу бурным восторгом) и, наконец, 10 апреля — в Ялте, но так скверно, что Антон посреди спектакля покинул зал.

Ольга с Ваниной помощью продолжала обследовать подмосковные дачи, хотя на исходе зимы эта затея уже теряла всякий смысл. Сделки расстраивались то из-за местных природных условий, то из-за слишком высокой цены, то из-за отсутствия теплого ватерклозета. С гораздо большим успехом Ольга в конце концов вытеснила из труппы МХТа Марию Андрееву; первая по этому поводу ликовала, а вторая гневалась[594]. Ольга докладывала Антону: «Выругала всех, в том числе и меня. <…> Никто не жалеет об ее уходе, т. е. в правлении, в труппе не знаю. Что-то из этого выйдет — не произошел бы раскол в театре! Не знаю еще, что думать, что тут замешан Горький, это бесспорно»[595].

Теперь у Ольги в театре осталась всего одна соперница — жена Немировича-Данченко; впрочем, будучи по рождению баронессой Корф, она стояла прочно, как скала. За пределами МХТа тоже нашлись соперницы. В московском театре «Эрмитаж» в роли ибсеновской Норы блистала Комиссаржевская. Ольга не преминула написать Антону, что ей должно быть стыдно за свой репертуар и свою труппу. Хуже того, вслед за ней в Москву пожаловала со своим театром Лидия Яворская. Ольга язвительно сообщала мужу: «Приводит всех в ужас своей особой». Более серьезные беспокойства начались у нее после того, как ее дядьев, врача Карла и капитана Александра, отправили на Маньчжурский фронт, а брата Костю — на стройку Транссибирской железной дороги в зоне военных действий. В Москве от рака печени умер доктор Штраух: Ольга потеряла своего гинеколога и союзника в борьбе за переселение Антона в Москву. Антона военные события почти не задели: из родни лишь племянник Николай был призван в армию, да назойливый визитер Лазаревский, как секретарь военного суда, получил назначение во Владивосток. Невзирая на то что доктор Альтшуллер снова запретил Антону мыться, Ольга прислала мужу из Москвы хорошего мыла. Альтшуллер частенько навещал Чехова — больше пообщаться, чем предложить врачебную помощь, и все-таки Антон страдал от одиночества и страстно хотел заняться каким-нибудь делом, хотя сил у него оставалось все меньше. Он консультировал убитую горем Ольгину невестку, мать больного туберкулезом маленького Левы, собирал деньги на санаторий «Яузлар», занимался с рукописями будущих авторов «Русской мысли». В марте в Ялту на целый месяц приехал Александр, предчувствуя, что это последняя возможность увидеться с братом. Его сопровождали Наталья (которую Антон не видел семь лет), двенадцатилетний Миша и собака такса. Антон писал об этом Ольге: «Брат Александр трезв, добр, интересен — вообще утешает меня своим поведением. И есть надежда, что не запьет, хотя, конечно, ручаться невозможно». Маша приехала в Крым 19 марта, за ней на Пасху пожаловал Ваня — всем Чеховым стало казаться, что это их последнее семейное сборище. Не хватало лишь Миши — тот был занят устройством суворинских книжных киосков на станциях Кавказской железной дороги.

Ольга тем временем перебралась на новую квартиру — с электрическим освещением, лифтом и двумя ватерклозетами. И опять она медлила и не сообщала Антону нового адреса. Тот же строил планы на лето: он поедет в Маньчжурию военным врачом и корреспондентом. Окружающие верили в это с трудом, но его намерения были серьезны [596]. Он регулярно писал Александру Зальца и даже снабжал его табаком. Ольга отмахнулась от планов мужа как от ребячьей затеи: «А меня куда ты денешь? <…> Поудим рыбку лучше». Она все еще надеялась зачать от Антона ребенка и, сообщая о том, что актер Москвин, игравший недотепу Епиходова, стал отцом, спрашивала его: «Когда же у нас с тобой родится?!» В Светлое пасхальное воскресенье, 27 марта, Ольга опять завела об этом разговор: «А тебе ребеночка хочется? Дусик, и мне хочется. Я постараюсь».

Антон читал корректуру «Вишневого сада» для Марксова издания. С ней он тянул как мог, ожидая, что альманах «Знание» с его же пьесой пройдет наконец цензуру. Однако, получив от Антона корректуру в апреле, Маркс так быстро издал пьесу, что альманах еще до выхода потерял спрос, и Антона замучили угрызения совести.

Столичная премьера «Вишневого сада» состоялась 2 апреля. Суворин опять натравил на московской театр своих цепных псов. Буренин безапелляционно заявил в «Новом времени»: «Чехов при всем его беллетристическом таланте является драматургом не только слабым, но почти курьезным, в достаточной мере пустым, вялым, однообразным». Актеры нервничали, и жена Немировича-Данченко, как сообщала Антону Ольга, «ходила в часовню, ставила свечи и была в белом платье и зеленой шляпке». Однако вопреки опасениям и враждебным отзывам газетчиков, публика чутко отреагировала на новую чеховскую пьесу. В Петербурге Ольга повидалась с оперировавшим ее доктором Якобсоном: «Тоску нагнал на меня адскую». Там же, после недавней конфронтации с Лидией Яворской, Ольге пришлось столкнуться еще с одной участницей лесбийского дуэта бывших любовниц Антона: «Завтракала у Крестовской. Она мне исповедовалась, рассказывала всю свою любовь и разочарование относительно Куперник, которая, кстати, вышла за присяжного поверенного Полынина. Крестовская говорит с дрожанием в голосе, что это бесконечно зловредное существо, эта Таничка»[597].

К середине апреля Александр, Ваня и Маша, уехав из Ялты, оставили Антона в одиночестве. Ручной журавль по весне вернулся в чеховский дом. Антон теперь постоянно принимал висмут от расстройства кишечника и опий от болей в груди (на случай усиления болей Альтшуллер снабдил Чехова героином). Однако ничто не могло избавить его от эмфиземы. «Какая у меня одышка!» — жаловался он Ольге. Мучили его и разрушающиеся зубы, однако Островский, ялтинский нечистоплотный дантист, в то время был в отъезде. Чехова огорчали сообщения о потерях на Маньчжурском фронте — от Александра Зальца он не будет иметь известий до середины мая. Как только устоялась весенняя погода, Антон бежал из Ялты в Москву. Пользовавший Ольгу доктор Таубе обследовал его и рекомендовал лечение за границей. Антон был настолько плох, что, приехав с вокзала, лег в постель и впредь проводил на ногах лишь несколько часов в день. Маша докладывала Евгении Яковлевне: «Немцы ходят на поклон к нему». Немецкие врачи диагностировали у Чехова плеврит и истощение организма, прописали клизмы и строгую диету. Антону предписывалось теперь питаться мозгами, ухой, рисом, маслом и какао со сливками. Кофе был запрещен. Таубе отменил вареные яйца и компрессы из шпанских мушек. Уже не в состоянии писать сидя, раздраженный и подавленный, Антон тем не менее сообщал своему ялтинскому коллеге доктору Средину: «Мой совет: лечитесь у немцев! В России вздор, а не медицина <…> Меня мучили 20 лет!!»

Весть о том, что Ольга намеревается везти Антона в Германию, Маша приняла с горечью: у нее уже возникли опасения, что там он и найдет свой конец. Ольга пыталась держать Антонову родню подальше от его больной постели. Маша жаловалась в письме Евгении Яковлевне: «Вижу я его нечасто — боюсь Ольгу Леонардовну очень»[598]. Четырнадцатого мая между Ольгой и Машей произошла крупная размолвка, и Маша, оставив брата, уехала из Москвы в Ялту. Ежедневно Антона навещал Ваня — новости о состоянии брата ему сообщала прислуга. Единственным человеком из ближнего чеховского круга, сумевшим пробиться через возведенные женой кордоны, была неукротимая Ольга Кундасова. Как позже призналась она Суворину, это было «одно из самых тяжелых свиданий, какие только приходятся на долю смертных, но писать о нем не могу».

В письмах в Ялту Антон продолжал утешать мать и сестру, а с Ольгой и доктором Таубе вступил в тайный сговор. Сохранять спокойствие ему помогали три разных наркотика: морфий снимал боли, опий успокаивал кишечные расстройства, а героин заглушал вновь возникающие обострения. Он знал, что у него, как когда-то у скончавшегося от разрыва сердца Левитана, еще есть шанс избежать мучительной смерти. Перспектива уйти из жизни в чужой стране, вдали от охваченной горем семьи и иметь рядом такую заботливую сиделку, как Ольга, сейчас казалась ему наиболее привлекательной. Одному из посетителей Антон так и сказал: «Подыхать еду». Истерзанный и морально, и физически, он упорно продолжал читать литературный самотек для «Русской мысли». Страдал, что его лишили любимого кофе. Двадцатого мая у Антона резко обострился плеврит, но доктор Таубе помог снять приступ. Спустя два дня Ольга взяла билеты до Берлина и курортного городка Баденвейлер, где Чехова должен был взять под опеку коллега Таубе, доктор Швёрер. Между тем в Москве прошел град, а крыши домов занесло снегом. В Ялте Маша хлопотала об очистке выгребной ямы. Ольга упрашивала ее почаще писать брату: «Отчего ты не пишешь Антону? Он беспокоится, что до сих пор нет известий от тебя. <…> Сегодня он бродил по комнатам, сидел несколько раз в столовой и ужинал там. Был Таубе. Говорит, что плеврит несомненно лучше, что он капризничает от недостатка воздуха, движения. Завтра разрешим ему утром кофе. Кишки крепки, так что устраиваем клизму»[599].

Двадцать пятого мая Антон попросил у Пятницкого, издателя альманаха «Знание», обещанные четыре с половиной тысячи рублей гонорара за «Вишневый сад» — даже зная о том, что Маркс опередил его с публикацией пьесы и расстроил продажу книги. Деньги незамедлительно прибыли. Когда все уже было готово к отъезду, с Антоном, несмотря на принимаемые наркотики, приключилась новая беда. Рано утром 30 мая он послал записку Вишневскому: «Нельзя ли направить ко мне сейчас Вильсона или какого-нибудь другого хорошего массажиста? Всю ночь не спал, мучился от ревматических болей. Никому не говорите о содержании этого письма, не говорите Таубе». Вильсон незамедлительно явился по вызову. На другой день Антон в последний раз проехал на извозчике по московским улицам. С Машей он поделился опасением, что у него началась сухотка спинного мозга. Писала ей и Ольга, не будучи теперь уверенной, что Антон перенесет путешествие. Для снятия мышечных болей Таубе прописал аспирин с хинином, а также инъекции мышьяка. Ухаживая за Антоном, Ольга уделяла театру лишь считанные минуты. Маша, терзаясь дурными предчувствиями, писала из Ялты Мише: «[Антону] опять хуже <…> Сердце болит. Что-то с ним будет. Ялтинские врачи говорят, что лучше было бы сидеть в Ялте. Ольга Леонардовна была со мной очень сурова, и Антошу я почти не видела, не смела войти к нему»[600]. Миша утешал сестру стандартными фразами: «Ведь где есть надежда, хотя бы слабый ее луч, там еще не все потеряно». Сам же он в отсутствие Антона напрашивался с семьей в Ялту на летний отдых.

Ольге уже не терпелось сесть в поезд. Готовя Антона в дорогу, она регулярно впрыскивала ему морфий. Его ревматические боли она приписывала своей нетопленной квартире, в которой с приходом лета разобрали для починки котлы. Третьего июня, в тот день, когда Горький собрался подать в суд на Маркса за преждевременную публикацию «Вишневого сада» (впрочем, его протесты ни к чему не привели), Чеховы выехали в Берлин.

В Берлине их поджидал брат Ольги, Володя, обучавшийся в Германии пению и игре на скрипке; там же они повстречались с женой Горького, Екатериной, покинутой своим мужем. Антон в письмах к Маше стал более ласков и через нее передавал благодарность доктору Альтшуллеру. Здесь, в гостинице «Савой», он наслаждался первосортным кофе. Шестого (19) июня он даже отважился на посещение берлинского зоопарка. Его познакомили с Г. Иоллосом, берлинским корреспондентом «Русских ведомостей». «Это превосходный человек, в высшей степени интересный, любезный и бесконечно обязательный», — писал Антон Соболевскому; он был счастлив, что в Германии судьба послала ему ангела-хранителя. Седьмого (20) июня по просьбе Таубе Антона в гостинице посетил ведущий берлинский специалист по внутренним болезням профессор Эвальд. Обследовав больного, он только и сделал, что развел руками и молча покинул номер. «Нельзя забыть мягкой, снисходительной и растерянной улыбки Антона Павловича», — вспоминала впоследствии Ольга. Недоумение Эвальда было вполне понятно — в том, чтобы везти через всю Европу умирающего человека, смысла никакого не было.

А Иоллос тем временем писал Соболевскому: «Дни Антона Павловича сочтены — так он мне показался тяжело больным: страшно исхудал, от малейшего движения кашель и одышка, температура всегда повышенная. <…> Ему трудно было подняться на маленькую лестницу». Восьмого (21) июня Чеховы выехали в другой конец Германии, в Баденвейлер. Там они остановились в лучшей гостинице города — «Ремербад»; Антону как будто стало немного получше. Однако через два дня супругов попросили из гостиницы съехать: Чехов кашлем нарушал покой других постояльцев. Переместившись в частный пансион «Фредерике», Антон писал доктору Кур кину, что его теперь беспокоит лишь одышка и худоба и что он уже помышляет о том, «куда бы удрать от скуки».

Пользовавший Чехова доктор Швёрер был женат на москвичке Живаго, знакомой Ольге с гимназических лет. Врач он был знающий и внимательный, но, к неудовольствию Антона, продолжил тактику лечения, избранную еще в Москве доктором Таубе. Чехову снова запретили пить кофе. Целые дни он проводил в шезлонге и даже немного загорел на солнце; принимал массаж. Евгению Яковлевну он заверил, что через неделю будет «совсем здоров». Маша в письмах рассказывала Антону о том, как сильно беспокоит родню его состояние: «Ваня приехал один. Мы плакали, когда он рассказывал про твою болезнь и про то, что он не мог спать ночи — ему все представлялся твой болезненный образ». Ольга исправно посылала Маше бюллетени о здоровье мужа и в письме от 13 (26) июня намекнула на возможность близкой развязки:

«Умоляю тебя, Маша, не нервись, не плачь, опасного ничего нет, но очень тяжело. И ты, и я знаем, что ведь трудно было ждать полнейшего выздоровления. Отнесись не по-женски, а мужественно. Как только Антону будет полегче, я все сделаю, чтобы скорее ехать домой. Вчера он так задыхался, что и не знала, что делать, поскакала за доктором. Он говорит, что вследствие такого скверного состояния легких сердце работает вдвое, а сердце вообще у него не крепкое. Дал вдыхать кислород, принимать камфару, есть капли, все время лед на сердце. Ночью дремал сидя, я ему устроила гору из подушек, потом два раза впрыснула морфий, и он хорошо уснул лежа. <…> Антону, конечно, не давай чувствовать в письме, что я тебе писала, умоляю тебя, это его будет мучить. <…> По-моему, мамаше лучше не говори, что Антон не поправляется, или скажи мягко, не волнуй ее. <…> Антон все мечтал о возвращении домой морем, но, конечно, это несбыточно. <…> На днях ездила во Фрайбург, велел заказать себе светлый фланелевый костюм. Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, что может что-то с сердцем сделаться или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу».

В письмах к Евгении Яковлевне Ольга так жизнерадостно нахваливала местную кухню, кровати, хозяев пансиона и погоду, что кузен Георгий поздравил Антона с выздоровлением, — даже при том, что накануне доктор Альтшуллер предупреждал его: «Отнимут у него лишний год жизни. Погубят Чехова»[601]. Антон предпринял еще одну попытку встать на ноги: когда Ольга отлучилась на день во Фрайбург, он самостоятельно спускался в столовую к обеду и ужину. Своему молодому коллеге доктору Россолимо он, не скрывая иронии, написал: «Я уже выздоровел, остались только одышка и сильная, вероятно, неизлечимая лень».

Немировичу-Данченко Ольга сообщила неприкрытую правду: «Антон Павлович, хотя на вид и поправился и загорел, но неважно чувствует себя. Температура повышенная все время, сегодня даже с утра 38,1. Ночи мучительные. Задыхается, не спит <…> Настроение можете себе представить какое. <…> Весь день он сидит покорный, терпеливый, кроткий, ни на что не жалуется»[602].

По временам Антон отвлекался от мыслей о смерти, обдумывая новую пьесу, в финале которой ее герои оказываются на затертом льдами пароходе под северным сиянием. Ольга вывозила его в экипаже на прогулки по Баденвейлеру. Антон завидовал преуспеянию немецких крестьян. По вечерам Ольга переводила ему немецкие газеты; он болезненно переживал хладнокровие немецкой прессы по отношению к потерям русской армии в войне с Японией.

Недолго пробыв в пансионе «Фредерике», который не понравился Антону отсутствием солнца, скукой и однообразной кухней, Чеховы переместились в гостиницу «Зоммер», с балкона которой Антон мог наблюдать жизнь города и его жителей, то и дело наведывающихся на соседнюю почту. Двое русских студентов, живших в той же самой гостинице, предложили Ольге помощь. Завидуя жене, которая, воспользовавшись случаем, поставила себе золотые коронки у немецкого дантиста, Антон подумывал и сам обратиться к нему. Машу он регулярно инструктировал в денежных и хозяйственных делах. Однако она уже больше не могла сносить томительного ожидания. Вдвоем с Ваней они 28 июня по льготным билетам кузена Георгия выехали на пароходе в Батум, чтобы дней десять провести на грузинском курорте Боржом. Евгения Яковлевна осталась под присмотром знакомой ялтинской портнихи.

Двадцать седьмого (10) июля Ольга писала Немировичу-Данченко: «В весе теряет. Целый день лежит. На душе у него очень тяжело. Переворот в нем происходит». Швёрер разрешил больному пить кофе и назначил кислород и инъекции наперстянки; Ольга продолжала впрыскивать мужу морфий. Антон написал Маше, что от «одышки единственное лекарство — это не двигаться», и тем не менее ожидал, когда из Фрайбурга прибудет новый фланелевый костюм.

Из Сан-Морица пришло письмо от Потапенко: «По близости расстояния, протягиваю тебе руку и крепко жму твою». Однако Антона уже мало занимали вести из внешнего мира. В голове у него родился сюжет нового рассказа: богатые постояльцы отеля собираются в столовой, предвкушая сытный ужин и еще не зная, что повар неожиданно скрылся в неизвестном направлении. В два часа ночи 2 (15) июля Антон проснулся в бреду, несмотря на принятую дозу хлоралгидрата: ему привиделся тонущий моряк, племянник Коля. Ольга послала одного из русских студентов за Швёрером и попросила швейцара принести льду, чтобы положить Антону на сердце. Тот сопротивлялся, говоря, что на пустое сердце лед не кладут. Швёрер сделал ему инъекцию камфары.

Согласно врачебному этикету, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет никакой надежды, врач должен поднести ему шампанского[603]. Швёрер, проверив у Антона пульс, велел подать бутылку. Антон приподнялся на постели и громко произнес: «Ich sterbe»[604]. Выпив бокал до дна, он с улыбкой сказал: «Давно я не пил шампанского», повернулся на левый бок — как всегда он лежал рядом с Ольгой — и тихо уснул.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.