ПРИЛОЖЕНИЕ
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. Вертинский. Лариса Андерсен
Приблизительно в 1910-12 году в Петербурге (рассказывает поэт Георгий Иванов в книге «Петербургские зимы»), на собрании у Вячеслава Иванова читали стихи. Собрались: Блок, Брюсов, Андрей Белый, Гумилев, Бальмонт и еще множество известных и неизвестных поэтов. Обсуждали, спорили, но без особого волнения. Стихи были лучше — хуже. В то время все писали хорошо. Это был расцвет символизма, и творцы сидели на вершине его, как некие боги. Писать иначе было нельзя. Поэтому все стихи были между собой трагически схожи.
Публика зевала. Боги скучали. И вот поднялась худая строгая женщина в черном — это была Анна Ахматова — и прочла:
Сжала руки под темной вуалью…
Отчего ты сегодня бледна.
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна…
Потом еще и еще…
Поэт Вячеслав Иванов встал, поцеловал ее в лоб и сказал: «Господа, поздравляю вас и русскую поэзию с большой радостью. Сегодня на нашем небе зажглась новая звезда. Сегодня родилась новая поэтесса, настоящий и подлинный Божьею Милостью талант!»
Так зажглась звезда А. Ахматовой.
Я невольно вспомнил этот рассказ, прочитав материал, приготовленный к выпуску книги стихов Лариссы Андерсен — «Печальное вино».
Этот материал попал мне в руки случайно, но Лариссу Андерсен я знаю давно. То есть столько лет, сколько я нахожусь здесь, на Д<альнем> В<остоке>, — три года — четыре. В первый год моего приезда сюда я прежде всего бросился искать поэтов.
Найти их было довольно трудно, ибо хотя в Шанхае представлены все виды искусств довольно интересно – литература здесь представлена наиболее бедно. В частности, поэзия совсем слаба. За исключением нескольких одаренных единиц, здесь никого нет. Впрочем, хороших поэтов вообще очень мало. Тем радостнее и чудеснее будет появление на шанхайском горизонте таких прекрасных и терпких стихов, какие обещает нам Ларисса Андерсен своей книгой «Печальное вино».
Когда книга выйдет в свет, читающие эти строки смогут насладиться ею в полной мере. Сейчас же изведать весь аромат и тонкий яд этого вина — случайно довелось из нас двоих — меня и публики — одному мне. Для начала приведу по памяти такие строки:
Месяц теплился в бледном небе,
Кротко таял и воск ронял,
Тихий вечер в печальном крепе
Подошел и меня обнял.
И заплакал. А я стояла…
На могиле цветок белел.
Я уже навсегда узнала,
Что случается на земле.
И никто не сказал ни слова,
Но я знаю — порвалась нить,
А потом я осталась снова
Улыбаться, и петь, и жить.
И смолкать, и смотреть не прямо,
Потому что сквозь блеск и лоск
Над поляной, над мертвой мамой
Бледный месяц роняет воск.
Просто. Строго. И скупо. Скупо той мудрой экономией слов, которая бывает у очень больших художников. Ибо слово есть блуд. Ибо слово есть ложь. Только самое главное, самое необходимое. В этом есть что-то монашеское, аскетически суровое.
И так во всех вещах:
Там, у речки, девочка-весна
Протирает заспанные глазки.
Ее образы свежи и новы.
Ее переживания тихи и безропотны.
Она принимает жизнь как светлую, но суровую епитимью.
Мы должны не страдать.
И просить не должны ни о чем.
Я иду в этой жизни спокойно толкаясь с другими.
Устаю, опираюсь на чье-то чужое плечо.
Нахожу и теряю какое-то близкое имя.
Она не ищет счастья и не жалуется на то, что его нет.
Она говорит без улыбки, без боли…
Счастье? — тише…
К счастью надо красться.
Зубы сжав и притушив огни.
Потому что знает, знает счастье,
Что всегда гоняются за ним.
И только любовь тяжелит ее земные крылья. Та любовь, которая, как крест, как наказание дается людям.
Тяжелой, тяжелой мантией
За мною, на мне любовь.
И сил нет поднять и снять ее
Груз царственно-голубой…
Тихой, нежной и покорной печалью пронизаны ее строки.
А тоской пронизанная радость
И охваченная счастьем боль…
И дальше:
Из голубого марева
Не выскользнешь. Не уйдешь.
Я бы мог без конца цитировать ее. У нее почти нет того, чем так грешат молодые поэты. Междустрочной воды. Необходимой, как цемент для постройки.
Она монолитна. Ее вещи как бы вырезаны из одного целого куска материала.
Из них ничего не уберешь.
К ним ничего не добавишь.
Единственный упрек, который можно было бы ей сделать, то, что она замкнулась в круг слишком личных переживаний.
Она пишет себя.
Она пишет о себе.
Я не стану святой и строгой.
Так привычно моим ногам
Уставать по земным дорогам,
Танцевать по земным лугам.
Но она сознает это:
Но я слаба, как талый снег,
Ноя нежна, как влажный ветер.
И… я не знаю, что честней —
Сознаться или не ответить!
Впрочем, это еще придет.
Все приходит в свое время.
Из лунного заколдованного круга своей печали Ларисса Андерсен еще выйдет на дорогу жизни и оглянется вокруг себя.
Да она и сама это говорит:
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Во всяком случае, ее талант обещает нам еще много радости. Будем верить в это.
В этих кратких строках я не собираюсь ни критиковать ее дарование, ни пророчествовать. Я только хочу отметить появление «странного» цветка, прекрасного и печального, и выросшего в
Прохладном свете просторного одиночества.
И еще не затоптанного жизнью.
Шанхайская заря. 1940. 21 апр. №4820