Г-же Петерец

Г-же Петерец

20 марта 1945. Шанхай

Дорогая г-жа Петерец!

Я пишу Вам вместо Мэри, с ее согласия, так как она находится в очень нервном состоянии и вряд ли напишет Вам теперь. Ваш сын был моим большим другом и я, вместе с Мэри, находилась при нем в его последние часы. Он болел ровно два месяца с 13 октября и 13 декабря был похоронен. Болезнь его была тяжелой в смысле борьбы за жизнь, так как принимались все возможные средства, операции, уколы, вливания — все, на что возлагалось хоть сколько-нибудь надежд. В материальном отношении не было затруднений, так как его друзья и газета, где он работал, не останавливались ни перед чем. Сам он в течение всей болезни надеялся на выздровление и даже в последнюю свою ночь на земле шутил и разговаривал с друзьями, которые все время дежурили вместе с нами у его постели. Только за час перед смертью он почувствовал сильную слабость и, не знаю, сознавая близость смерти или только чувствуя упадок сил, сказал: «Все, что от меня зависит, я сделаю, но это, кажется, не зависит от меня». Это были его последние слова, что я помню, так как после этого меня послали за чем-то, а он вскоре впал в забытье, и, когда через час я вернулась, он уже лежал без дыхания. В самый момент смерти при нем была только Мэри и по странной случайности заглянувший священник этого госпиталя. Он прочитал отходную и благословил его. Не знаю, придаете ли вы значение религиозной стороне. Если да, то Вас должно радовать, что с этой стороны также было сделано все необходимое, причем и по католическим, и по православным обрядам, независимо от гражданских похорон.

Сами похороны были торжественные, и если это слово звучит несколько горько в отношении похорон, то, с другой стороны, показывает, как много значил Николай для всех собравшихся. Многие искренне переживали эту потерю. Никто не умел так руководить молодежью, как Николай. И эта молодежь проявила столько любви и внимания к нему во время болезни, что он сам был тронут и согрет этим.

В самом начале его болезнь была определена как паратиф, потом появилось осложнение на легких, и наконец разразился гнойный плеврит, от которого уже не нашли спасения, так как весь организм был заражен. В минуты жара он часто бредил, большею частью о работе, в том большом общественном смысле, которому он служил до конца.

За последние годы Николай достаточно выправил материальное положение. И не оно было причиной его болезни. Он вел нормальный образ жизни и более-менее следил за собой. Но, возможно, что предыдущие годы лишений и чрезмерной работы в нашем ужасном климате, чему я не была свидетельницей (т.к., хотя мы друзья ранней юности, я потеряла его из виду на долгий срок), отозвались теперь.

Мэри тоже слаба здоровьем и выглядит неважно, особенно после смерти Николая. Она очень много и энергично работает, но нервы ее страшно расшатаны, не знаю, много ли ночей она спала со времени болезни Николая.

Мы все собираемся, как только это будет возможно, издать его стихи и другие литературные труды.

Вот в кратких чертах все то, о чем, конечно, можно говорить часы и часы слушать. Я читала Ваше письмо и знаю, как Вам тяжело от сознания непоправимости, но не в моих силах Вас утешить. Мы все, оставшиеся жить и более или менее близкие Николаю при его жизни, делим между собою это сознание непоправимости и вины за все то плохое, что мы причиняли ему при жизни, или все то хорошее, чего мы для него не сделали. Поэтому я взяла на себя право прочитать Ваше письмо и ответить Вам на него. Если у Вас будет желание узнать какие-то подробности или вообще, напишите мне.

С искренним сочувствием уважающая Вас

Ларисса Андерсен