ВСТРЕЧА НА МОСТУ[17]

ВСТРЕЧА НА МОСТУ[17]

I

Бывает так, что вдруг вспомнится событие давнего прошлого, и всплывет оно в памяти совсем в другом освещении. Особенно если в этом событии была какая-нибудь неясность, затемненность. Все его рычажки, колесики и пружинки, раньше разрозненные и в прошлом никак не соединявшиеся, вдруг словно сами собою станут на надлежащее им место, и весь механизм события придет в самое точное движение.

И всё горе лишь в том, что… поздно уже: прозевал и не вернешь — кусай локти! Ведь был же Золотой Зуб в моих руках, и упустил я ее, молокосос!

А началось вот с чего.

Я, командир комендантской роты штаба 25-го армейского корпуса, играл в преферанс с начальником обоза поручиком Андреевым и каким-то еще залетным земгором, «земгусарами» мы их звали. И только что я хотел объявить восемь червей, как меня потребовали к коменданту штаба, полковнику Н. Выругавшись, я бросился на рысях, ибо полковник был адский ворчун, крикун, и я его побаивался.

Прибегаю:

— Честь имею явиться, господин полковник!

Н., седобородый старик сурового вида, предлагает садиться и протягивает бумажонку:

— Извольте прочитать, поручик.

— Есть!

Читаю: «Совершенно секретно. По имеющимся сведениям, в Россию проникла, тайно перейдя нашу границу с Норвегией, австрийская шпионка Ванда Рудко, полька по национальности, имеющая золотой зуб на левой стороне верхней челюсти. Известно, что она имеет намерение проникнуть в качестве сестры милосердия на австрийский участок нашего фронта. Благоволите иметь соответствующее наблюдение. За дежурного генерала такой-то».

— Прочли?

— Так точно.

— Распишитесь.

— Есть, господин полковник. — И я встаю. — Разрешите идти?

— Постойте. Что вы топочете ногами, как застоявшийся конь? Что вы намерены предпринять?

— Объявить восемь червей, — срывается у меня с языка. — Простите, господин полковник, это у меня такая дурная поговорка. С детства. Я даже гипнозом от нее лечился. Я, господин полковник, возьму на учет всех сестриц с золотыми зубами. Я… завтра же…

— Завтра же! — заворчал Н. — Я вас знаю. Вам бы только вылететь из штаба по госпиталям. Ведь сестер-то не пять, не десять!..

— Если десять, то пас! — вырывается у меня.

— Какой пас?

— Я хочу сказать, господин полковник, что если будет десять сестер с золотыми зубами, то есть если я обнаружу десять…

— Вот я и вижу, что вы всё напутаете, — подумав, неожиданно мягко говорит Н. и даже отеческим жестом кладет мне руку на рукав. — Вы ведь панику на всех сестер наведете! Так нельзя!

— А что же прикажете делать, господин полковник?

— А ничего.

— То есть как ничего? Совсем ничего?

— Совсем! Не наше дело ловить шпионов, это дело контрразведки. — И, явно иронизируя, полковник продолжал: — «Имейте наблюдение», как приказано, конечно, вот и всё. «Иметь наблюдение» — слова-то какие, хе-хе-хе! Кто вас сможет упрекнуть, что вы этого «наблюдения» не «имели»? Никто-с и никогда-с! И вы чисты. А начнете работу по этой линии и в такую кашу влезете, что и не вылезете. Понятно?

— Так точно, господин полковник!

— Ну, ступайте, — и начальник разрешил мне покинуть его.

Я вернулся к себе, закончил преферанс с приятелями, поужинал с ними и пошел в землянки своей роты на вечернюю поверку. И здесь я отступил от совета коменданта: инструктируя дозорных, охранявших тыл корпуса, я рассказал им о Золотом Зубе. Мое сообщение заинтересовало всех, особенно когда я упомянул, что если удастся эту бабенку задержать, то награда большая будет, да и отпуск домой недельки на три, а то и на месяц выпадет на долю счастливца. Тем всё, что касалось Золотого Зуба, на этот раз и ограничилось. Но уж на следующий день я стал нести печальные последствия того, что отступил от мудрого совета своего предусмотрительного начальника.

II

Штаб корпуса квартировал в деревне Малая Георгиевка, находящейся верстах в двадцати к западу от Луцка, где помещался штаб Особой армии; к западу от штаба корпуса, верстах в десяти, были позиции 46-й и 3-й гренадерской дивизий. Двадцативерстный участок от Малой Георгиевки и до Луцка, тыл корпуса, охранялся постами и дозорами моей комендантской роты. На пространстве этого участка имелось несколько деревенек и хуторов, занятых артиллерийскими парками, учреждениями интендантства, обозными командами, госпиталями, а также краснокрестными и питательными отрядами Земгора и Пуришкевича.

В госпиталях были сестры, служили женщины также в Земгоре и у Пуришкевича. Снабженные соответствующими удостоверениями личности, эти дамы и девицы свободно передвигались в тылу корпуса. Кроме них к господам офицерам, как штабным, так и полковым, не так уж редко приезжали их молодые жены — у этих дам тоже были надлежащие удостоверения…

Сообщив моим молодцам о Золотом Зубе, я, конечно, в тот же день об этом забыл. Двое суток прошло совершенно спокойно, но на третьи, и уже тоже под вечер, меня опять потребовали к коменданту, причем писарь предупредил меня, сказав, что «их высокоблагородие сильно не в духах».

Я явился и тотчас же напоролся на неистовый крик и даже на топотанье ногами:

— Я вам покажу восемь червей! — завопил комендант, лишь увидел меня. — Это что же такое у вас происходит, а? Вы чем командуете, комендантской ротой или зубоврачебным кабинетом? Вы что такое натворили на всех корпусных дорогах?..

— Но, господин полковник, объясните, пожалуйста, в чем дело, — наконец нашел я возможность пролепетать. — Я не знаю, в чем я виноват.

— Не знаете? Вы не знаете, что у вас на постах происходит, а уже из штаба армии телефонируют и смеются… Возмущаются!.. Супруга командарма в форме сестры милосердия поехала в госпиталь 46-й дивизии и напоролась на одного из ваших дураков… — И что же, господин полковник? — чувствуя, что у меня слабеют ноги, прошептал я. — Что же случилось?

— А вот что!.. Супруга командарма с одной из сестер отправилась прогуляться по дороге, и дозор от вашей роты остановил обеих!

— Но ведь дозор имел право это сделать, господин полковник!

— Да, но ваши идиоты заставили дам раскрыть рты и чуть ли не пальцами лезли, ища золотых зубов! А у супруги командарма как раз вставная челюсть… Позор!.. Возмутительно!.. Дама вне себя… И всё вы! Почему вы не изволили, поручик, исполнить моего приказа — не шуметь, не делать глупостей?.. А? Почему вы ослушались? Почему вы так глупо вылезаете вперед и заставляете краснеть за свои поступки весь штаб корпуса?

Он орал на меня еще минут пятнадцать. И я молчал. Я, конечно, был виноват в том, что надлежащим образом не инструктировал моих молодцов, и должен был теперь покорно выслушивать брань коменданта. Но, накричавшись до полного побагровения, он наконец утих, видимо, обеспокоившись за свое сердце.

Упав на стул, он махнул мне рукой по направлению двери.

— Ступайте! — прохрипел он. — Объявляю вам строгий выговор. И чтобы сейчас же прекратить эти зубоврачебные глупости, иначе я подам рапорт о вашем несоответствии и об откомандировании вас в полк.

Я повиновался, чтобы сейчас же броситься в землянки роты и там, в свою очередь, в пух и прах разнести моих «дантистов». В роте, к ужасу своему, я выяснил, что мое краткое сообщение и наставление солдатами действительно было понято как право их осматривать зубы у всех попадавшихся им женщин, если они следовали по тыловым дорогам без военных спутников, и, стало быть, можно было ожидать поступления дальнейших жалоб и возмущений.

Что мне было делать, несчастному? Утопающий хватается за соломинку: я приказал оседлать коня и в сопровождении вестового поскакал по госпиталям, чтобы предупредить возможность поступления жалоб.

III

Недели через две после всего этого из штаба корпуса приказали мне произвести дознание по какому-то делу, помнится, уголовному. По ходу следствия надо было допросить одну из местных жительниц, крестьянскую девушку, проживающую в глухом углу нашего корпусного тыла.

Деревенька, в которой жила свидетельница, находилась за обширным лесом, принадлежавшим какому-то польскому графу.

Вот в один из дней, поутру, я и отправился в нужное мне место. На этот раз, так как стоял жаркий июль и путь был неблизкий, я поехал не верхом, а в экипаже, в двухместном драндулете. До леса от Новой Георгиевки было верст шесть или восемь, и наконец мы под полуденным зноем добрались до его опушки и въехали в тенистую аллею лесной дороги.

Говорить ли о том, как приятно после солнцепека оказаться в лесной душистой прохладе, среди протяжного шума ветвистых, могучих деревьев? Давно уж я не бывал в лесу, давно не леживал на прохладном, влажном мхе, давно не слышал щебета птиц… А тут, на этой лесной дороге, точно и войны нет и никогда не бывало, точно я в Серебряном Бору под Москвой…

И я велел моему Полину остановиться, — Полин был мой денщик, я его взял с собою в поездку.

Полин Степан Парфеныч — худенький мужичишка из-под Владимира, но с пышными усами, которые он носил а-ля Вильгельм, чем почему-то ужасно возмущал коменданта, — возражений на мое приказание не сделал, хотя возражать любил и, по правде сказать, обычно мне на пользу.

— Так точно! — сказал он. — Нам ведь не на пожар, а лесные воспарения понюхать надо. Тпру ты, черт! Полежите, ваше благородие, отдохните. А я повозку с лошадкой за кусты уведу, пусть и конь пощиплет чего ему надобно.

Я сошел с дороги и лег в густой прохладной тени за кустом ольхи. И только лег, как от запахов лесных, от прохлады и от протяжного шума ветровой волны, несущейся по верхушкам деревьев, мною стали овладевать томность и дрема. Так хорошо было лежать, наслаждаться полным покоем, молчать, слушать, думать, что я с трудом принудил себя ответить Полину, когда он крикнул мне, что в лесу грибы и он пособирает их.

— Славную поджарку соорудим в деревне, — пообещал он. — Со сметанкой, ваше благородие!

— Ладно, собирай, — и я опять погрузился в дрему.

Не помню, сколько времени я так лежал, сколько его прошло, когда мое ухо уловило неподалеку от себя хруст валежника. Кто— то шел на меня и вдруг остановился; постоял с полминуты и пошел назад — ибо хруст возобновился, но стал затихать.

«Это Полин, собирая грибы, набрел на меня и, думая, что я сплю, и не желая будить, пошел назад, — вяло подумал я. — Но уже пора ехать дальше, довольно валяться!» — и я, сев на землю, закричал по направлению затихшего хруста:

— Полин!

— Я, ваше благородие! — тотчас же ответил он, но совсем не оттуда, где, как думал я, он должен был быть. — Отдохнули? я грибов уйму насобирал: и боровики, и подосиновики — какого угодно сорта… Расчудесная поджарка выйдет.

И он вышел ко мне.

— Ты не подходил сюда?

— Никак нет, не подходил.

— А кто же тут валежником хрустел?

— Да кому же тут хрустеть? Разве зверь, барсук, скажем. Лес глушущий, ваше благородие.

— Ну, черт с ним. Поехали!

— Так точно. Чудесно будет по лесному холодку ехать.

И он стал выводить лошадь на дорогу. Конь потянулся к луже, оставшейся после прошедшего недавно ливня и пересекавшей дорогу.

— Балуй! — прикрикнул на него солдат. — Не поили тебя с утра, что ли, чтобы всякую заразу пить? Потерпишь до деревни! — И вдруг крикнул мне: Ваше благородие, а ведь тут женщина проходила. Не она ли вас побеспокоила? Свежий совсем след.

Я подошел и стал рассматривать след, четко отпечатавшийся на сырой земле у края лужи. Да, это был оттиск женской обуви.

— Видать, сестрица прогуливалась с кем-то! — многозначительно ухмыльнулся Полин.

— Мужских следов не видно, — заметил я.

— А может быть, и одни шли, — охотно согласился денщик и предложил мне садиться в драндулет. И мы покатили дальше.

Минут через двадцать неспешной езды мы наехали на дом лесника, о существовании которого я уже знал из данных имевшейся при мне двухверстки: небольшой дом со службами — сараем, погребом, какими-то пристройками.

— Здесь коня попоим, ваше благородие.

— Хорошо.

Вылез и я из экипажа: новое место, новые люди — надо познакомиться. Ведь в штабе всё одни и те же надоевшие сослуживцы, а тут, может быть, и девушка окажется, — ведь был я в ту пору совсем еще мальчишка. А не девушка, так, может быть, просто стакан чаю предложат. И это недурно.

Но хотя наше прибытие не могло остаться незамеченным для обитателей дома, к нам навстречу никто не вышел. Я взошел на крылечко и дернул дверь за скобу. Дверь оказалась заперта. Постучался. Не открывают.

— Какого черта? Нет у них, Полин, другого выхода?

— Есть, ваше благородие. Со двора. Я уж сунулся было за ведром, но псы… прямо волкодавы!

— Вот как! — и я стал барабанить в дверь уже по-иному. Ведь я же все-таки начальство этих мест, черт их всех побери!

Наконец дверь была открыта, и на ее пороге предстал видный, крепкий, красивый старик с подстриженными по-польски усами, с подусниками. Выражение глаз было гордое и даже надменное.

— Цо пану треба? — ледяным голосом спросил он, глядя мне не в глаза, а выше их,

— Только напоить лошадь, — ответил я. — Пожалуйста, дайте ведро.

— Зараз. Я сейчас прикажу слуге принести ведро. Больше пану ниц не треба?

— Больше ничего; Простите за беспокойство.

— Тогда я прошу пана извинить меня, — старик с поклоном отступил от порога и закрыл дверь. Затем мы услышали, как щелкнул в двери ключ.

Мы с Полиным не могли не переглянуться.

— Видал? — спросил я.

— Так точно, видел. Гордый поляки, видать, из благородных.

— Хам он, а не из благородных.

Это конечно. Только я хочу сказать, не лесник он, а скорей лесничий: из господ. Я бы, ваше благородие, на вашем месте опять бы его вызвал и подлепертил для порядку. Стал бы, к примеру, о лесе расспрашивать, о происшествии, скажем, с женским следом. Кто, мол, тут с утра проходил или проезжал? У вас с ним разные разговоры могут быть.

— Ну его!.. Я уж его отпустил, теперь неудобно.

— Как желаете. Наше денщичье дело маленькое.

Тут белобрысый подросток лет пятнадцати вынес Полину ведро, и мой солдат занялся делом. А через десять минут мы опять катили к месту нашего следования.

IV

В нужной мне деревне квартировала какая-то воинская команда, и я остановился у ее начальника, любезного, пожилого уже прапорщика запаса с университетским значком на груди. Его люди помогли мне найти девушку, которую я должен был допросить.

— Она совсем молоденькая, — сказал мне мой хозяин. — И красавица писаная. Чудесное лицо! Но глупа невообразимо. Знаю ее, она мне белье стирает. Сейчас ее приведут. Гапкой звать. Хохлуха.

Скоро эта Гапка явилась и, как и говорил прапорщик, показалась мне очень красивой — чернобровая, большеглазая и с удивительным, точно выточенным, изящным овалом лица. Свежие щеки были нежно-розовы, а на румяных губах сияла чудесная улыбка. Но глупа Гапка действительно оказалась невообразимо; на все мои вопросы я слышал только один и тот же ответ:

— Хиба ж я знаю?

И опять пожимание плечиками, улыбка и «хиба ж я знаю». Сначала меня это смешило, веселило, я думал, что она только конфузится и потому не отвечает на мои вопросы, но затем начало злить. Я подумал, что, может быть, девушка хитрит, уклоняется.

И, в сотый раз услышав от красавицы словно заколдованное «хиба ж я знаю», я прикрикнул на нее. Но и это не подействовало — она так же пошевеливала плечами, так же улыбалась и прятала ручки под передник, и ничего, кроме «хиба», я так и не мог от нее добиться.

Прапорщик сидел тут же и посмеивался в усы. Потом он мне сказал:

— Бросьте это, поручик! Вы видите, какая она. Ее можно только любить!

— Но она крутит, она упирается! Не может быть, чтобы она по-человечески не могла ответить ни на один из моих простых вопросов!

— Уверяю вас: не может. Разве вы не видите — дитя природы. Красавица, но глупа. Ты глупа, Гапка?

— Хиба ж я знаю? Я неграмотная.

— Вот видите. Ее, повторяю, можно только любить. Отпустите ее, — если что она и знала по делу, то давно уже забыла. А есть у меня к вам другое и действительно важное дело. Вы ведь через лес сюда ехали?

— Через лес.

— Плохой это лес. Неблагополучно в нем!

— А что? Леший в нем бродит?

— Не шутите! Вы знаете, после Брусиловского наступления в нем остались австрийцы и жили чуть ли не два месяца. Одиночные люди, конечно. Делали облавы — часть задержали; потом кое-кто сам выходил к нам с голодухи. Но я уверен, что в нем до

сих пор находят пристанище подозрительные бродяги — и шпионы, и наши дезертиры. А графский лесничий, — сам-то граф в Австрии остался, — это, я вам доложу, штучка! Когда здесь были австрийцы, он у них по округе за старшинку ходил. Местные крестьяне его терпеть не могут — он при австрийцах обижал их.

— Вот как? И разве контрразведка об этом не знает?

— Знает, конечно. Его вызывали в Луцк и допрашивали, но отпустили. Недавно к нему из России какая-то бабенка приехала.

— Да, — сказал я. — Тип он противный. Я сегодня с ним имел неудовольствие познакомиться. Хам! Но что я могу поделать, если у него все документы в порядке? Я человек маленький, толкнись к нему — и у меня сейчас же возникнут неприятности. — И, вспомнив историю с золотым зубом, я спросил: — А что, у этой бабенки, которая к нему приехала, нет во рту золотого зуба?

Но прапорщик не мог мне ответить на этот вопрос.

— Я филолог, а не дантист, — отшутился он. — Я ей в рот не заглядывал.

А тут и Полин мой возвестил, что грибы готовы и можно кушать. Денщик моего хозяина стал собирать на стол. К моему удовольствию, появилась и бутылка депревского коньяку. До золотых ли зубов мне стало тут?

V

Если правду говорить, то именно коньяк и был причиной того, что, покидая гостеприимного хозяина, я забыл у него папку с дознанием. Вспомнил же я о ней только тогда, когда мы с Полиным порядочно уже углубились в подозрительный лес. Ничего не поделаешь, приходилось возвращаться назад за забытым! Но лес был так хорош в этот поздний вечер, так душист, тих и таинственен, что я, приказав Полину во всю мочь гнать назад в деревушку и потом обратно, сам решил ожидать его возвращения в лесу.

Правда, Полин предостерег меня:

— Ладно ли, ваше благородие, вам тут одному оставаться? Слышали, что о лесе поговаривают?

— Тем интереснее, — ответил я. — Может быть, что-нибудь и увижу. Я буду настороже. Ничего, заворачивай и гони. Помни одно: не замешкайся.

И я остался один. Некоторое время я не двигался, вслушиваясь в лесную тишину, совершенно бездыханную, — ни ветерка не проносилось по вершинам мощных грабов. Лесная тишина, да еще ночная, всегда пробуждает в душе человека что-то древнее таящееся в ней еще от дикарей-предков, — чувства смутные, тревожные, делает ее настороженной. Глаза становятся зорче, слух обостряется. Всё это хорошо обновляет душу. Я стал мечтать о том, как бы чудесно было, если бы моя невеста, московская курсистка Катя, была бы сейчас со мной. Как бы счастливы мы были!

Потом потихоньку я пошел вперед. Я даже стал что-то насвистывать, но, подумав о том, что все-таки лучше себя не обнаруживать, свистеть перестал. И шел я очень тихо. Через короткое время дошел до моста через ручей — я обратил внимание на этот мост еще днем — и присел на его перилах. Сидел совершенно тихо, даже не шевелясь. Мечтал и думал.

И вдруг я услышал, как кто-то чихнул. Как мне ни стыдно в этом теперь признаваться, но этот прозаических звук, раздавшийся из-под моста, здорово меня напугал. Ведь это чихание означало, что под мостом кто-то таился. Этот кто-то мог быть только дезертиром или шпионом. Его чихание выдало его, но ведь до этого он так легко мог убить меня, сидящего на перилах, выстрелом из револьвера…

Я соскочил с перил и насторожился. Испуг прошел. Я вытащил из кобуры наган и, стоя на середине моста, ждал. Тот, кто сидел под мостом, не мог уйти из-под него незаметно. Берега были довольно круты, вода отблескивала, — я бы заметил его и стал стрелять. Словом, я, стоявший на мосту, был в более выгодном положении, чем тот, кто сидел под ним. Но мы оба молчали. Так продолжалось несколько минут. Но надо же было наконец прервать это молчание, тягостное, вероятно, для нас обоих. И я, потопав о настил моста, крикнул:

— Эй, кто там?

— Я, — ответил мне спокойный мужской голос.

— Кто я?

— Человек, — последовал столь же спокойный ответ. — А ты кто? Почему так орешь? Лучше иди-ка ты своей дорогой!

И этот нахал добился того, чего он, вероятно, хотел. Я, разразившийся бранью и угрозами, обнаружил себя, то есть что я — офицер, имеющий право его арестовать.

Но и на крики мои он отвечал спокойно, однако уже с угрозой и весьма мрачной:

— Ну что ж, арестуй — сунься-ка ко мне!

Словом, он заткнул мне рот. Я умолк, вертясь вправо и влево, заботясь теперь лишь об одном — не пропустить момента, если негодяй подумает вылезать из-под моста, уж тогда-то я его укокошу! Но тот, видимо, не собирался покидать своего убежища. Теперь он в свое удовольствие чихал под мостом и даже кашлял, крича мне:

— Простудился я тут, будь вы все неладны. Простудился под мостом: сыро, а я не лягушка. Эй ты, дурень, водки у тебя нет ли, — я хорошо заплачу…

Я от ярости скрежетал зубами, но молчал.

«Погоди, дьявол, — думал я, — вот приедет Полин, так мы на тебе выспимся».

Однако Полин должен был прибыть не так еще скоро. Приходилось сдерживаться, терпеть. Отметив себе, что хотя сидящий под мостом и хорошо говорит по-русски, но с акцентом, я продолжал вертеться, боясь упустить момент его попытки к бегству.

В таком положении я, естественно, мало интересовался тем, что делается впереди и позади меня, и поэтому совершенно растерялся, когда неожиданно был атакован несколькими псами, с неистовым лаем бросившимися на меня. Они налетели на меня с той стороны дороги, куда я с Полиным должен был еще следовать, то есть со стороны дома лесника или лесничего, но не с тыла. Я стоял лицом к нападавшим, и это спасло меня от их укусов — я стал стрелять. Один из псов с визгом покатился по земле — он был убит мною; другие отбежали. В то же время я услышал отчаянный женский крик:

— Ах, пан Езус! Матка Бозка!

Затем раздался всплеск, и на секунду я увидел тень человека, метнувшегося в сторону от моста прямо по руслу мелкого ручья. Я вскинул револьвер и нажал гашетку — наган щелкнул, но выстрела не последовало: в его барабане, увы, было только три патрона, и я в горячке и панике все их расстрелял по собакам! Теперь я оказался беззащитен, но, кажется, в относительной безопасности: тот, кто сидел под мостом, кто бы он ни был, — убежал, ко мне же приближалась женщина. Около нее, рыча и сверкая глазами, прыгали две собаки.

— Стой! — крикнул я, поднимая безвредный теперь наган. — Ни с места!

— Зачем пан убил собаку? — спросила женщина, останавливаясь.

— Не разговаривать! — заорал я. — Молчать! Назад, говорят тебе!

— Пан только приказал мне остановиться, — резонно ответила женщина. — Я сестра милосердия и в гостях у своего дяди. Почему пан застрелил нашу собаку?

— Я могу застрелить и вас, — уже спокойнее ответил я. — Вы и ваши псы помогли бежать шпиону!

— Так. Но револьвер у пана уже пустой, и я…

Как эта чертовка хотела закончить начатую фразу? Вероятнее всего — угрозой, это я почувствовал по ее тону, но не успела точнее же, поостереглась, ибо в этот самый момент на мост, чуть не сбив нас обоих, влетел Полин на драндулете. Он даже проскочил мост, и псы занялись им, я же схватил женщину за плечо.

И тогда она, и не подумав вырываться из моих рук, вдруг завопила во весь голос:

— От него пахнет вином… Он пьяный!.. Спасите, спасите!..

— Не ори! — в свою очередь закричал я. — Тебя не режут и не убивают. Ты арестована!

Теперь мы держали ее уже вместе с Полиным, отогнавшим собак. Полин сказал мне:

— Я услышал выстрелы и погнал коня. Это вы стреляли, ваше благородие? Неужто она в вас палила?

— После об этом! Сажай ее в драндулет.

— Так точно. Ну, ты!..

Женщина умолкла и не сопротивлялась. Легко вскочив в экипаж, она лишь сказала:

— И от этого пахнет спиртом: оба пьяны. Вы ответите за то, что так обращаетесь со мною. Я здесь в отпуску, у меня есть удостоверение. Оно в доме моего дяди, и вы обязаны доставить меня туда! — всё это женщина, возмущаясь, выпалила на хорошем русском языке, но с польским акцентом.

Теперь уж и мне надо было назвать себя, что я и сделал.

— Ах, так вы тот самый поручик! — захохотала она. — Тот самый, что заставил своих солдат осматривать зубы у сестер, а потом ездил по госпиталям и просил извинения. Тот самый ненормальный, а сегодня к тому же еще и пьяный!

Этими словами негодяйка убила меня, вышибла почву из-под моих ног. Но всё же я попытался сбить ее с тона, поставив вопрос ребром:

— Что вы делали в лесу? — спросил я. — Одна, в ночное время.

Женщина взглянула на меня с такой ненавистью, что я подумал, что она может меня укусить. И она не ответила, а прошипела в ответ:

— Во-первых, я была не одна, а с тремя собаками, из которых вы одну, перетрусив, убили. А что я делала? Какое вам дело? Ну, например, наслаждалась лесной тишиной, как вы, хотя бы.

— Наслаждалась лесной тишиной! — усмехнулся я. — Нет, голубушка, вы следовали к мосту, под которым вас дожидался шпион!

Мои слова не произвели на нее ровно никакого действия.

— Когда вы начали называть меня на «вы», — ответила она, — я подумала, что ваше опьянение стало проходить… Но я ошиблась, вы продолжаете бредить. Кто видел этого шпиона, кроме вашего больного воображения?

— Я его видел, когда он убегал, — ответил я, стараясь сохранять спокойствие. — Я его видел и говорил с ним, когда он сидел под мостом. Он обнаружил себя, чихнув…

— Чихнув? — женщина даже привскочила на сиденьи. — Всё это пьяный бред, бред ненормального! Милый солдатик, — и она повернулась в сторону Полина. — Ты трезвее твоего начальника, — пожалуйста, запомни, что он говорит: под мостом сидел кто-то и чихал… Обязательно запомни!

Но умный мой Полин ответил кратко, но внушительно:

— Молчи, стерва! Убить тебя мало.

Женщина словно и не слышала грубого солдатского ответа. Она уже снова повернулась ко мне и затрещала:

— Вы, поручик, начитались Конан-Дойля и Пинкертона… Уверяю вас, этим вы карьеру себе не сделаете!

Тут из кромешного лесного мрака блеснул неяркий огонек: мы подъезжали к дому лесника.

VI

Все документы у Ядвиги Станиславовны Оржельской (она так была в них названа) оказались в полном порядке.

Явно торжествующая, сияющая, она сидела сейчас напротив меня — нас разделял стол, на котором кипел самовар с чайником на конфорке и стояла какая-то еда, хлеб и прочее. Пожилая дама («Жена лесника», — подумал я) каменела за самоваром; уже знакомый мне старик метался позади стула пани Оржельской. Наше вторжение в дом произвело впечатление. Старик, хотя и пытавшийся сохранять свою величественность, показался мне испуганным, о том же говорило и выражение лица его супруги.

Но пани Ядвига торжествовала. Она говорила, говорила и говорила, она трещала, и уже не о том, что она испытала в лесу, — она словно позабыла об этом, — а о своем госпитале, расположенном в тылу соседнего корпуса, о Петербурге, о дяде, о тетке. Она, интересная, полнотелая блондинка уже не первой молодости, принялась даже кокетничать, стрелять глазами. Словом, эта прожженная бестия, видевшая всякие виды, явно торжествовала победу. И, увы, все документы, оказавшиеся при ней, вполне удостоверяли ее личность. Что же мне оставалось делать?

Арестовать ее на свою ответственность и доставить в штаб или… принести извинения за грубое обращение, за убийство собаки? Может быть, мне за собаку придется даже заплатить. Другими словами, я или должен был признать себя побежденным, или же продолжать войну на свой страх и риск. Но в этой войне у меня не было союзников!

Ведь первый, кому я буду должен доложить о случившемся, — это полковник Н., комендант штаба. Я знал вперед, как он отреагирует на мой рапорт. Обойти его, адресоваться прямо к начальнику штаба корпуса? Но все мы, штабные, отлично знали характер ген. Карликова — его флегму, желание отстраниться, умыть руки. Он не захочет лично разбираться в этом запутанном деле, он опять-таки направит меня к коменданту. В руках же этого злобного старика я, конечно, погибну!

И… я опять пожалел о том, что не послушался его совета, снова влип в это грязное дело. Но всё же в глубине моей души было глубокое убеждение в том, что я прав, что не всё в этом доме и в этом треклятом лесу чисто. И я медлил, я не хотел с позором капитулировать.

Я поднял глаза. Полька улыбнулась: из ее рта мне в зрачки блеснул золотой зуб. На левой стороне верхней челюсти.

Полька заметила, что я смотрю ей в рот; вероятно, и дрогнуло что-то в моих глазах, на моем лице. И она залилась смехом, даже в ладоши хлопнула. Потом, подняв пальцем уголок верхней губы, весело сказала мне:

— Поручик заметил это?.. О да, золотой зуб на левой стороне верхней челюсти, как раз на том месте, которое причинило вам столько неприятностей!.. Но, поручик, успокойтесь: эта золотая коронка поставлена всего два месяца тому назад… В Минске… дантистом зубоврачебного пункта Земгора. И весь наш госпиталь знает про это! — закончила она уверенно и победоносно.

Она била меня, как хотела! Мне больше не о чем было ее спрашивать — надо было как-то уносить ноги.

— Сударыня, — начал я медленно. — В таком случае мне придется…

— Да!.. — весело, с задором продолжила она. — Придется опять просить извинения. Ну что же, я — добрая, я прощу вас! — и закончила, протянув мне через стол руку. — Целуйте!

— Дядя, — затем уже по-польски обратилась она к старику. — По случаю мира следовало бы выпить. Есть у тебя вино?

— Есть, есть! — по-польски же торопливо ответил он. — Конечно, раз ты прощаешь господина офицера, то мы выпьем по чарке. Ванда! — кивнул он затем в сторону жены. — Принеси что у нас есть получше.

Старая дама поднялась. Мое сознание отметило, что оба они, вдруг засуетившиеся, довольны мирным разрешением конфликта. Со старика всю его спесь как рукой сняло. Вообще же с самого моего появления в их доме лесничий и его супруга были лишь молчаливыми свидетелями того, что происходило между мною и их племянницей, — они словно умывали руки, не хотели или не решались вмешиваться в наш разговор. О собаке, застреленной мной, принадлежавшей лесничему, так и не было сказано ни единого слова.

Выпив стаканчик какой-то сладкой и крепкой настойки, я откланялся и отправился в дальнейший путь. Пани Оржельская взяла с меня слово, что я ее в ближайшие дни навещу. Я слово дал, но исполнять его не собирался. Потом мы с Полиным покатили в штаб. Своему солдату я приказал никому ни слова не говорить о случившемся. Сам же, прибыв в штаб, тотчас же разбудил поручика Андреева, своего сожителя по халупе, и всё подробно и точно ему рассказал. Рассказав же, просил его совета, как мне поступить. Дружок мой, хоть и сонный, вначале выслушал меня внимательно и на вопрос мой ответил кратко:

— Как поступить? А никак. Плюнь на это дело!

— Но постой, ты подумай! — запротестовал я. — Ведь не может же быть собрано вместе столько случайностей. Этот тип под мостом, она одна ночью у моста. Ее золотой зуб, ее наглое поведение по пути к дому и, наконец, это желание всё уладить миром.

— Да, конечно, — зевнув, согласился Андреев. — Но и ты подумай: твоя выпивка в деревушке, — даже забыл папку с дознанием! Остался один в лесу. Комическое чихание неизвестного под мостом, которого ты не умел задержать…

— А ты сумел бы?

— Попробовал бы.

— А как?

— Стрелял бы через настил моста по его голосу.

— Это верно! — согласился я, почесав в затылке. — Эту возможность я упустил из виду. Впрочем, у меня в нагане было только три патрона.

— Ты многое упустил из виду, — продолжал Андреев. — Ты не обыскал эту Оржельскую, а это надо было сделать, если уж ловить шпионов. Конечно, она, подходя к мосту и услышав твои крики, могла бросить то, что было при ней. Но тогда до света нельзя было покидать места. Потом этот золотой зуб… Полька права — ты сам рассказал о нем по всем госпиталям… Коронку говорит она, надели ей в Минске, — так это или не так, проверить это теперь уже трудно, требует времени, для этого надо привести в движение сложный аппарат следствия. Другими словами, прямых улик — никаких, хотя косвенных много.

Но ведь на основании косвенных улик можно…

— Да, конечно, — докопаться до прямых. Но кто этим будет здесь заниматься? Твой же рапорт сразу и в первую голову подставит под удар тебя самого. Это тебе нужно?

— Нет.

— Ну так вот. Следовательно, раздевайся и ложись спать.

Я, почти убежденный своим сожителем и приятелем, так и поступил. Но наутро меня стала мучить мысль, что все-таки я поступлю нечестно, если, убоясь наказания (в сущности, пустякового, да его может и не быть) за свои ляпсусы, совершенно закрою глаза на всё то, чего свидетелем мне пришлось быть. Надо хотя бы в контрразведку сообщить об этом. Я так и поступил, отпросившись у коменданта на другой день в Луцк за покупками.

В штабе армии меня принял соответствующий офицер, еще совсем молодой, но лысый почему-то. Вид у него был сонный, недовольный, но мой подробный доклад он выслушал внимательно. Слушая, он делал какие-то отметки на листе бумаги, но не задал мне ни единого вопроса.

Когда же я кончил говорить и поднял на него глаза, он сказал безразличным голосом:

— Хорошо. Благодарю вас. Нужные меры будут приняты. ~ И прибавил, поднимаясь со стула: — Сегодня у меня седьмое сообщение о шпионах от частных лиц! — и улыбнулся.

Стало быть, я, офицер действующей армии, был для него только частным лицом, и все эти сообщения о шпионах давно уже осточертели ему. Для него, специалиста по поимке их, что мы, кустари этого дела? Мне тоже стало скучно, досадно, что я ввязался во всё это. И я постарался забыть о пани Оржельской и о золотом зубе как можно скорее. Но в 1918 году, уже в Москве, случай свел меня с нею снова.

VII

Как-то в марте этого года, уже собираясь покинуть Москву, чтобы пробраться на восток Сибири, я, живущий нелегально, скрывающийся от большевистских властей, зашел позавтракать в маленькое кафе на Петровке. Оно мне нравилось своей миниатюрностью и относительной нелюдимостью: открытое поляком— беженцем во время войны, оно и посещалось, главным образом, поляками, эвакуировавшимися в Белокаменную. Возможностей неприятных встреч здесь было меньше, и я избрал его для своих посещений.

Конечно, Москва уже голодала, везде кормили плохо, но всё же полька, хозяйка этой «цукерни», ухитрялась угощать свою публику и пирожками, и булочками, и пирожными.

Было часов одиннадцать, когда я вошел в кафе. Ранние завтраки отошли, обеденный час еще не наступил, и в единственной комнатушке заведения было пусто. Лишь какая-то пара — хорошо одетая дама и господин сидели за столиком у окна. Я занял столик рядом с ними и спросил себе кофе и чего-то еще.

Как ни был я голоден, но уже выработавшаяся во мне, человеке преследуемом, наблюдательность и осторожность заставили меня заметить, что сидевшая у окна дама явно заинтересовалась мною. Раза два-три внимательно взглянув на меня, она стала быстро, но тихо говорить о чем-то своему спутнику. После этого и тот стал глядеть в мою сторону, принялся рассматривать меня довольно бесцеремонно.

Такое поведение со стороны окружающих никому не может быть приятно, особенно же человеку, который не хочет обращать на себя внимание. Моя же военная шинель, хотя и лишенная погон, своим покроем явно говорила о моем недавнем офицерском прошлом. Что надо этим двоим от меня? Ведь я их не знаю. Самое лучшее скорее допить кофе, расплатиться и уйти. Проклятая жизнь!

Я сидел, стараясь не поднимать глаз от стакана. Лишь исподтишка я наблюдал за тем, что происходит за соседним столиком. Господин — он был немного старше меня, лет тридцати, — улыбался. Его красивое лицо не выражало ни злобы, ни неприязни — хороший признак! Лицо же дамы всё цвело улыбками, ее глаза явно искали встречи с моими глазами. Зачем? И, Боже мой, чем я чаще (всё же уклоняясь от встречи с ее глазами) взглядывал на ее лицо, тем яснее для меня становилось, что я где-то когда-то ее встречал, уже видел. Но где и когда, я никак не мог вспомнить. Все-таки она наконец поймала мой взгляд. Поймала, воспользовалась этим и сказала просто и доброжелательно:

— Здравствуйте, поручик! Вы меня не узнаете?

— Нет, сударыня, — ответил я, приподнимаясь в поклоне. — Вернее же так: ваше лицо мне знакомо, но где я вас встречал, никак не могу вспомнить. Вы меня простите, пожалуйста!

А в позапрошлом году на мосту… ночью, в лесу… на мосту, под которым кто-то чихал, — и первым засмеялся ее спутник, но тотчас же к нему присоединилась и она. Они оба смотрели на меня и смеялись от души.

Я молчал, мне не было весело. Я чувствовал свое натянутое лицо, его глупое выражение. И даже не только это я чувствовал: я, лишенный офицерских погон, в обтрепанной шинели, должен был казаться им, упитанным, прекрасно одетым, беззаботным и веселым, — жалким, несчастным парием революционной России. Ведь революция лишила меня всех прав, сделала бродягой, травимым зверем. И вот они потешаются надо мной!

Но они не хотели меня обижать, они хохотали не надо мной, а над происшествием, которое казалось им теперь бесконечно забавным. Теперь, — подумал я, поднимаясь из-за стола. Но оба они уже перестали смеяться, женщина оглядывала меня с явным сочувствием.

— Не надо сердиться, — сердечным тоном сказала она. — Я увидела вас, вспомнила, рассказала ему, — она кивнула головой в сторону мужчины, — и вот нам стало весело. Но ведь я еще тогда простила вас, мы помирились! Присаживайтесь к нам, выпейте еще кофе.

Внутренний голос шепнул мне: ну их, не надо соглашаться! Но тупое безразличие ко всему вдруг сковало мою душу, я не мог сопротивляться чужой воле и сел с ними. Что-то еще пили и ели. Спутник пани Оржельской был учтив со мной, предупредительно вежлив — красивый блондин с внимательными глазами стального цвета.

Теперь мы говорили о том, что творится в Москве. Мои собеседники возмущались режимом, жалели офицеров, спрашивали, что я собираюсь предпринять. Я отвечал неопределенно.

— Может быть, мы сможем вам чем-нибудь помочь? — спросила пани Оржельская.

— Мы?

— Да. Пан Владислав мой муж, — и она улыбнулась своему спутнику. — Теперь я уже не Оржельская, а Пекарская. Приходите к нам, — и она сказала свой адрес. Я поблагодарил.

Она же опять начала вспоминать все подробности ночного происшествия на мосту.

— Я допустил ошибку, — сказал я. — Непростительную ошибку!

— Да? — заинтересовался супруг моей знакомой. — Вы допустили ошибку? Какую же, в чем?

— Я должен был бы стрелять по голосу через настил моста. Доски были тонки. Я бы убил или во всяком случае ранил человека, скрывавшегося под мостом.

Тогда мужчина мягким, но властным движением положил свою большую руку на кисть моей руки и, слегка сжимая ее, сказал с какой-то новой, проникновенной интонацией в голосе:

— То, что вы не стреляли, было не ошибкой, а вашим спасением. Да, доски были гнилы и тонки. Каждый ваш шаг обсыпал с них в воду песок — сидевший под мостом точно слышал, где вы стоите. Да и щели в пол-ладони имелись. Он стрелял бы без промаха…

— Но почему вы всё это знаете? — вырвалось у меня.

— Жена столько раз мне обо всем этом рассказывала, — уже безразличным тоном ответил он, освобождая мою руку. — Я, как это теперь говорят, академически обсудил ситуацию, создавшуюся на мосту.

— Но почему же тогда он не стрелял первый? — спросил я. — Вероятно, у него не было оружия.

— Нет! — усмехнулся господин Пекарский. — Если уж он был шпионом — а вы ведь в этом уверены, вероятно, до сих пор? (поднял он на меня свои стальные глаза) — то, конечно, оружие при нем имелось.

— Но тогда он должен был бы стрелять! — настаивал я.

— Вовсе нет! — и собеседник пожал плечами. — Зачем? Ведь вот — к мосту совершенно неожиданно явилась моя кохана с псами, и всё устроилось прекрасно — и для вас, и для него. А убей он вас или, еще хуже, подрань — и началось бы целое следствие. Нет, уверяю вас, этот чихающий пан действовал хорошо.

И я не мог не отметить себе, как любовно скрестились их взгляды, этой пышной блондинки и господина со стальными глазами.

Через несколько минут мы расстались. И о встрече в цукерне я очень скоро и совершенно забыл. Мне, самому преследуемому и травимому, уже не было никакого дела до пани Пекарской, до давнего происшествия на мосту.

Прошло почти четверть века. По странному свойству памяти вдруг, неожиданно совсем, открывать самые потаенные свои ящички, в которых она хранит прошлое, — давнее событие вдруг всплыло в моем сознании. Было это в одну из моих бессонных ночей, когда думаешь черт его знает о чем. И вот отдельные моменты моей неудачной попытки поймать Золотой Зуб вдруг осветились по-иному, разрозненное соединилось вместе, скрытые пружинки привели в движение какие-то колесики, весь механизм событий оказался в состоянии точнейшей работы. И тут я вдруг понял, что ведь неизвестный, обнаруживший себя под мостом нечаянным, непроизвольным чиханием, и господин со стальными глазами, предложивший мне в польской кондитерской на Петровке стакан кофе, — одно и то же лицо. И никто меня не разубедит.