ГЕРР ТИЦНЕР[3]

ГЕРР ТИЦНЕР[3]

I

Те два часа, что в строго распределенном кадетском дне были единственно свободными; предоставленными в полное распоряжение кадет, — то есть время от обеда и до вечерних занятий, — кончились. Коротко взвыла труба горниста, и общий зал третьей роты опустел. Всё еще споря, отошли от подоконников азартные игроки в пуговицы и перышки; потягиваясь, поднялись с жестких скамеек серьезные мальчики, отдавшие эти два часа чтению интересных книжек из ротной библиотеки. Кадеты разошлись по классам. Скоро туда же, с классными журналами под мышками, прошли и отделенные воспитатели.

— Встать, смирно! — дежурный кадет второго отделения третьего класса, старшего в роте, подошел с рапортом к капитану Зыбину, плотному, уже седеющему офицеру, затянутому в хорошо сшитый темно-зеленый сюртук.

— Садитесь.

Стукнули откидные дощечки на крышках парт — кадеты уселись. Двадцать пять светлых и темноволосых голов, коротко остриженных или с бобриками — третьему классу уже разрешалось носить прически. На головы эти ярко светили свешивавшиеся с потолка большие лампы-молнии.

Бегло, но с привычной зоркостью Зыбин оглянул класс. Всё как будто в порядке: классные доски чисты — видимо, дежурный только что протер их тряпкой; лампадка перед образом горит ровным огоньком; карты висят на гвоздях, как им и полагается висеть. Но… всё — то, да не то: уж очень что-то тихо в классе. Нет легкого гула от перешептывания, от разговоров вполголоса. Уж слишком как-то сразу, точно по команде, кадеты уткнулись в свои книги и тетради.

И с преподавательской кафедры Зыбин еще раз, уже внимательнее, ведет глазами по классу — по партам, по кадетским головам, склонившимся над ними, по углам, по полу, по подоконниками. И на одном из них — том, что влево от Камчатки, на которой в горделивом одиночестве восседает великовозрастный Карачьянц второгодник, — Зыбин видит большую банку (в таких банках держат варенье), и в банке, в воде, шевелится что-то живое.

— Карачьянц, что у тебя там?

Карачьянц поднимается не спеша, с солидностью. По два года в каждом классе, шестнадцатый год парню: сверстники уже в пятом классе.

— Жяб, каспадин капитан.

— Что такое?

— Жяб. Балшой лягушка.

— Откуда? Как смел принести в класс?

— Для естественной истории, каспадин капитан. Васыл Васылыч Соренко просил.

— Сядь… Смотри у меня!

Последнее — на всякий случай, потому что, в конце концов, черт его знает этого великовозрастного дурака с подбородком; уже обрастающим иссиня-черной щетиной, зачем он приволок в роту лягушку: может быть, и действительно для преподавателя естественной истории, а может быть, чтобы сунуть под подушку дежурному воспитателю или кому-нибудь из одноклассников. С кадетами надо держать ухо востро. Но пока всё, кажется, благополучно. Вот разве что-нибудь в журнале…

И Зыбин берется за классный журнал, эту книгу живота каждого кадета. Не расскажет ли она о каком-нибудь художестве воспитанников за истекший день, нет ли преподавательских записей?

Да, поведение кадет не всегда благонравно и отметки, конечно, не всегда хороши. И именно теперь, на вечерних занятиях, наступает за это миг расплаты: кого без отпуска, кого без сладкого, кого под лампу.

Головы кадет еще ниже склоняются над партами. Да-да, профессиональное чутье не обмануло воспитателя — было в этот вечер от чего тревожиться его воспитанникам: герр лерер Тицнер (конечно, холера Тицнер) записал в журнал за дурное поведение на его уроке всё отделение… А это корпусным начальством каралось особенно строго, ибо в шалостях-бенефисах, устраиваемых кадетами объединенно, хотели видеть сговор, некое действие скопом, выход из повиновения целой части. Такие шалости и карались скопом же, карались жестоко — например, оставлением на месяц без отпуска всего отделения…

Милый субботний отпуск! Каким наслаждением для каждого отпускника было бегство на сутки из надоевшей казарменной корпусной обстановки; как на неделе мечтал о субботе каждый из них! И вдруг это, страшная возможность этого. От подобного наказания даже многие из третьеклассников, корнетов роты, могли бы расплакаться не хуже любого колбасника-первоклассника.

Словно легкий ветерок колыхнул класс; несколько глаз поднялось на Зыбина и снова нырнули в книги — это Зыбин раскрыл классный журнал. Покашливая, просматривая отметки, он листает страницы. Закон Божий, русский, арифметика, французский… И чем ближе рука воспитателя к немецкому, тем мертвее становится в классе. Вот, наконец, и немец…

— Кхм! — перхает Зыбин, и его седеющие брови сурово сдвигаются: он видит запись герр Тицнера.

В классе никто не дышит.

— Так… Опять?

Зыбин поднимает глаза. Увы, он видит только склоненные над партами головы. Никто не имеет мужества взглянуть в глаза строгому воспитателю, и уже это одно подтверждает, что — да, рее виноваты, сознаются, готовы к покаянию, но, ради Бога, ж надо мучить, наказывайте, карайте скорее!..

Всё, что делалось в сердцах кадет, Зыбин отлично понимал. Суровый по виду, но не злой, он бы и не стал мучительствовать. Но ведь только на прошлой неделе кадеты торжественно дали ему слово никогда больше не изводить герр Тицнера, и вот, извольте видеть, своего слова не сдержали. И это который уже раз…

И чтобы окончательно сразить кадет, довести их до полного сознания своей вины, помучить ожиданием кары, Зыбин, еще сам не прочитав записи немца, стал читать ее вслух своим глуховатым баритоном.

Лучше бы ему этого не делать!

«По натертии класса чем-то до невозможности скользким, — прочел он, — я принужден был войти в вышеупомянутый лежа и доезжая до кафедры, чем произвел большой смех и громкие крики, а также и удары ног о парты…»

Отделение дрогнуло и снова замерло. Лишь смешливый Лассунский, крайне нервный мальчик, не смог удержаться от того, чтобы не фыркнуть, но тотчас же, сделав жалобные глаза, полез в карман за платком: пожалуйста, не подумайте чего-нибудь — у него просто насморк.

Но разошедшийся Зыбин и тут не остановился. Грозно взглянув на смешливого кадета, он продолжал декламировать: «Присовокупляю, что накануне я вошел в класс с танцами и пением на губах и с задними скамейками перевернувшись и со смехом влезая в оные…»

Конец записи Зыбин дочитал с трудом — в его голосе появились всхлипывающие ноты сдерживаемого смеха. Головы кадет почти лежали на партах. Кадетские плечи вздрагивали, как от рыданий. Лассунский был близок к истерике.

— Лассунский! — грозно крикнул Зыбин, перебарывая себя. — Выйди из класса… Поди выпей воды, дурак!

Смешливый кадет как пуля вылетел за дверь и понесся по залу в уборную, повизгивая и даже икая. Класс затих. Зыбин уже про себя закончил чтение записи. «Кроме того, — прочитал он, — кто-то незаметно уже второй урок мочится на меня с задней парты из трубочки, поливая».

Кадетам показалось, что Зыбин поперхнулся — такой странный звук вырвался из его горла. Вслед за этим воспитатель встал и, захватив с собой журнал, быстрыми шагами вышел из класса.

II

В комнате дежурного офицера происходило совещание. Присутствовали воспитатели обоих отделений второго класса, Зыбин и ротный командир полковник Скрябин. Обсуждалось не только то, какое наказание наложить на провинившееся отделение, — это спора не возбуждало: всех на месяц без отпуска, если индивидуальные виновники «натертая» и поливания не сознаются. Споры вызвал вопрос, как быть с самим герром Тицнером.

Воспитатели настаивали на том, чтобы объединенно обратиться к директору корпуса и добиться у него запрещения немцу делать записи в классных журналах: пусть записывает лишь фамилии «проходимцев» (любимое словечко полковника Скрябина) — воспитатели сами потом спросят у Тицнера, в чем виноваты записанные. Что же это за записи, которые ни самому нельзя прочесть без смеху, ни виновникам прочитать, не положив их на животы?

Но за право Тицнера записывать кадет вдруг горой встал Скрябин, человек, совершенно лишенный юмора. Крутя побагровевшей шеей в узком воротнике опрятного сюртука, он, брызгаясь слюной, отмахивался от наседающих воспитателей пухлыми, совсем бабьими ручками.

— Как это можно? — негодовал он. — Да вы конституцию какую-то хотите ввести в корпус!.. Право преподавателя записывать проходимцев утверждено главным управлением военно-учебных заведений, а вы, а вы… либеральничаете!

— Да что вы, Иван Николаевич! — загорячился, наконец, и Зыбин. — Какая тут конституция, какой либерализм?.. Поймите же, что только в дурацких, безграмотных записях этого Тицнера и кроется причина вечного извода его кадетами. Только в этом!

В этом и весь секрет.

— Совершенно правильно! — поддержал Зыбина Возницын, воспитатель первого отделения второго класса. — Как удержать кадет от естественной детской потребности в смехе, если их, словно нарочно, пытаются рассмешить, если что ни слою Тицнера, что ни запись, то хоть сам от смеха беги из класса?

— Он иностранец, он не обязан знать русский язык так, как знаем его мы с вами!

— Однако не коверкают же русскую речь в такой мере ни месье Буркэн, ни месье Норбель… И даже другой наш немец. Тут, я полагаю, есть некая другая причина… Всем известно, что Тицнер считает себя остроумнейшим человеком. Не полагает ли он, что смешит кадет своим остроумием?

— Может быть, Александр Петрович и прав, — вставил свое слово поручик Рейнбот, только недавно поступивший в корпус. — Я вполне допускаю возможность того, что предполагает капитан Возницын. Я неоднократно замечал, что Тицнер бывает очень доволен, когда его слова вызывают у кадет смех. Но, я бы сказал, дело даже не в этом. Вот вы послушайте, что этот Тицнер написал у меня…

Рейнбот взял со стола классный журнал своего отделения, раскрыл его и прочел: «Реомюр как-то качался на стенке без классной помощи…». Вы сами, господин полковник, посудите, что я могу сказать кадетам по поводу этой записи? Или: «Рос— писание висело на одной гвозде покачиваясь, с очевидным намерением…». Ну что же это такое? Говорить по поводу такой записи — только вызывать смех!..

— А вот, не угодно ли, у меня… — начал опять Возницын. — «Воробей заранее сломавши клетку и с общего ведома летал по классу со смехом и криками лови его сукиного сына…».

Все, кроме ротного командира, засмеялись.

— Или еще так: «В классе звонилось. Никто не сознавался. Оказывается, что это я сам, под моим же стулом, двигаясь…». А вот, не угодно ли: «Лампы умышленно коптили…». Или вдруг запись: «Никто не держал, я сам уцепился сюртуком за дверь…». Ну, как прикажете мне реагировать на такую запись?

— О лампах и у меня есть, — улыбнулся Зыбин. — Была у меня такая запись: «В классе пахло нестерпимо разбитой лампой из-под керосина, очевидно, предварительно…». Но лампы в классе все целы. Догадайся тут, что такое в классе стряслось. Или пишет: «Его не надо пускать в отпуск», а кого его — забыл записать. Нет, Иван Николаевич, как хотите, надо что-то предпринимать, и не только в отношении кадет, но и в отношении Холеры.

Под напором доказательств и убеждений Скрябин в душе начал уже сдаваться и возражал лишь из свойственного ему упрямства. Но воспитатели продолжали наседать, и наконец ротный сказал:

— Хорошо, господа, я почти согласен с вами. Хотя я и не нахожу в записях Тицнера ничего такого, что бы у кадета хорошего поведения, не у проходимца, должно обязательно вызвать неудержимый смех, но раз вы настаиваете, что это так и что записи этого немецкого дурака разлагающе действуют на классы, — извольте, я поддержу ваше ходатайство… Но всё же прошу вас моего окончательного ответа подождать до завтра: завтра я сам посижу на одном из уроков Тицнера…

III

В то самое время, когда совещались воспитатели, происходило совещание и в проштрафившемся отделении.

Выставив у дверей караульного, кадеты сбились в кучу вокруг парты Карачьянца. Кадеты знали, что сейчас должно произойти. Сейчас Зыбин войдет в класс и скажет:

— Пусть тот, кто перед уроком преподавателя Тицнера натер пол у двери мылом, и тот, кто на него брызгал чем-то, сейчас же встанут и сознаются. Предупреждаю, что если этого не последует и отделение укроет виновных, то я всё отделение оставлю на месяц без отпуска. У иногородних же на соответствующее количество дней будут сокращены рождественские каникулы.

— Так вот, как быть? — кадет Муев оглянул товарищей. — Должны Дорошкевич с Таубе сознаться или всем ответ держать?

Комаров, первый ученик, мальчик не по годам степенный и рассудительный, всегда возглавлявший в отделении партию благонравных и робких, неуверенно спросил:

— А почему, собственно, всем ответ держать?

— А потому что шумели и хохотали над немцем все!

— Но не все натирали пол и брызгались!

У Муева от возмущения даже уши покраснели.

— Похохотать над Тицнером вы любите, тихенькие… когда другой над ним подшутит… А от ответа в сторону? Шпак!

— Сам шпак! Тетеря! — взъерошился Комаров.

«Тетеря» было обидное прозвище Муева. Почему тот — тетеря, никто не знал, но это было очень обидно. Не менее обидно, чем шпак и шляпа.

— Я — тетеря?

— Ты тетеря.

— Нет, повтори: я — тетеря?

— А ты повтори: я — шпак?

— Вот как дам тебе раза!

— И я дам…

— А ну, ай!

И дам.

И без того уже сугубое положение, несомненно, завершилось бы еще и скандальной дракой на вечерних занятиях, если бы Карачьянц не прикрикнул на ссорящихся:

— Кыш вы, петухи!

Голос его был авторитетен: во-первых, второгодник, во-вторых — первый силач в роте; наконец, у него растут уже усы и борода, и он бреется — скоблит подбородок перочинным ножом. Все часы уроков и вечерних занятий Карачьянц только и посвящал тому, что точил на бруске свой перочинный нож, стараясь довести его до остроты бритвы и ежеминутно пробуя лезвие на волосатой руке. Тицнером о Карачьянце была сделана такая запись: «Карачьянц брился в классе разведенным мылом с перочинным ножом и со словами вот оброс-то, свинство».

— Всё, кунаки, на себя принимаю! — и, сверкнув глазами, Карачьянц звонко шлепнул ладонью по парте. — И брызгалку, и пол!

— Пол я натер, за это я и отвечу! — заартачился Дорошкевич.

Высокий, с бледным лицом и злыми глазами барон Таубе

презрительно пожал плечами:

— Что за великодушие? Кто тебя просит?

— Помолчи, дюша! — свирепо крикнул Карачьянц (когда он волновался, акцент очень проскальзывал). — Лучше молчи, говорю тэбэ! Нэ великодушэй. Нэ могу больше! Сыл моих нэту!

— Так ведь вышибут тебя…

— Всё равно! В Тыфлис поеду… — В глазах Карачьянца сверкнуло подлинное отчаяние. — Сыл моих нэту! Точу, точу ножик, третий нэдэль точу ножик — нэ могу бриться! Нэ рэжет мой волос. Нэ бэрет!

Все молчали. Положение Карачьянца действительно казалось одноклассникам трагическим… Дочка старшего корпусного врача, знаменитого Касторки, гимназисточка Мурочка, любовь Карачьянца еще с прошлой зимы, после обеда, во время кадетской прогулки, ежедневно появлялась на плацу. На мостках, окаймлявших плац, она ждала появления избранника своего четырнадцатилетнего сердечка, а избранник в это время рычал от ярости и бешенства в умывалке третьей роты, скобля перочинным ножом свой подбородок, колючий от черной щетины. И четвероклассник Альбокринов уже подкатывался на плацу к Мурочке. Вся рота знала драму Карачьянца и сочувствовала ему.

— Семь бед — один отвечай! — и Карачьянц еще раз громыхнул по парте. — Нэ могу тэрпеть! В Тыфлыс поеду!

— Зыбин! — караульный метнулся от двери. Через мгновение все были на своих местах. Ни звука, ни шороха. Глаза — в книги.

IV

— Так кто же эти двое, что заставляют своего воспитателя краснеть за отделение перед офицерами других рот? — вопросил Зыбин, стоя на кафедре в позе проповедника-обличителя. — Мало того, что они шкодливы, как кошки, они еще и трусливы, как зайцы. Они прячутся за спины отделения, их низкая трусость доходит до того, что они, спасая свои шкуры, готовы, чтобы из-за них пострадали и те, кто ничем и никак не причастны к их недостойным поступкам…

Зыбин говорил долго и довольно нудно — оратором он не был. И всё же слова его метко били в цель. Вид у кадет был подавленный, лица явно расстроенные…

И, впадая в искусственную патетику, воспитатель так закончил свою речь:

— Эти двое — паршивые овцы, которые должны быть вышвырнуты из стада. И вы не должны укрывать их, ложно понимая великие принципы товарищества… Да, долой их, назовите их, если у них самих не хватит мужества вот сейчас же, сию минуту встать и сказать: да, это мы! И пусть знают, что сознание и чистосердечное раскаяние могут послужить им к уменьшению наказания… Ну?

Зыбин умолк, несколько стыдясь всего, что он наговорил. Ни дыхания. Мертвая тишина в классе. И вот — шумный вздох с Камчатки.

— Это я, каспадин капитан!..

Зыбин не поверил глазам: Карачьянц, бестолковый, малоуспешный, но всегда такой солидный и благонравный?.. Карачьянц, который давно перерос детские шалости?

— Ты? Ну как тебе не стыдно? Посмотри на себя: ведь борода растет!

Легкое движение в классе. Карачьянц, с мукой в голосе:

— Я… брызгался.

Зыбин, классу:

— А кто пол натер мылом?

Карачьянц:

— Салом. Я.

— Врешь! По глазам вижу — врешь.

— Зачем по глазам вижу? Нэт! В моих глазах только один груст.

— Я тебе дам груст. Зачем чужую вину на себя принимаешь? Ведь тебя исключат!

— Всё равно. Нэ могу больше!

В заднем ряду парт, стукнув откидной дощечкой, медленно поднимался барон Таубе. Встал, вытянулся. Тотчас же с нервной поспешностью вскочил и вытянулся его однопартник Дорошкевич, бледный как стена.

Голубые глаза Таубе смотрели дерзко.

— Пол натер салом я, господин капитан.

— Ты?.. Я так и знал. — Ничего Зыбин не знал, просто так это у него вырвалось. — Барон… сын командира полка… как полотер, натирает пол мылом!.. Стыд!

Полотеры, господин капитан, натирают полы воском.

— Молчать!.. Срам, позор укрываться за спиной другого!..

Таубе глядел дерзко. В серых глазах его был вызов. Он даже

пожал плечами.

— Ни я, ни Дорошкевич… Мы и не думали укрываться… Так вышло.

— Почему «так вышло»?

— Спросите у Карачьянца…

— Карачьянц!

— Нэ могу больше!

И Зыбин растерялся. В отделении происходило нечто, чего он не мог понять, уяснить себе. История с немцем втягивалась в какой-то сложный, запутанный узел. «Будь проклят этот Тицнер!» — подумал воспитатель, соображая, как ему поступить. А тут еще жалкий, тонкий, такой совсем щенячий визг забившегося в истерике Лассунского.

V

Первым уроком был Закон Божий, вторым — естественная история, Василий Васильевич Соренко. После Закона Божьего на перемене, Карачьянц принес банку со своей «жяб» с подоконника на кафедру.

Следует пояснить, что кадет, разыскивая в Ботанике (огромный парк корпуса) лягушку, старался угодить преподавателю по особой причине… Дело в том, что в естественно-историческом кабинете, полном чучел, коллекций и приборов, где в стеклянном шкафу-буцке стоял даже человеческий скелет, — в этом кабинете, ключ от которого находился у Василия Васильевича, была… бритва. Какая-никакая, но все-таки бритва, служившая, кажется, для препарирования. Пусть она была тупа и даже ржава — ее можно было направить. И пылкий, истомленный любовью Карачьянц решил эту бритву похитить. План похищения был несложен. После урока естественной истории, в перемену, Карачьянц, следуя за Соренко, понесет в кабинет банку с лягушкой. С ними увяжется Перцев, мастер заговаривать зубы. Перцев разахается перед скелетом, отвлечет внимание препод авателя. Тем временем Карачьянц несколько выдвинет никогда не запиравшийся ящик стола, где валяется бритва, и похитит ее. Даже несмотря на тучу, нависшую над ним, юноша не хотел оставить своего плана. Ведь что там ни будет, а он все-таки сможет — и, быть может, уже в тот же день — предстать пред карие очи очаровательной Мурочки. И предстать не просто, а в ореоле героя роты, принявшего на себя вину своих товарищей, — рыцарем…

И вдруг вместо большого, необъятно толстого, медлительного Соренко в класс влетает — кто же?.. Герр лерер Тицнер.

Был Тицнер среднего роста, рыжеват, усат, с огромным носом. Шагом четким, военным, с журналом под мышкой подошел он к кафедре и, недоумевая, уставился на лягушку рачьими своими глазами.

Произошло всё это так неожиданно, что дежурный кадет не успел даже скомандовать:

— Ауфштэен! Штиль гештанден!.. Смирно!..

И это еще не всё: замерший перед банкой с лягушкой, Тицнер продемонстрировал отделению мочальный хвост, прицепленный между фалд его преподавательского фрака…

Но сегодня, после вчерашней Зыбинской головомойки, кадетам было не до смеху, ведь гроза над их головами не пронеслась еще благополучно. И кроме того, почему Тицнер прибежал к ним, когда у них сейчас должен быть Соренко? Кадеты недоумевали.

И не успели они еще прийти в себя и разобраться в происшествии, как уж в дверь шариком вкатился и полковник Скрябин.

Команда, рапорт.

— Садитесь! — и Скрябин тоже устремляется к кафедре и тоже ошалело упирается взором в злополучный сосуд. Кадеты видят, как багровеет шея полковника.

Грозное молчание нарушает Тицнер, очень довольный посещением его урока герром ротным командиром — редкая честь. Он сияет.

— Лягушка, стоя в банке, плавает на столе, — говорит он с очаровательнейшей улыбкой, открывающей крепкие белые зубы. — Вышеупомянутые, — жест в сторону кадет, — не смеются, с вами потому что. — И словоохотливо продолжает; — А в первом отделении второго класса, герр полковник, сегодня ползал по полу большой жук с громким жужем и с бумажкой от ноги. Потом жук улетел с сожалением, что не остался, и с криками: «А занятно было бы». Я вышеупомянутых записал в журнал, герр полковник. Я могу начинаться с уроком, герр полковник?

Тут, чтобы взойти на кафедру, Тицнер поворачивается к Скрябину спиной, и тот видит тицнеровское украшение — мочальный хвост.

Ротный командир резко поворачивается к классу. Лицо полковника красно, как эмаль ордена, болтающегося на шее…

— Кто… это?.. — изо рта Скрябина летят потоки слюны. — Господин Тицнер, прошу вас, сойдите с кафедры и повернитесь к отделению спиной…

Тицнер с чрезвычайной готовностью делает то, что ему предложено, и вытягивается смирно. Он, конечно, отличный парень, этот белозубый румяный немец, но что поделать — он глуп. Мочальный хвост, который кто-то из кадет роты успел прицепить ему, пока он следовал по залу, свисает до коленных поджилок.

— Кто это?.. — задыхаясь от негодования, повторяет Скрябин, и кадеты понимают: кто это сделал, осмелился сделать?

— Не мы, не мы! — нестройным хором отвечает весь класс. — Это не мы хвост ему прицепили, герр лерер так пришел… Даем честное слово!

— Не мы? — Скрябин бы загремел на всю роту, но от волнения дыхание сперло, и голосу не хватает. — А это тоже не вы?.. Это что такое?

И пальцем-коротышкой — на банку с лягушкой.

— Жяб, — раздается с «камчатки». — Для Васыл Васылыч. Сейчас его урок.

А Соренко, благодаря своей медлительности всегда запаздывавший на уроки (зря Скрябин спешил юркнуть за Тицнером!), — Соренко уже вваливается в класс.

И только тут кадеты окончательно поняли, что с Тицнером опять произошла какая-то чепуха, что в чепухе этой они ни сном, ни духом не виноваты, и, может быть, она им даже на пользу. Кто-то охнул, кто-то взвизгнул, не в силах сдержать желания высмеяться: опять рассеянный немец забежал не в тот класс, где ему следовало быть. А хвост-то, а «лягушка, стоя в банке, плывет на столе»… Лассунский забился в истерике. К нему бросился Приходкин и кто-то еще, чтобы вывести его из класса и вести в лазарет. Спокойствие сохранил только Соренко, и в его умных хохлацких глазах искрилась усмешка.

Идите, полковник, отсюда, сердце свое поберегите! — прошептал он на ухо близкому к апоплексическому удару СкрябинуЕ Я тут один во всем разберусь.

«Действительно! — тяжело дыша, подумал ротный. — И свалял же я дурака из-за этого чертова немца!» И, прохрипев кадетам пару грозных фраз, он «покинул зал заседания».

— Карл Карлович, отцепите, батюшка, себе хвост! — тенорком пропел Василий Васильевич. — Что, не можете? Дежурный, помоги герру лереру.

Надо ли говорить, что помогать Тицнеру сорвалось с парт не меньше пол-отделения.

— А теперь, Карл Карлович, идите-ка вы во второе отделение первого класса — там у вас урок. Идите, батюшка, с Богом…

— Я только запишу, что я вошел в класс уже с хвостом, вероятно, по дороге…

И это была последняя запись герра Тицнера: воспитатели третьей роты испросили-таки у начальства запрещения для Тицнера делать записи в классные журналы. Он мог после этого только записывать фамилии шалунов. Но как только прекратились записи, не стало охотников и подшучивать над Тицнером. Впрочем, была все-таки Тицнером сделана и еще одна запись, финальная, через неделю после того, как ему было воспрещено авторство в классных журналах. И запись эта гласила: «Приходкин целую неделю подускивал меня записывать, но я на это не поддался».

Таубе и Дорошкевича начальство простило. С них только взяли слово, что они никогда больше не будут ни натирать пола салом, ни мочить учителей из трубочки. А что касается Карачьянца, то он, придя со своей ношей в естественно-исторический кабинет, чистосердечно признался Василию Васильевичу как в своем горе, так и в намерениях своих относительно его бритвы. И на другой день ему была бритва подарена, и не ржавая, паршивая, на которую он вынужден был зариться, а новая, отличная английская бритва.