Встреча с идеалом

Встреча с идеалом

На кафедре я переписал свое расписание занятий — у меня был огромный поток, что-то около восьми групп или двухсот человек автомобильного факультета и несколько групп семинаров. Седьмого февраля кончились студенческие каникулы и начались занятия. Я стал готовиться к лекциям и с ужасом понял, что не могу запомнить наизусть выводы всех формул. Поэтому я писал для себя сокращенный конспект с формулами, куда решил заглядывать во время чтения лекций.

Меня вдохновлял при этом анекдотичный случай, происшедший в военном учебном заведении — Академии бронетанковых войск им. Сталина (теперь имени кого-то другого) в 50-х годах прошлого века. Вновь назначенный начальник академии, маршал бронетанковых войск Бабаджанян Амазасп Христофорович посещает лекции преподавателей. И один из них — опытный профессор (по академическим канонам — старший преподаватель), решил «выпендриться» перед маршалом, и блестяще прочел трудную лекцию, ни разу не заглядывая в конспект. После лекции его тут же вызвал маршал и учинил разнос:

— Что написано в объявлении на аудитории: «Лекцию читает преподаватель такой-то». А вы что делали — говорили наизусть? Выговор вам за это, и на будущее приказываю — лекции читать, а не выдумывать отсебятины!

Вот если кто-нибудь меня спросит, почему я заглядываю в конспект, то я ему и отвечу, что лекцию положено читать, а не говорить наизусть «отсебятину». Так, дескать, еще маршал Бабаджанян велел.

Наташа, видимо, не знала о моем приезде и не объявлялась. Зато я попросил Лену познакомить меня с Тамарой: «Хочу начать новую — культурную жизнь и общаться с культурными людьми!». Лена напомнила мне о том, что я женат, но познакомить согласилась.

— Тем более, что Тамара постоянно интересуется тобой и спрашивает про тебя. Твой «союз» с Летуновой просто бесит ее: — Такой человек, — говорит, — и связался с этой пьянчужкой!

И вот однажды Лена находит меня на кафедре и радостно сообщает, что сегодня Тамара после занятий зайдет к ней с Геной в гости. Я купил бутылку шампанского, подровнял перед зеркалом бороду, надел костюм с галстуком. Как раз сегодня было 23 февраля — мужской праздник, который пока еще выходным не назначался. Лена дала мне условный знак — удар по батарее отопления, и я спустился вниз.

Тамара уже сидела за столом и с любопытством глядела на меня. Я знал, что она преподает немецкий, и, поклонившись, сказал:

— Гутэн абент! («Добрый вечер!»).

Тамара широко раскрыв глаза, быстро спросила:

— Шпрэхен зи дойч? («Вы говорите по-немецки?»).

Я, улыбнувшись, не очень интеллигентно ответил просто «найн». Все засмеялись, и первый барьер на пути знакомства был преодолен. Я рассказал, что приехал сюда из-за ссоры с начальником, а, кроме того, из-за невосприятия кавказского климата. — Морального, — добавил я, когда все сделали удивленные глаза.

Тамара, с необычным отчеством — Яновна, поведала, что она из Москвы, окончила институт Иностранный языков, всегда хотела преподавать в ВУЗе, но в Москве этого не получилось. Отец предлагал работать у него в «почтовом ящике» (директором которого он был) переводчиком, а это неинтересно. Вот и прочла, дескать, в газете объявление про наш институт, где дали сразу должность старшего преподавателя.

Я смотрел на Тамару и пытался найти хотя бы один изъян в ее лице — и не смог. Зубы — жемчужные, ровные. Дождался, пока она встанет, осмотрел фигуру и понял — такого не бывает. Если она живой человек, то должен же быть хоть один недостаток — но я его не находил. Забегая вперед, скажу, что я не нашел ни одного изъяна и тогда, когда увидел ее без одежды. Ну, хотя бы лишняя складка на животе или волоски на ногах! Нет, нет и нет — эталон красоты, и все тут! Правда, эталон по тем годам.

Сейчас эталон — это рост 185 сантиметров при весе 55 килограммов. В те же годы это считалось бы просто уродством. Я знал девушку примерно такого же роста, весом даже больше, которая уже в начале 80-х годов, чуть не повесилась из-за своего роста — над ней все смеялись! Рост у Тамары был 170 сантиметров, а вес 60 килограммов; она была спортивна, имела первые разряды по плаванию и прыжкам в воду.

Но не только внешность ее была идеальна. За весь вечер я не обнаружил ни одного искажения ею русского языка, ни одного нарушения правил поведения за столом (локти на столе, нож в левой руке и т. д.), чем часто грешил сам. «Идеальной» была у нее и фамилия — Галицкая. Судя по внешности и поведению, она происходила именно из рода князей Галицких, а не из семьи крепостных, принявших фамилию своего хозяина. А то много таких Трубецких, Шереметевых, Строгановых, которые «ни ступить, ни молвить не умеют», да и по внешности даже вечером от троглодита не отличишь.

Я уже стал подумывать, о том, что она — инопланетянка, выполненная по идеальным эталонам человека и заброшенная в наш Тольятти для вхождения в контакт со строителями коммунизма. Но потом узнал, что она критически относится и к нашей Партии, и к Комсомолу. И уже потом я узнал, наконец, об ее единственном физическом изъяне — ей когда-то делали операцию аппендицита. И у нее на соответствующем месте был небольшой шрамчик, между прочим, очень даже симпатичный. Кроме того, я узнал, вернее, догадался, что волосы в жгучий черный цвет она красит, так как «в натуре» Тамара — блондинка. Но все эти знания пришли ко мне только в свое время.

Мы быстро перешли на «ты», и когда я провожал ее до дома (общежития, где она жила в комнате вдвоем с другой девушкой), в темном подъезде я сделал попытку ее поцеловать. Но она ловко и не обидно для меня, увернулась, делая «страшные» глаза, и уже называя на меня «вы»:

— Не спешите, Нурбей Владимирович, не опережайте события!

На этом оптимистичном для меня заявлении последовало расставание. Мы с Тамарой стали встречаться, чаще всего для лыжных прогулок по лесу. Я практически не умел ходить на лыжах, еще хуже, если это можно было себе представить, — кататься на коньках. Тамара учила меня и тому и другому. Мы проходили довольно большие расстояния по лыжне на узенькой лесной тропинке. А когда уставали, падали прямо в глубокий снег на спину, и лежали так, подставляя лицо яркому солнцу. Вот тут-то, вдоволь налюбовавшись лицом Тамары с закрытыми глазами и ярко освещенным солнцем, я тихо приблизился к ее губам и поцеловал свой «идеал». Тамара с деланным испугом широко раскрыла глаза, потом, улыбнувшись, снова закрыла их и сделала вид, что она ничего не видит и не замечает. Так наши лыжные прогулки приобрели сексуальный оттенок.

Обучение катанию на коньках носило тоже некоторый сексуальный характер. Тамара медленно двигалась на коньках впереди меня, но спиной вперед. Я же всеми силами старался догнать ее — ведь она «плыла» всего на каких-нибудь полшага впереди, вытянув ко мне губы для предполагаемого поцелуя. Я, как краб, перевернутый на спину, сучил всеми конечностями, передвигаясь с ничтожной скоростью. И когда я уже изнемогал от физического и психического перенапряжения, Тамара позволяла себя догнать и прикоснуться к ее губам. Все мои попытки присосаться к ним так, чтобы и отодрать было нельзя, кончались псевдострогим взглядом и переходом на «вы».

Тамара заведовала в институте лингафонным кабинетом. Там студенты, надев наушники, слушали через магнитофон правильное произношение. В кабинете было много электронной техники, и даже стоял вожделенный для меня объемистый пузырек со спиртом, якобы для протирки электрических контактов. Мы обычно заходили в этот кабинет после лыжных прогулок, переодевались, снимали лыжи, и шли сдавать на кафедру физкультуры, где их получали под документы.

И вот в конце февраля наступило одно солнечное и радостное воскресенье, когда мы, почему-то оба в очень приподнятом настроении в очередной раз пошли на лыжную прогулку. Мы чаще обычного падали на спину, целовались, делали вид, что боремся, катаясь по снегу. Неожиданно быстро закончив прогулку, Тамара, как обычно впереди меня на лыжне, спешно направилась к институту. Я

— за ней. Там мы быстро прошли к кабинету, сняли лыжи, и я уже, было, прихватив обе пары, направился сдавать их.

Но Тамара опередила меня, и, зайдя вперед, заперла дверь кабинета на ключ изнутри. Я в недоумении остановился. Тогда она достала пузырек со спиртом, две пробирки (из которых, видимо, и пили этот спирт мастера, вместо протирки контактов!), наполнила их, и одну протянула мне. Я, как загипнотизированный, взял ее. Тамара чокнулась со мной и, удивительно сексуально подмигнув мне своим голубым глазом, выпила спирт. Как зомби, я опрокинул свою пробирку, и стал ждать дальнейшего развития событий. Тамара стала стягивать вверх свой лыжный свитер, и я сделал то же самое. Потом, когда она сняла свои теплые лыжные шаровары, я понемногу стал догадываться обо всем.

Еще не веря в саму возможность происходящего, я суетливо заспешил и разделся даже раньше, чем было нужно. Потом она аккуратно постелила нашу одежду на пол в закуток кабинета и легла на нее, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Быстро, чтобы не исчезла эта волшебная феерия, я повалился на свой «идеал», и часто целуя ее, без каких-либо прелюдий, стал спешно исполнять свои мужские обязанности.

— Не спеши! — целуя меня, уговаривала Тамара, — здесь мы в безопасности, не бойся!

Но я боялся не столько того, что кто-то войдет, а почему-то не верил в происходящее, и спешил, чтобы вдруг все это внезапно не прекратилось. То, чего опасалась Тамара, все-таки произошло и очень быстро. Тогда она сильно, почти по-мужски обняла меня за спину и серьезно сказала:

— Теперь не уйдешь, пока и мне не станет хорошо! Проштрафился, теперь отрабатывай! — И она стала энергично помогать мне «отрабатывать». Скоро все пришло в норму, и «процесс пошел», только гораздо спокойнее. Нам «захорошело» практически одновременно.

У идеала все должно быть идеально. Скажите, видели ли вы когда-нибудь у кошки хоть одно некрасивое, неэстетичное движение или нелепую позу? Нет, у этого животного все получается красиво! Есть женщины, которые непроизвольно делают мученическое лицо, когда им «хорошеет», иногда дико закатывают глаза, громко кричат, и так далее, не мне вам об этом говорить! Но столь идеального конца этого прекрасного процесса я больше ни у кого не наблюдал. Полузакрытые глаза, рот в сладострастной улыбке, подбородок задран, и — легкие стоны, столь сексуальные и зовущие, что я чуть было не пошел на «третий круг». Но — строгие глаза, легкий шлепок по спине, и с переходом на «вы»:

— Вы не перетрудитесь, майн лииб?

Я, чуть приподняв голову, стал сверху смотреть в глаза Тамаре. В них я увидел спокойствие, удовлетворенность текущим моментом, какую-то незыблемость, вечность, что ли, нашего бытия, всю историю человечества от первого грехопадения в раю, до нынешнего — в лингафонном кабинете.

Вдруг какое-то беспокойство подернуло ясные голубые глаза, и губы Тамары прошептали: «Ихь лиибе дихь, фергессе ду мир нихьт!» («Я люблю тебя, не забывай меня!»).

Боже, до чего ж красив немецкий язык! Никогда не думал, что я буду упиваться его верной и надежной красотой! Ихь лиибе дихь! — это твердо, надежно, навечно, это — до гроба! Это вам не «Ай лав ю!» — игривое, несерьезное, полушутливое, краткосрочное! Правда, когда эти слова произносила другая Тамара, Тамара-англичанка, тогда и они выглядели посолиднее!

Я многократно «сканировал» лицо Тамары. Сверху вниз и слева направо, переходя взглядом по ее лбу, бровям, глазам, щекам и носу, губам, подбородку. Запоминал навсегда этот венец совершенства, чтобы тогда, когда вереница любимых образов замелькает передо мной в последний раз, я сумел бы разглядеть этот образ получше…

Вот уже треть века, как мы расстались, и она живет в Германии в городе Дрездене, выйдя замуж за немца. Мы с ней изредка, очень изредка переписываемся общими фразами. Но я ни разу не позвонил ей и не заехал повидать ее, хотя многократно проезжал Дрезден и знал ее адрес. И друг мой, с которым мы обычно по делам проезжаем Дрезден по дороге из Ганновера в Циттау, зная причину моего волнения, предлагал мне заехать экспромтом к ней в гости. Но я не мог — мне было бы страшно увидеть ее другой, услышать другой голос — ведь я знаю, что делают годы с людьми! А я хотел сохранить ее образ хотя бы для «последнего мельканья» именно таким, каким я «отсканировал» его там — на фоне наших лыжных костюмов постеленных на полу закутка лингафонного кабинета!

Мы вышли из дверей института и не знали куда идти. Расстаться и пойти каждый к себе домой мы не могли. Ко мне в комнату Тамара зайти отказалась. Она знала, что там бывали Наташа и Лиля, ей почему-то претило зайти туда, и, видимо, лечь на ту же постель. Поэтому она, была-не была, повела меня к себе в общежитие. Мы взяли по дороге что выпить и чем закусить (помню банку огромных черных маслин!), и смело зашли в общежитие.

В комнате Тамары была соседка; она, сидя за единственным столом, готовилась к занятиям. Соседка преподавала физику, и звали ее Людой. Чувствовалось, что она слышала про меня, так как удивлена не была. Мы выпили вместе по рюмке, потом Люда засобиралась по делам. Тамара вышла ее провожать, и до меня донеслись слова Люды: «Два часа вам хватит?» Тамара заперла за ней дверь.

Тамара поставила на стол фасонную цветную свечу (я впервые такую видел), погасила свет, и красиво сервировала стол, как это можно было себе представить в комнате общежития. Когда ритуал питья и закусывания был закончен (а это произошло довольно быстро), Тамара, отгородившись от меня дверцей шкафа, разделась и надела праздничное кружевное белье. В нем она легла в постель. У меня кружевного белья не было, и я лег, в чем мать родила. Она задула свечу, и мы снова оказались в непосредственной близости. Только в постели она позволила мне снять с себя белье (кажется, это был пеньюар, хотя я в этих предметах мало смыслю!), и перейти к прелюдии.

В отличие от кабинетной встречи, прелюдия имела место, и место это было

— что надо! Никогда раньше не занимался этими прелюдиями и полностью осознаю свою в этом ошибку!

Через два часа мы, уже одетые и спокойные, сидели за столом и вяло пили чай. Дверь не была заперта, но Люда все равно предупредительно постучала в нее. Люда с виду была простоватой женщиной лет тридцати; она работала старшим преподавателем и готовила диссертацию, связанную с трением в вакууме. Мы разговорились с ней, и я предложил ей поставить эксперимент по разделению различных видов потерь энергии при вращении тел. Это дало бы ей новый материал по диссертации, а я мог бы получить практический результат.

Дело в том, что я еще в ЦНИИСе разработал магнитную подвеску вращающихся тел и запатентовал ее (получил авторское свидетельство). Ко мне как-то обратился Ленинградский электромеханический завод (ЛЭМЗ) с просьбой внедрить эту магнитную подвеску на электросчетчиках — там вращающийся диск сильно изнашивал опоры. А на кафедре физики у Люды было помещение, вакуум-насосы, маленькие кольцевые магниты.

Люда заинтересовалась предложением и согласилась поработать со мной по науке. Ну, и, разумеется, мне было удобнее заходить к Тамаре в гости — Люда и для меня стала «своим» человеком.

Мы с Тамарой стали неразлучны, и всюду ходили вместе. Про нас даже шутили в институте: «Мы с Тамарой ходим парой». Я заметил ряд черточек характера Тамары, которые считал очень ценными для человека, и это утвердило во мне былую приверженность тем же принципам. Она было до педантичности точна. Мы однажды назначили встречу на скамейке у гастронома в пять часов вечера. Я пришел даже заранее, но, как в Тольятти часто случается, внезапно началась гроза. Я заскочил в гастроном, и решил, что Тамара сделает так же. Но в магазине, я ее не увидел, а когда минут через десять гроза прошла, и я вышел на улицу, то к своему удивлению увидел Тамару всю промокшую на скамейке. Она с презрением посмотрела на меня и спросила:

— Где и на который час мы назначили встречу?

Как я ни оправдывался, какие ни приводил доводы, она все повторяла и повторяла свой вопрос, пока я не попросил прощения и не обещал: «Больше не повториться!». И я до сих пор остаюсь верен этому обещанию, правда, уже не с ней.

И еще один случай — как-то я обещал Тамаре проделать некоторую работу и не успел закончить ее к сроку. Она мне выговорила, как мальчишке: «Не можешь выполнить — не обещай!». Я решил «отомстить» ей, и как-то «подсунул» тоненький проспект фирмы на немецком языке. Попросил перевести за вечер, хотя бы вчерне. Там было страницы четыре с графиками, и Тамара обещала утром часам к одиннадцати принести перевод на кафедру. А проспект изобиловал такими терминами по магнетизму, что его и по-русски-то неспециалисту не понять.

Заранее предвещая победу, я прихожу точно к одиннадцати часам на кафедру к Тамаре и вижу ее за своим столом, утомленную и злую. Она брезгливо протянула мне проспект с вложенным туда переводом и сказала, что так как она работала всю ночь и устала, то наша сегодняшняя встреча отменяется. Еле уговорил ее не «казнить» меня столь жестоко! Я гордился этими чертами моей Тамары, но, по правде говоря, стал ее немного побаиваться. Что не так — разнос неминуем!

С этой точностью, пунктуальностью, педантизмом и аристократизмом совершенно не вязалась другая черта ее характера, даже не знаю, имеет ли она определенное название. Вот идем мы по улице: например, встретив у общежития, я ее провожаю до института. И вдруг она останавливается и, вся зардевшись, говорит: «Я больше не могу! Придумай что-нибудь!» Я, уже понимая, о чем речь идет, предлагаю ей пойти обратно в общежитие, но она отказывается: «Люда дома, а мы ее уже вечером отправляли гулять!». Предлагаю зайти ко мне в комнату, но и это ее не устраивает — эта постель, видите ли, «видела» других женщин! Да я уже несколько раз менял белье, но это для нее не довод.

И мы бросаемся во дворы искать погреба с незапертым входом, и там, под капающим потолком, рискуя каждую секунду увидеть хозяина с ведром картошки, стоя, по быстрому делаем свое дело. Но моменты были незабываемые — например, если капало сильно, то я накидывал Тамаре на голову свой пиджак!

А однажды, когда мы такого погреба не нашли, она просто потребовала, чтобы мы зашли в старый двухэтажный дом. Поднявшись на второй этаж, я должен был стучать в дверь, и, если откроют, то спросить, живут ли здесь Петровы, и уйти. А если никого нет дома, то мы взламываем дверь, и «по быстрому» делаем свое дело. Я аж побледнел от страха, что мне придется сейчас выбивать чужую дверь, но, видя глаза Тамары, я понимал, что сейчас буду делать это. Спасла положение железная лестница на чердак и незапертый люк. Там оказалось даже лучше, чем в погребе — по крайней мере, с крыши не капало. «Если спросят, что мы делали на чердаке, говори — пожарная инспекция!» — шепнула мне перед выходом Тамара. Но никто ничего не спросил.

Просто удивительно, что некоторое подобие такого сексуального нетерпения, я наблюдал только у Тамар — преподавательниц иностранных языков; у других Тамар ничего подобного не замечалось…

Но все о Тамарах, да о Тамарах… А как же Наташа Летунова, что она, так и не встретилась больше на жизненном пути Нурбея Гулиа? Да нет, встретилась, но в своем обычном амплуа. Так, мельком, мы, конечно, виделись и в институте и на улице. Кивали друг другу, здоровались, но не останавливались. А тут вдруг на улице подбегает ко мне сзади Наташа, и прикрывает глаза ладонями.

— Тамара? — не сомневаясь ни на йоту, спрашиваю я.

— Тебе все Тамару подавай, а Наташа не подойдет? — без тени грусти или аналогичного чувства, проговорила смеющаяся Наташа, уже «подшофе». — Я тебе все прощаю, — великодушно сообщила Наташа, — ты променял меня на достойную кандидатуру, она — первая красавица в нашем городе, и мне не стыдно за твой выбор. Я вынуждена отступить перед более сильной соперницей! — напыщенно проговорила Наташа. А потом запросто добавила:

— Зайдем ко мне, выпьем на дорогу, я улетаю до осени в Казань, устроила себе туда «повышение квалификации». Если не веришь — вот билет!

Я внимательно осмотрел билет на самолет до Казани, вылет из Курумоча в 1930. До Курумоча часа полтора, очереди и прочее — еще час, то есть в пять часов вечера уже надо выходить из дома. А сейчас — три; ну, думаю, можно зайти по старой памяти, тем более до дома недалеко.

Взяли чего надо, поднялись. В квартире изменения минимальные, даже матрасы, и те лежат на полу.

— Ну, Нурбей, держись, помни, что ты любишь самую красивую девушку города, не опозорься, — убеждаю я сам себя, — может, Наташа затеяла провокацию!

Но провокацией тут и не пахло, а пахло тривиальной пьянкой. Выпили бутылку, закуски почти нет, Наташа только рукой махнула. Я же гордо показал ей свою справку, которую хранил в паспорте. Она потянулась за второй бутылкой, я ее пытался ей не давать, но Наташа послала меня подальше, и отпила еще. Я же ко второй бутылке не прикасался. Время — половина пятого. Наташа положила голову на стол; я приподнимаю ее, мну уши (так поступают обычно для отрезвления), обдуваю газетой.

— Сейчас пойду, Нури, только дай на дорогу в туалет зайти! — взмолилась она. Я и дал. Проходит четверть часа, она не выходит. Стучу, зову — нет реакции. Ну, думаю, криминалом попахивает! Ногой вышибаю дверь — моя «бывшая» сидит на унитазе со спущенными трусами и … спит! Да, да — с храпом! Трясу за плечи, приподнимаю, — никакой реакции, только шепотом послала меня на три буквы.

Что ж, я и оставил ее досиживать. Написал «объяснительную записку», оставил на столе и вышел, захлопнув за собой дверь. Конечно же, она на самолет опоздала. Но вылетела на следующий день. Подумаешь, всего делов-то!