Зимний визит в Москву
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь — производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог, выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребенка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребенок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребенок выжил; правда, век его был недолог — в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат — первый раз на польке, второй — на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка — мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка — моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошел, но получил инженерное образование. Его «носило» по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству — он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьезно он ничем так и не занялся — постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал — оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь возможно в стабильной и благополучной Европе, под защитой Евросоюза и НАТО.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного «царства небесного» на Земле, причем в отдельно взятой стране, был необходим. Но «хотели — как лучше, а получилось — как всегда», совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек — светокопии — «синьки». Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашел в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. «Мой друг» Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвертый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
— Если рискнешь! — добавила она. — А в чем риск-то? — поинтересовался я. — А в том, что Настя — женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит — пойдут разговоры! Да, кстати, — продолжала Зина, — теперь я тоже женщина свободная — мы с Толей разошлись! — Зина внимательно посмотрела на меня, и я ее взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу — даже не морально, а чисто физически, не могу променять ее на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена — это как сестра, мать, родственница — одним словом, а любимая женщина, причем страстно любимая — это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и еще одну и более — обычных, нелюбимых — это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом — в тридцать, сорок, пятьдесят — это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара «Честное слово».
И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок «Старки». Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашел дом Насти и позвонил в дверь с продранной черной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И — бывают же чудеса — дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.
— Ты? — совершенно искренне изумилась она, — откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул — а вдруг я не одна?
— Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! — патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
— Не позволит, конечно, не позволит, — соглашалась Настя, снимая с меня пальто. — Соседей нет дома, уехали на неделю — ты понимаешь, мы — одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! — пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чем мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.
В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку «за любовь» и закусывали квашеной капустой — единственным, что было съедобного у Насти. Потом — в комнату Насти, на ее саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
— Настя, а я ведь без этих … ну, резинок, одним словом, — пытался я установить «формат» нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и только повторяла: «Молчи, молчи, молчи …». И я благодарно целовал ее в мягкую теплую ладонь…А теперь, когда все происходящее складывалось для меня самым счастливым образом, поясню, почему все так получилось, и что этому предшествовало. Все равно — все тайное становится явным, и оно стало таковым из «показаний» Зины, самой Насти, Толика, еще кое-кого. И чего тянуть резину — расскажу все, как было, прямо сейчас!
А было вот что. Вскоре после моего отъезда в Тбилиси Зина познакомила Настю со своим приятелем, тоже студентом МИИТа — Шуриком, проживающим в том же общежитии. Шурик — щуплый, прыщавый блондин, оперировавший, в основном, зековской терминологией, но ничего общего с зеками не имевший. Трусоватый, но бренчавший на гитаре, Шурик пришелся по сердцу Насте, испытывающей после моего отъезда с женой определенный дискомфорт. Зина, видимо завидовавшая нашей с Настей любви, сделала все, чтобы Настя сошлась с Шуриком. Толик потом говорил мне, что Зина была недовольна таким раскладом, который у нас получился. Она хотела бы (по словам Толика) быть со мной, а Толика передать Насте. По ее словам, я тут же бросил бы жену и женился бы на ней; при этом Зина говорила, что парень я «перспективный», и для такой «мямли», как Настя, слишком хорош. На этой почве честный и прямой Толик разругался с Зиной, и они расстались.
Шурик стал похаживать в комнату девушек и оставаться иногда на ночь с Настей, что бесило Зину. Вот Зина и устроила перед каникулами скандал Шурику, чтобы он искал другое место для интимных встреч. Настя во время их ссоры помалкивала, скромно потупив глаза. Тогда Шурик, послав их обеих подальше, отправился на каникулы на родину — в город Сасово Рязанской области. А Настя, оставшись без кавалера, уехала грустить к себе в Тучково. Шурика брать с собой она не решилась, да и ссора произошла раньше, чем она успела бы предложить ему это. Вот на такой беспроигрышный для меня вариант, я, сам того не подозревая, попал к Насте в Тучково.
Зима в Тучково — прелесть! Особенно если выбегать налегке из натопленного дома только в соседний магазин и, тут же опрометью — обратно. И все дни, и все ночи напролет — вместе! Зная при этом, что срок счастья — всего каких-нибудь недели полторы. А там — полная неясность и почти никакой перспективы… Но хоть полторы недели — но полностью наши!
Первую неделю мы действительно все 24 часа были вместе. Даже в магазин налегке бегали вдвоем. Но в начале следующей недели я по утрам стал выезжать в Москву, главным образом в ЦНИИС с чертежами. На Опытном заводе, куда передали чертежи, конечно же, над моими «каракулями» посмеялись, но заметили, что и из института не лучше приходят. Чертежи надо переделывать под оборудование завода, под имеющиеся материалы, под заводские «традиции», его «культуру» производства. Директор завода Нифонтов высказал мне свою любимую присказку: «Давайте назовем кошку кошкой!», и заверил, что к лету чертежи постараются откорректировать.
И еще одно важное дело было сделано — на Опытный завод перевезли огромный скрепер Д-374. Но в связи с этим я дал, можно сказать, маху, и помню свою оплошность по сей день.
Дмитрий Иванович Федоров договорился с начальником треста «Центрстроймеханизация» Михаилом Васильевичем Тимашковым, что я заеду к ним в трест к 11 часам утра, они соберут техническое совещание, и я расскажу, что мы собираемся делать со скрепером и для чего. А потом выделенный скрепер отбуксируют в ЦНИИС при моем участии.
Но я, провалявшись («назовем кошку кошкой», как говаривал Нифонтов!) лишний часок с Настей, опоздал на электричку; дальше был перерыв, и я прибыл в трест только в два часа дня. Выговор, который устроил мне Тимашков, я запомнил на всю жизнь:
— Вы, молодой человек, несостоятельны! Я собрал совещание, люди, которые хотели послушать вас, ждали два часа и, разочарованные, ушли! Если вы так будете себя вести в дальнейшем, то ничего путного в жизни не добьетесь! Идите! — сказал он мне, не глядя в глаза, и добавил, — а скрепер мы послали в ЦНИИС на Опытный завод, выделили тягач и послали! Стыдно вам! — и Тимашков выпроводил меня, не пожав руки.
Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не «модно», теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до земли раскрытым ковшом, смотанными с лебедок канатами, валяющимися на снегу, дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн — ведь «живого»-то скрепера я до сих пор и не видел. Все чертежи да фотографии, а вот это железное чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый к трактору, только в десять раз массивнее, тяжелее и прочнее! Это был мой мощный друг, с которым мы не расставались почти пять лет. Самые горестные и самые счастливые моменты в моей жизни теперь будут связаны с моим любимым железным «мамонтом»
— скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный «толкатель»!
Все хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь. Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.