ЦНИИС

Позвонив через неделю на «Дукат», я поинтересовался, как идут дела с «остановами». Молодой человек мрачно ответил, что мастера не хотят ставить мои «остановы», а те, что установили на станках, оказались сломанными.

— Я мог бы назвать причину этого, но не по телефону, подытожил молодой человек, — если подойдете на «Дукат», расскажу и отдам то, что осталось от ваших «остановов».

Но я ответил, что причина мне известна, а девать искореженные «остановы» мне некуда. Так я и не пошел на «Дукат». На этом работа моя в области пагубной привычки человечества была закончена и больше не возобновлялась.

Расстроенный неудачей, я позвонил Вайнштейну, и он назвал мне фамилию человека, к которому надо было обратиться в ЦНИИСе. Это был Федоров Дмитрий Иванович, заведующий лабораторией машин для земляных работ. Тогда еще кандидат наук, сорока двух лет (Дмитрий Иванович был «ровесником Октября» — он родился в 1917 году), заслуженный мастер спорта, бывший капитан сборной страны по волейболу, Федоров слыл человеком прогрессивным. Вайнштейн знал это и посоветовал мне подойти к Федорову без телефонного звонка, чтобы сразу не «отфутболили».

— Пройдешь к нему, вход туда без пропуска, скажешь, что спустился с Кавказских гор и хочешь поговорить с самим Федоровым — автором нового экскаваторного ковша …

— Неужели, это тот самый Федоров? — изумился я, — мы ковш Федорова изучали на лекциях.

— Вот и скажи, что ты его считаешь гением, и поэтому обращаешься к нему! А про то, что это я посоветовал — молчок! Понял? — закончил Вайнштейн.

Узнав как проехать в ЦНИИС, я немедленно отправился туда. Институт находился в городе Бабушкине, тогда еще это Москвой не считалось. На автобусе № 117, я от ВДНХ доехал до последней станции, где машина делала круг, около маленького скверика с памятником Сталину в нем. Почему-то скверик и памятник чем-то привлекали лосей, они часто лежали у постамента. Народ как мог развлекался с животными — совали в них палки, сигареты, даже водку наливали в бумажные стаканчики и протягивали зверям. Лоси только храпели в ответ, иногда вскакивая на ноги и отпугивая любопытных. А когда в 1961 году памятник разрушили, лоси приходить перестали. И скверик «обезлюдел».

Лежали лоси у памятника Сталину и тогда, когда я первый раз посетил ЦНИИС. Я посчитал это хорошим знаком — Сталина я любил, а лосей — уважал. Поэтому я решительно пошел к Федорову на четвертый этаж второго корпуса ЦНИИСа, куда направили меня люди, развлекавшиеся с лосями у памятника. Федорова в ЦНИИСе знали все. Я дошел до кабинета с надписью: «Зав. лабораторией тов. Федоров Д.И.» и решительно вошел в дверь. В кабинете, вопреки моим ожиданиям, стояли два стола, за которыми сидели два человека. Который из них — Федоров, я не знал. Поэтому я громким голосом и с кавказским акцентом спросил:

Могу я видеть изобретателя «ковша Федорова» — Дмитрия Ивановича Федорова?

Оба сотрудника вытаращили на меня глаза, как на диковинного зверя, кенгуру какого-нибудь. Тот, стол которого был у окна, осторожно сказал:

— Ну, я — Федоров, — а вы кем будете?

Я подошел к столу Федорова. Мне бросилось в глаза, что памятник Сталину и лоси вокруг него прекрасно видны из окна кабинета Федорова. Я осмелел и, протянув руку, Федорову, представился:

— Гулиа!

Только намного позже я узнал, что грубо нарушил этикет — первым протянув руку старшему, и более значительному человеку. А тогда я думал, что это — знак верноподданничества и уважения.

Федоров встал — он был худощавым человеком высокого роста. Сощурив глаза в хитрую и, казалось, язвительную улыбку, он быстро протянул мне свою руку.

Здесь надо, забегая вперед, сказать, что у Федорова было необычное рукопожатие — так называемое «федоровское». Потом уже я слышал, что об этом знали все знакомые Федорова и подавали ему руку осторожно. Дмитрий Иванович медленно, но с необычайной силой начинал сжимать ладонь здоровающегося с ним человека, пока тот не взмолится, закричит или запрыгает. Наверное, поэтому Федоров встал и подал мне руку с явным интересом.

Но подобная же привычка была и у меня — я натренировал свою кисть до того, что ломал динамометры. Моим развлечением в Тбилиси было, подвыпив, бродить с друзьями-штангистами по Плехановскому проспекту и подходить к каждым весам, которые вместе с динамометрами («силомерами») стояли там через каждый квартал.

На всех этих весах была одинаковая и устрашающая надпись: «Медвесы». В детстве я думал, что это какая-то страшная разновидность медведей, и боялся подойти к весам. Но потом мне пояснили, что это сокращенно означает «медицинские весы», и я перестал бояться весов.

Так вот, подойдя к очередным «медвесам», я, указывал на динамометры, спрашивая:

— Сколько стоит?

— Пятьдесят копеек — один и рубль — оба! — отвечал «весовщик».

Динамометров было два — один кистевой, а другой — для становой силы. Я платил рубль и тут же ломал оба динамометра, под хохот друзей и проклятия весовщика. Конечно, тут нужна была и сила, но главное — умение. Беря кистевой динамометр в ладонь, я безымянным пальцем незаметно отгибал набок хилую стрелку с ее стойкой, а затем беспрепятственно сжимал динамометр до поломки. Предельная сила, которую показывал прибор, была 90 килограммов, а дальше стойка стрелки упиралась и не давала сжиматься прибору сильнее. Если убрать стрелку со стойкой, то 100 килограммов уже разрушали прибор — он с треском лопался. Но 100 килограммов — это для кисти очень много, лично я не знал других людей, которые развивали бы такую силу.

Со становым динамометром было еще проще. Я не тянул рукоятку одними руками, где я мог развить тягу около 200 килограммов, а клал ее на бедра согнутых в коленях ног. После чего тянул рукоятку руками и отжимал ее вверх бедрами, разгибая ноги.

Раньше, годах в 20-х прошлого века, такой прием среди штангистов, назывался «староконтинентальным», так можно было подтянуть огромные тяжести. Но позже этот прием запретили. Но «весовщик», разумеется, не знал этого, да и ему все эти тонкости были ни к чему. Поэтому, развивая «староконтинентальным» способом килограммов 400–500 тяги, я легко разгибал цепочку динамометра, и она рвалась.

Постепенно весовщики стали меня узнавать и начинали орать, лишь только наша веселая компания приближалась к «медвесам».

А теперь перейдем к немой сцене моего с Федоровым рукопожатия. Сам Дмитрий Иванович и его сотрудник — Игорь Андреевич Недорезов (будущий мой большой друг) не сомневались в его исходе. «Кавказский горец» должен был запрыгать и заорать от боли: «Вах, вах, вах …» (Бакс, бакс, бакс …). Но когда Федоров стал сжимать мою ладонь, я подумав, что в Москве так принято, стал отвечать тем же. Дмитрий Иванович перестал улыбаться, и чувствовалось, что он затрачивал на пожатие всю свою силу. Я отвечал ему адекватным пожатием, причем, не меняя выражения лица. Пожать руку потенциальному благодетелю сильнее я не решался и правильно сделал. Но я понял, что такое в практике Федорова встречалось впервые. Он с достоинством убрал свою руку и ласково предложил мне сесть.

Начало было успешным, и я, оставив свое «каказское» произношение, рассказал Федорову и подсевшему к нам Недорезову суть своего изобретения.

Так, — произнес Федоров, — мы будем изготовлять это хозяйство («так» и «это хозяйство» — были любимыми словами Федорова).

— Какой скрепер вам нужен? — деловито спросил Федоров.

Я опешил от такого поворота событий и робко пролепетал:

— Да какой-нибудь самый маленький и дешевый!

Федоров рассмеялся.

— Я считаю, что тут лучше всего подойдет девятикубовый Д-374. В Центрстроймеханизации есть такие, они дадут нам один. На нашем опытном заводе мы откроем заказ. Чертежи-то у вас есть? — спросил Дмитрий Иванович.

Я покачал головой; в принципе «настоящие» чертежи для завода я и не умел пока делать. Студенческие проекты и рабочая документация для завода — вещи совершенно разные. Как пистолет и его муляж, к примеру.

— Я приехал в Москву на соревнования, и пока только ищу заинтересованную организацию. Но чертежи будут, обязательно будут!

— Считайте, что вы нашли «заинтересованную организацию» — Федоров усмехнулся, — делайте чертежи, если будут готовы даже через полгода, то это ничего. Вы знаете, что такое рабочие чертежи?

Я закивал головой, хотя понятия не имел об этом. Тогда для меня главным было не потерять доверия Федорова.

— А каким спортом вы занимаетесь? — поинтересовался Федоров.

— Я — штангист, мастер спорта. Приехал на Спартакиаду профсоюзов от Грузии.

— Никогда бы не сказал, что вы — штангист! Вы же очень худы для штангиста. По рукопожатию я понял, что вы — не простой человек. — Видите, Игорь Андреевич, — обратился Дмитрий Иванович к Недорезову, — я же всегда говорил, что у спортсмена все получается лучше, даже наука, даже изобретательство! Студент с гор Кавказа — и такое гениальное предложение! Только спортсмен мог додуматься до такого!

Игорь Андреевич кивал, улыбаясь. Чувствовалось, что разговор на эту тему возникал у них не раз, и точка зрения Федорова здесь была ясна. На мое счастье, я дал еще одно подтверждение этой точке зрения, и видимо, стал симпатичен ему.

Договорились на том, что я готовлю за осень рабочие чертежи моего устройства к скреперу Д-374, приезжаю весной в Москву, мы получаем скрепер, завод изготавливает устройство, и мы монтируем его на скрепере. А потом испытываем машину и … Испытываем успешно — хорошо, а неуспешно — плохо.

Закончив разговор с Федоровым, я спустился на первый этаж в столовую. В первый раз я зашел в столовую — мою будущую спасительницу — вечная ей благодарность! В ней хлеб — черный и белый, а также горчица, стояли на столах бесплатно. Бесплатным же был и горячий чай, без сахара, разумеется. Вы когда-нибудь ели бутерброд, «черно-желто-белый»? Это толстый кусок черного хлеба, намазанный горчицей с тонким куском белого хлеба сверху. И душистый горячий грузинский чай, и все это бесплатно!

Но все это будет потом; а сейчас же я пообедал в столовой за деньги, не забыв набрать бесплатного хлеба в портфель. Выйдя к памятнику Сталину, я глубоко поклонился ему за поддержку и помощь, а лосей угостил бесплатным хлебом. Не из рук, конечно, а бросая куски издалека. Лоси храпели и ели бесплатный хлеб. На халяву, как говорят, и уксус сладок!