Первые публикации

В 1910 году в 13 лет он впервые напечатался со стихотворением «Осень» в газете «Одесский вестник», и я приведу его целиком. Надо сказать, когда я прочитал своему семилетнему сыну несколько стихотворений Катаева разных лет, впечатление на ребенка произвела именно «Осень» — слушал завороженно и с сопричастной усмешкой. Может быть, дело в ребячливом наиве. Такое ощущение, что стихотворение для детей, а значит, поучительная банальность как бы и оправданна (несмотря на тоскливые картины природы, все легко и бодро).

Холодом дышит природа немая,

С воем врывается ветер в трубу,

Желтые листья он крутит, играя,

Пусто и скучно в саду.

Море шумит на широком просторе,

Бешено волны седые кипят,

И над холодной кипящей пучиной

Белые чайки тоскливо кричат.

Крик их мешается с ревом стихии,

Скалы, как бронза, от ветра звенят,

Серым туманом окутаны горы,

Дачи пустые уныло молчат.

В день, когда стихотворение было напечатано, Катаев в гимназию не плелся, а бежал. Газетную страницу он прилепил к стеклянной двери класса, «и вся гимназия бегала смотрела на стихи, которые написал Валька». Он «получил страшный нагоняй от директора» — подписываться своим именем гимназисту было не положено.

Во множестве советских изданий и библиографий Катаева указывалось место его дебюта и ранних публикаций — «Одесский вестник». Удивительно, ведь это орган губернского отдела Союза русского народа: достаточно открыть любой выпуск газеты, в том числе прочитать любой текст, соседствующий с любым стихотворением Вали, чтобы натолкнуться на грубую риторику, которую еще называют «жидоедской» — к примеру, следом за стихами «Из великопостных мотивов» («Я к Тебе прибегаю, Христос») следовало листовочное «Самооборона от евреев».

В другой раз он именно бежал в гимназию в конце того же 1910-го. Бежал из-за дождя и потрясения, а мимо бежали газетчики, крича: «Смерть Льва Толстого!» Валя только что прочитал «Войну и мир» и был очарован этим романом. И вдруг — газетчики… «Ужас охватил мою душу. Мне показалось, что в мире произошла какая-то непоправимая катастрофа».

За два года в «Одесском вестнике» было опубликовано более двадцати пяти стихотворений Катаева. Одни из первых напечатанных: «Стамбул» — впечатление от морского путешествия и «Рим», в сущности, тоже впечатление от города, но с сюжетом из жизни Нерона. После «Осени» он стал публиковаться в «Южной мысли», «Одесском листке», «Пробуждении», «Лукоморье». За стихами последовала проза.

Первые его вещи в основном были благостны, сводились к морали, но при этом всегда не без озорства, а порой и с недетской дерзостью.

В 1912-м отдельными брошюрами он выпустил два рассказа «Пробуждение» и «Темная личность».

В «Пробуждении» изображен молодой человек, бывший революционер по фамилии Расколин, после злоключений отправившийся к тетке в Одессу. «Припомнилась ему смутная пора 1905 года. Только что окончив университет, он, еще не разочарованный горьким опытом, еще полный нравственных и физических сил, вступил на житейский путь. И вот, увлеченный какими-то фантастическими идеями, под влиянием дурной среды, он с револьвером в руке стоит на баррикаде. Затем, как какой-то кошмар, вспомнил он арест, суд и наконец ссылку». (Впоследствии Катаев авантюрно изобразит себя — ребенка, родных и знакомых соучастниками революционного дела 1905 года, что, конечно, было далеко от реальности.) Расколин, встретив на станции старинного приятеля, не доехал до Одессы, а отправился к нему на южный хутор, где познакомился с его восемнадцатилетней сестрой, «белокурой хорошенькой Танюшей». Расколин провел на хуторе последнюю неделю поста, помогал красить яйца, пошел со всеми на церковную службу: «…когда в его ушах звенел напев Пасхальный, он понял, что он любит Татьяну, что любит сильно, страстно, как может любить человек, полный сил, полный веры в Бога и людей». А еще через неделю из Одессы он прислал девушке письмо, объясняясь в чувстве и окончательно отрекаясь от революции: «Ты, конечно, помнишь миг, когда мы возвращались из церкви и когда ударили колокола? Так знай же, что я с той поры переродился, с той поры я проклял, нет, я не проклял, а забыл и забыл навеки бурную, полную волнений и тревог жизнь. Я полюбил домашний очаг и тихую трудовую жизнь, я полюбил тебя, Таня!»

В сатирическом рассказе «Темная личность» главный герой — наглый и артистичный Сашка, которому автор явно симпатизирует (не ранний ли прообраз Остапа Бендера?). «Это был «тип», один из таких типов, которые, попадая в водоворот столичной жизни, не пропадают, не теряются в нем и каким-то чудом находят себе средства к существованию среди тысяч подобных себе безработных. Уж это был его талант». Плут обманом, лестью и шантажом сумел оставить с носом Куприна и Аверченко, навестив их в питерских квартирах и в итоге отхватив жирный кусок жизни. Да и не мечтал ли перебраться в столицу юный рассказчик?

Оба писателя изображены крайне насмешливо. Куприн у него — «человечек с пьяненьким баском» (уже тут у Катаева включается мастерство изображать, хотя бы шаржированно, но яркими безжалостными мазками): «Он ясно увидал лицо Александра Ивановича, оно было круглое, узенькие серые глаза были окружены опухолью и мешочками; во рту торчала потухшая папироса, а круглый толстый подбородок обрамлен реденькой, неопределенного цвета бородкой, которая казалась выщипанной и не столько похожей на бородку, сколько на щеку неделю не брившегося актера. Маленький фиолетово-красный нос дополнял портрет известного писателя. Он сидел перед столиком, представлявшим оригинальное зрелище: он сплошь был уставлен целой батареей бутылок самой разнообразной величины и формы. На полу валялось несколько пустых пивных бутылок. Перед писателем стоял колоссальный жбан, из которого он изредка потягивал, тщетно стараясь раскурить полчаса тому назад потухшую папиросу».

Если верить поздней катаевской беллетристике, тринадцатилетний Валя видел Куприна в 1910-м («толстячок с несколько татарским круглым лицом и узкими зеленоватыми глазами»), когда тот сел в аэроплан с «волжским богатырем» Иваном Заикиным — полетав на глазах у публики, они чуть не разбились и совершили аварийную посадку.

В том же подростковом рассказе «Темная личность» Аркадий Аверченко торгуется с издателем «Сатирикона» Корнфельдом по поводу аванса за эпиграмму на лидера Союза русского народа (союзников):

«— Ах, Моисей Генохович, но ведь аванс не под какого-нибудь Меньшикова — ведь аванс под самого Пуриппсевича, а? Под самого Владимира Митро…

— А! Ай ему в рот палкой, не говорите мне про этого проклятого с… с… союзника!»[3]

(На самом деле Корнфельда звали Михаил Германович.)

Как правило, ранние рассказы Катаева — живые, построенные на сцепке деталей, с тонким юмором, еще и всегда слегка дидактичны. Набожен герой «Весеннего звона». «Каждый день утром и вечером я хожу в церковь», — рассказывает он о своей Страстной седмице. Ошибочно приревновав к девочке, в которую влюбился, знакомого мальчика Витьку, он заложил мнимого соперника его матери и из-за мук совести начал гореть, как от температуры, чтобы в пасхальный день исповедаться при встрече:

«— Прости меня.

— За что?

— За то, что я на тебя наюдил.

— А ты разве юдил?

— Юдил, что ты курил».

Детски-назидательный дух первых вещей подтверждает и «Стихотворение в прозе» 1913 года, перекликающееся с поздними катаевскими знаменитыми сказками и историями для детей («Жемчужина», «Пень»). Это история победы весны над зимой и отдельного бессмысленного упорствования: «Лишь один на дне оврага, лишь один сугроб угрюмый — от метелей злых остаток — не растаял под лучами благодатного светила». Заканчивается все, конечно же, триумфом солнца: «И сугроб холодный таял. Он не мог томиться дольше под горячими лучами… И сугроба в жаркий полдень под ракитами не стало, а на этом месте вырос кустик маленьких фиалок».

Несомненно, катаевская проза росла из его поэзии, и хотя он потом ее забросил и возвращался к ней редко, неистребимой сутью его прозы сделалась сильнейшая поэтичность.

В газеты и журналы он тянул с собой брата, возможно, пытаясь пристрастить к писательству, что спустя годы удалось. «Женька, идем в редакцию!» — кричал Валя. «Я ревел, — вспоминал Петров, предполагая: — Он водил меня потому, что ему одному идти было страшно».

Катаев исписывал стихами и прозой тетради и даже свободные страницы учебников.

Он много писал о природе — море, луна и месяц, хрустальный хор светлячков, весна и ветер, но и о любви, влюбленности, страсти, а часто обо всем сразу, смешивая пейзаж и образ спутницы, порой доходя до игривого экстаза:

Как пьявки губы, и взгляд как жало,

Горячий шепот как шелест роз.

Тоска и радость мне сердце сжала.

Люблю улыбки твоей наркоз.

Вале казалось не только естественным, но и интересным быть патриотом. Горячим. Как славное Черное море. Хоть бы и с перехлестом. Этот ранний патриотизм был сродни раннему эротизму. Причины были везде и во всем — от пушечного ядра на Николаевском бульваре до военных наперсных крестов в шкафу: сплетение родовых корней, домашняя атмосфера, сердечные порывы.

В балагане на Куликовом поле он смотрел представление, посвященное Порт-Артуру, и «страдал за унижение России», проигравшей японцам. Сделанный из папье-маше длинный броненосец «Петропавловск», полотнище Андреевского флага на матче… «В моей душе шевельнулось горячее чувство восторга, хотя я еще тогда не знал, что это необъяснимое чувство называется патриотизмом».

…Город, возникший вокруг крепости, возведенной под руководством освободителя южных земель от турок полководца Суворова[4], устроителя Новороссии светлейшего князя Потемкина-Таврического… Одесса адмирала-испанца де Рибаса, француза-градоначальника герцога Ришелье и его преемника графа Лонжерона. Город, где столько раз была война и менялись власти. Город горящего майским вечером вместе с людьми Дома профсоюзов на том самом Куликовом поле, которое Катаев попросту называл Кулички и напротив которого жила его семья, переехавшая на Канатную…

«Сухой, сильный степной ветер нес через Куликово поле тучи черной пыли…» — наблюдал он, и ему приходили в голову зловещие образы бойни.

В 1912 году, в столетие Отечественной войны, Катаев выступил в гимназии, где проходило торжественное литературно-художественное утро, со стихотворением:

Война недолго продолжалась.

В России скоро не осталось

Ни одного врага, и вот —

Вздохнул свободнее народ.

Настали святки. Все ликуют.

Несется колокольный звон.

Победу русский торжествует.

Погиб, погиб Наполеон…

Пока в России дух народный

Огнем пылающим горит,

Ее никто не победит!

На последних строчках он «выбросил вперед руку со сжатым кулаком».

Он помнил пересказанную ему бабушкой со слов прабабушки историю про артиллерийского прапорщика Щеголева, героя Севастопольской кампании, отбившего английский десант и спасшего Одессу. «Бабушка вытирала платочком слезы восторга, и я тоже начинал плакать от гордости за русскую армию и мечтал стать когда-нибудь таким же прапорщиком артиллерии, как Щеголев».

А бывало и так… В 1911-м Катаев, которому еще не исполнилось пятнадцати, все в том же «Одесском вестнике» выступил со стихотворным обращением «Пора (Посвящается всем монархическим организациям)»:

Волнуется русское море,

Клокочет и стонет оно.

В том стоне мне слышится горе:

«Давно, пора уж давно!»

Да, братья, пора уж настала,

От сна ты, Россия, проснись.

Довольно веков ты дремала,

Пора же теперь, оглянись!

Ты видишь: на западе финны

Свой точат коварно кинжал,

А там на востоке раввины, —

Китайский мятеж обуял.

И племя Иуды не дремлет,

Шатает основы твои,

Народному стону не внемлет

И чтит лишь законы свои.

Так что ж! неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?

Чтоб это тяжелое время

Нам гордо ногами попрать

И снова, как в прежнее время,

Трехцветное знамя поднять!

(«Одесский вестник» явно опечатался: вместо «равнины» набрано «раввины» — вероятно, от полноты чувств.)

Эти стихи занятно диссонируют с биографией Катаева, не раз впоследствии в прозе и в жизни показывавшего себя вполне «юдофилом».

В 1912-м «Одесский вестник» помещает торжественные стихи Катаева «Привет Союзу русского народа в день шестилетия его»:

Привет тебе, привет,

Привет, Союз родимый:

Ты твердою рукой

Поток неудержимый,

Поток народных смут, —

Сдержал. И тяжкий путь

Готовила судьба

Сынам твоим бесстрашным,

Но твердо ты стоял

Пред натиском ужасным,

Храня в душе священный идеал.

* * *

Шесть лет прошло.

Рассеял ветер тучи,

И засиял Российский небосклон,

Зарею новою и чудной озарен.

Взошла для нас заря,

Настало пробужденье.

И пусть же русский дух —

Могучее стремленье

Гнет вражеский в мгновение сломит

И знамя русское высоко водрузит.

* * *

Взошла для нас заря…

Колени преклоните

И в любящей душе

Молитву сотворите:

«Храни Господь Россию и Царя».

(В 1913-м это стихотворение вышло почти в том же виде, стихотворец убрал эпитет «чудный» про зарю и переменил сроки: «Семь лет прошло».

Стих гуляет по Интернету в варианте, где написано «преклони» и «сотворяя», и таким образом в последней строфе пропущено сказуемое, но это не рано пробудившийся катаевский мовизм — «пишу, как хочу», а опечатка небрежно переписавшего из архива.)

Когда в романе «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» он пишет: «Генеральша варила варенье, а генерал сидел в бархатном кресле и читал черносотенную газету «Русская речь»», хочется поинтересоваться — уж не со стихами ли юного Вали?

Например, теми, что вышли 14 апреля 1913 года на мелованной бумаге в пасхальном вкладыше в газету:

На устах — слова привета.

Перезвон колоколов…

Сколько жизни! Сколько света!

Сколько солнца и цветов!..

До этого 30 января 1913 года в «Русской речи» появилась статья «Школьные учебники», подписанная «В. К-въ» (с большой вероятностью, за авторством шестнадцатилетнего Катаева — он признавал, что подписывался так!), где со знанием дела бойко критиковалось гимназическое образование и, в частности, хрестоматии для чтения по русскому языку и учебники по русской литературе. «В некоторые хрестоматии для учеников младших и средних классов ныне уже включены, как образцы для изучения, отрывки из Максима Горького, Тана, Якубовича и других представителей современной оппозиционной литературы, — беспокоился автор. — В истории литературы еще ярче выступает это оппозиционное начало; в популярной для учеников форме проводится идея о «прогрессивных задачах» в нашей литературе и в обществе, а то, что явно противоречит этой идее, либо совершенно исключается, либо освещается как «материал реакционный», не заслуживающий внимания». Автора огорчали осмеяние знаменитой «Переписки с друзьями» Гоголя, замалчивание славянофилов и то, что «памятный роман» Достоевского «Бесы» противопоставляется «русскому свободомыслию».

Между тем влечение и почтение к Союзу русского народа могли быть следствием семейного воспитания. Как рассказывал поэт и одессит по происхождению Семен Липкин, отец писателя был известен на весь город своими взглядами, близкими к «черносотенным».

Это неудивительно — подобные взгляды имели силу в Одессе, где (единственный случай в истории монархического движения) в 1913-м черносотенцы одержали убедительную победу на выборах в Думу, а их лидер Борис Пеликан был городским головой до февраля 1917-го.

Интересно, что в повести «Белеет парус одинокий» Катаев в точности передает внешность, манеры и психологический типаж отца, вдовца, воспитывающего двух мальчиков при помощи их тети, но рисует его «прогрессивным педагогом», укрывающим то матроса с «Потемкина», то евреев-соседей, и даже бросает грудью навстречу проклятым громилам, которые принимаются его лупить. Ну а впрочем, многие русские националисты защищали «громимых» (например, Василий Шульгин).

Катаев, уже старик, однажды в Переделкине разоткровенничался с писательницей Инной Гофф и вспомнил одесский погром: выставили икону на окно и прятали у себя семью соседа, ремесленника. Его дочки были в соломенных шляпках. «Как флаконы», — улыбнулся Валентин Петрович.