Эстер и эстет

Михаил Ардов записал со слов отца, что как-то в 1930-е годы Катаев и Олеша, «знаменитые и богатые», на улице Горького познакомились с двумя барышнями и пригласили их в ресторан «Арагви».

«Там обоих писателей прекрасно знали, приняли с почетом и предоставили отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов. Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда ананасы.

Одна из барышень сделала ему замечание:

— Что же это вы хулиганничаете? Что же это вы кабачки в вино крошите?..»

Кто была эта барышня, неизвестно — во всяком случае, не Эстер, ставшая вскоре новой, третьей женой Катаева. Она была моложе его на 16 лет и прожила с ним большую жизнь.

По версии, которой придерживалась она сама, с будущим мужем свела общая приятельница по имени Мира, танцовщица, хореограф из Риги. Катаев в центре Москвы столкнулся с двумя дамами — знакомой ему Мирой и прелестной незнакомкой. И сразу влюбился.

«Увидев меня впервые, он сказал: «Мира, ты посмотри, какой ребенок идет. Она же прозрачная». Мы стали встречаться, но я долго не понимала, что могу его полюбить. Однажды я опоздала на свидание и сказала, что задержалась из-за мамы. Валя посмотрел на меня: «Какая же ты счастливая! А у меня мамы нет с шести лет». Он принялся рассказывать и довел меня до слез. С того момента у меня появилось к нему какое-то особое отношение, и оно сохранилось вплоть до сегодняшнего дня». Так говорилось в интервью 2002 года.

В другом интервью Эстер говорила: «Он был весь не отсюда… Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное — в каждую минуту интересен. Мы познакомились почти случайно: у моей подруги был роман с Кольцовым, а Катаев с ним дружил еще с двадцатых. Была назначена какая-то встреча, и когда я еще только подходила к ним, он — сам мне потом про это рассказывал — неожиданно для себя сказал:«Вот бы мне такую жену!»».

Эстер родилась в Париже 21 октября 1913 года.

Отец ее, Давид Павлович Бреннер, родился в польском Люблине. Шил шапки, нашел работу в типографии, которая оказалась революционной. Стал бундовцем, то есть членом еврейской социалистической партии. С пачкой листовок явился в армейскую казарму у себя в городе, был арестован, оказался в Москве, в Бутырской тюрьме, откуда этапом отправили в Сибирь. А в Сибири, в городе Тобольске жила Анна Михайловна Эккельман, девушка из богатой купеческой семьи, чуткая и жалостливая, особенно к каторжанам. «Я в Бога не верю, — говорила она в старости внуку Паве. — Помню, я маленькой девочкой смотрела, как по городу ведут кандальных. Последний не мог идти, все время спотыкался и наконец упал. И тогда солдат-конвоир подскочил к нему и ударил ружьем. Я была потрясена, что это возможно и ничего нельзя поделать, и прошептала: «Боже, ты дурак!» Мне стало страшно, что Бог должен меня за это сурово покарать. Дома я даже спряталась под стол. Но Бог ничего не ответил. И я потеряла веру навсегда». И вот Анна познакомилась с ссыльным Давидом. Они поженились, родилась дочка Лена. Но Давид, которому нельзя было покидать этих мест, стремился прочь из Сибири. Отец Анны помогал ссыльным бежать, добывая им и, как тогда говорили, «выправляя» паспорта. Давид вернулся в Польшу, вскоре и Анна с двухлетней дочкой последовала за ним — по приграничным тропкам они перебрались в Австро-Венгрию, достигли Франции и поселились в Париже.

Там в 1913 году в бедном квартале на улице Риволи у них родилась вторая дочь Эстер.

Началась мировая война, огонь приближался к Парижу, и Бреннеры переехали в Лондон, где родилась их третья дочь Миля.

В России — революция. Теперь то, за что Давида преследовали, стало доблестью. В начале 1920-х годов семья приплыла на пароходе в Петроград. На поезде, где их ограбили, добрались до Москвы. Бреннерам дали одну на всех комнату в коммуналке (бывшей барской квартире) на Малой Дмитровке. Жилось бедно и трудно, и по-прежнему мечтательная Анна решила отправиться в Тобольск, в уже разлетевшееся домашнее гнездо, где, как ей казалось, спрятан клад. Она проехала через одичалую страну и никакого клада не нашла… Давид по настроениям был близок к внутрипартийной оппозиции, Сталина не любил и почему-то называл «Соленый».

Бреннеры подумывали о возвращении в Париж и связались с представителями Франции в Москве. Французы разрешили Анне и детям приехать, но революционера Давида видеть на своей земле не хотели. Впрочем, в дальнейшем семья все же могла с ним соединиться, отправив ему приглашение. У Давида было больное сердце, и Анна не согласилась на разлуку и неопределенность.

Юная Эстер гуляла по Москве. Она пыталась подрабатывать как чертежница, шить, вязать. Говорила с английским акцентом и многие русские слова произносила с неправильными ударениями. (Всю жизнь она будет с удовольствием читать романы на английском и спустя годы восхищать гостей Катаева — англичан, например поэта и прозаика Ричарда Олдингтона, своим чистопородным староанглийским произношением.)

Жена писателя Никулина актриса Екатерина Рогожина рассказывала, что Катаев встретил Эстер не на улице, а в «Метрополе»: там она танцевала, в том числе с иностранцами. Про иностранцев и Эстер сплетен в литературной Москве ходило немало, но я повторять их не стану. Замечу лишь, в семейном предании остался след ее романа с итальянским инженером Марио, который писал ей письма даже в 1970-е годы, а «миниатюрная блондинка» Ноэми (прототип Эстер) в романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» ходит в рестораны с японцем.

В «Алмазном венце» Катаев откровенно называл идеал своей молодости, «высший тип женщины»: ослепительная и порочная, «красавица, преимущественно блондинка». Чтобы владеть такой, нужно иметь много денег. «Стройная, длинноногая, в серебряных туфельках, накрашенная, напудренная, поражающая длиной загнутых ресниц, за решеткой которых наркотически блестят глаза… Ее можно видеть в «Метрополе» вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатых поклонников вокруг ресторанного бассейна… В начале вечера она недоступна и холодна, как мрамор, а в конце нечаянно напивается, падает в бассейн, а два ее кавалера в смокингах с помощью метрдотеля, тоже в смокинге, под руки волокут ее к выходу, причем она хохочет, рыдает, с ее ресниц течет черная краска и шлейф крепдешинового платья оставляет на паркете длинный след, как от мокрого веника».

Катаев был очарован хрупкой зеленоглазой светловолосой феей с нежными чертами лица: «Посмотрите, какой у нее носик! Какая воздушная!» — «Она просто очень плохо питается», — отвечала Рогожина. (Кстати, Эстер не была природной блондинкой, всю жизнь красила волосы. «Я не знаю, какого ты цвета», — подшучивал Катаев.) Фея, носившая элегантную заграничную одежду, не говорила возлюбленному, в каких условиях живет. Однажды Рогожина пришла в ту самую коммунальную квартиру на Малой Дмитровке. Эстер лежала в кровати, тяжело больная. Рогожина бросилась за Катаевым, он закутал возлюбленную, унес в автомобиль, отвез в больницу. «Какой флакон духов? Ей нужны фрукты, мясо!» — восклицала актриса. Валентин и Эстер (или, как он называл ее, Эста) стали жить вместе.

Расписались в 1935 году. Ему было тридцать восемь, а ей двадцать один.

Катаев жил, как в своей последующей повести, где с особой интонацией, точно о небожителях, говорилось об «особых людях» — «богатых», которые «каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то в семь часов вечера, держали вместо кухарки повара». Теперь частью этой жизни стала красавица Эста.

Здесь же замечу, что судьбы ее сестер сложились не так сладко. Лена, учившаяся в школе танцев у Айседоры Дункан и мечтавшая уехать с ней на гастроли, стала продавщицей. Совсем непросто жилось Миле. Давида Бреннера в 1930-е годы лишили пенсии, но близкие от него это скрывали, и Катаев передавал ему деньги через Эстер. Умер он перед войной. Анна Михайловна часто гостила у дочери в переделкинском доме («Фадеев, сибиряк, любил поболтать с моей мамой, сибирячкой», — вспоминала Эстер). В 1966 году совсем старая Анна попала под машину.

В первые дни совместной жизни Катаев сказал: «Сначала роди мне дочь, а потом — кого хочешь!» Так и получилось.

Елена Левина, дочь писателя Бориса Левина, который в начале 1930-х годов вместе с Ильфом и Петровым приобрел дачу на станции Клязьма у Михаила Кольцова, вспоминала, что летом 1935-го там часто бывали Катаев и Эстер. Эстер ей очень нравилась: «Светловолосая, хрупкая красавица с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда улыбалась. Я от нее не отходила, рассматривала ее голубое колечко. Через какое-то время она потолстела, и я в недоумении толкала ее кулачком в живот: «Эстерка, почему ты такая?» Она только смеялась. Через некоторое время она родила девочку. На радостях Катаев подарил Петьке (племяннику) велосипед: черный, лакированный, с кожаным седлом и педалями, как каучуковые подошвы. Потрясающий».

«Пишущая машинка «Ремингтон» пришла в квартиру на Тверской вместе с мамой, — сообщает Павел Катаев. — Отец сидел за письменным столом перед пишущей машинкой… и прицельно бил пальцем… А тем временем мама, расположившись в кресле неподалеку, ловко работала спицами, готовя своему первенцу приданое. Нет, действительно, это было самое счастливое время их жизни!»

20 апреля 1936 года у него родилась дочь, и в том же году вышла повесть «Белеет парус одинокий» с посвящением «Эстер Катаевой».

Он дал дочери имя Евгения в честь своей любимой матери…

В ноябре 1936-го в «Правде» появился катаевский рассказ «Цветы», в котором отец с нежностью оглядывал семейство.

«Хозяйка дома вышла из-за стола и вернулась к гостям, держа на руках шестимесячную девочку в длинном, голубом байковом платьице с круглым воротником. Девочка сидела на ладони, живо поворачивая во все стороны головку, овальную, как дынька. Темные подсолнушки глаз весело смотрели во все стороны».

Рассказчик вспоминал апрельский рассвет, роддом и свое волнение — «паля папиросу за папиросой, я ходил под лестницей, не в состоянии найти себе место… Я был гораздо беспомощней и беззащитней, чем жена». Он устремился в город: «О, этот план у меня уже был готов давно: на все деньги — цветов и завалить всю квартиру! Пускай моя дочь (нет, каковы слова — «моя дочь!» Как это волшебно звучит!), пускай же моя дочь лежит в своей маленькой кроватке среди цветов, как сказочный мальчик-с-пальчик в атласной чашечке розы!»

Дочка родилась, но в роддом пока не пускали.

«Днем я томился у телефона, дожидаясь звонка «оттуда». Звонок раздавался, и я слышал слабый голос жены, которая спрашивала, как я себя чувствую и не забываю ли я есть на ночь простоквашу.

— А ты, ты как себя чувствуешь? — кричал я в горячую трубку: — Как наша дочка?»

Рассказчик бродил по улицам, готовившимся к Первомаю: «И отовсюду на меня смотрело мужественное лицо Сталина, прижимающего к груди черноглазую, веселую девчушку с букетом в руках». Когда пришло время ехать в роддом, все цветы из магазинов празднично смели, но это не страшно — «большие, шумные пчелы самолетов кружились над первомайской розой Москвы»: «Слезы выступили у меня на глазах, когда я увидел похудевшую жену с оживленно блестящими глазами, которая протянула мне нечто завернутое в голубое вязаное одеяльце. Я стал целовать милые, худые руки, в то же время пытаясь заглянуть в одеяльце.

— Тише. Ты с ума сошел, — сказала жена. — Она спит. Она простудится. Дома посмотришь.

Мы поехали домой. По дороге я все же приподнял край одеяльца и увидел беленький нос величиной не больше горошины».

«Мой первый синенький «фордик» в подарок по случаю рождения дочери привез из Америки Женя Петров», — рассказывала Эстер, хорошо водившая машину.

Эту машину приобрели на катаевские заграничные гонорары.