Перемены

5 марта 1953 года умер человек, правивший страной почти 30 лет.

Спустя три дня в «Известиях» вышел некролог Катаева. «Сталин и смерть — что может быть более несовместимого?.. Над гробом бессмертного Ленина Сталин дал великую клятву свято исполнять заветы Ильича. Над гробом бессмертного Сталина мы даем клятву свято исполнять его заветы».

Словно бы нарочитая перекличка с тайным стихотворением: «Бессмертию вождя не верь…»

Спустя восемь лет на съезде партии старая большевичка Дора Лазуркина сообщит о явившемся ей Ленине, который пожаловался: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным» — и последнего вынесут из мавзолея…

9 марта 1953-го Катаев с сыном стояли на Красной площади. Павел запомнил справа от мавзолея на красном постаменте гроб с прозрачным колпаком, «овальным иллюминатором» и фуражкой поверх крышки. Кончилась эпоха.

«Это тело в гробу, — размышлял в те дни Пастернак в письме Фадееву, — с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа».

Уже 10 марта на заседании Президиума ЦК КПСС Георгий Маленков призвал «прекратить политику культа личности». 2 апреля Лаврентий Берия направил в Президиум ЦК предложение арестовать убийц Михоэлса (что и было исполнено) и вписал имя Сталина как организатора убийства. С его подачи было отменено дело «врачей-отравителей» (арестованные освобождены 3 апреля).

В марте сразу после смерти вождя Катаев написал о нем воспоминания для «Нового мира»: 19 плотно исписанных страниц, которые он, прежде чем сдать в редакцию, прочел сыну. «Со слезами на глазах и горечью в сердце я прослушал папино сочинение, и оно мне очень понравилось». Но погребальное эссе так и не вышло, а рукопись сгинула… По словам Павла, уже позднее, после разоблачения Сталина, воспоминания о нем отца «не несли прямой оценки», «были как бы бесстрастными, сторонними», но при этом по-писательски живыми.

1 мая, гуляя по Переделкину, Чуковский встретил Катаева, «который приехал на праздники»: «Он говорил о своей пьесе «За власть Советов». Сделано уже 100 репетиций. Все очень хорошо слажено. Молодая художница, которой поручены декорации, ездила специально в Одессу на этюды — и сделала чудесные зарисовки Одессы… С большим уважением отзывается о министре культуры Пономаренко. «Я как-то ездил с ним в Белоруссию в одной машине — и он мне сказал: «Какая чудесная вещь у Пушкина «Кирджали»»[128]. А я не помнил. Беру Пушкина, действительно чудо… Он спас в 1937 году от арестов Янку Купала, Якоба Коласа и других. Очень тонкий, умный человек».

Кстати, по некоторым сведениям, именно Пантелеймон Пономаренко, меньше года отвечавший за культуру, но до конца долгой жизни успешный советский функционер, мог стать преемником Сталина (из Президиума ЦК КПСС его убрали в день смерти вождя).

Вскоре министром культуры стал академик Георгий Александров. Чуковский в дневнике воспроизводил такой обмен мнениями с соседом: ««Говорят, он дон Жуан», — сказал я. — «Знаю! — отозвался В. П. — Мы с ним вдвоем состязались из-за одной замечательной дамы»».

Донжуанство вышло Александрову боком. В 1955 году он потерял свой пост за создание тайного борделя, где за замечательных дам с министром состязалась группа его соратников…

«Катаев не верит, что возможно оздоровление литературы, — отмечал в мае 1953-го Чуковский. — «Слишком много к ней присосалось бездарностей, которым никакие реформы невыгодны»».

Схоже формулировал спустя три года в отчаянной предсмертной записке Фадеев: «Литература — эта святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа».

Но Катаев присутствия духа не терял, умирать не собирался, зато мог позлорадствовать кончине «бездарности». Например, в июне 1953-го выказал Чуковскому шокирующе эпатажное: «Как хорошо, что умерли Треневы — отец и сын. Они были так неимоверно бездарны. У отца в комнате под стеклом висело перо, которым Чехов написал «Вишневый сад», рядом фото: «Тренев и Горький», рядом фото: «Сталин на представлении «Любови Яровой»» — и это был фундамент всей его славы, всей карьеры!! Отсюда дома, дачи, машины, — брр! А сын: «В это майское утро, которое сияло у реки, которая»… бррбр».

Чуковский: «Я вступился: «У сына было больше дарования, чем у отца». Он только рукою махнул».

Константин Тренев (старший) умер в 1945 году. Виталий Тренев, проживший всего 45 лет, умер от астмы в феврале 1953-го, а в 1948-м просил Катаева письменно оценить его произведение «Путь к океану». Катаев ответил любезно, но с прохладцей, ясно выразив скепсис: «Я думаю, что Вам следовало бы немного сократить начало, даже м. б. первый пролог, заменить его чем-нибудь более сжатым. Кроме того не мешало бы пройтись «по языку», т. е. сделать его более живым, менее традиционно-газетным. Хорошо бы углубить характеры, сделать их более наглядными. За всем этим считаю Вашу книгу интересной и стоящей издания. Этот мой отзыв прошу использовать так, как только Вам будет угодно. Привет».

В сентябре 1953 года в продолжение разговора о «присосавшихся» Катаев поделился с Чуковским замыслом пьесы «Членский билет». Некто Евтихий Корнеплодов считается писателем, поскольку в молодости «состряпал какую-то давно забытую ерундистику». Он знаменит, у него берут интервью, читает лекции, ведет семинары в Литинституте, ездит в творческие командировки, состоит в жюри и комиссиях, но во время подготовки к пышному юбилею, когда семейство Корнеплодовых уже собирается получить дачу в Переделкине, он обнаруживает, что потерял членский билет Союза писателей. Для восстановления билета нужно предъявить свои «труды». Благополучная жизнь на грани срыва. И вдруг билет найден. «Ура! Больше ничего и не требуется. Начинается юбилейное чествование. Депутации приходят с венками, пионеры с галстуками и т. д. и т. д. Товарищи, никогда не теряйте членских билетов».

В январе 1954 года Катаев и Чуковский продолжили разговор о «самозванцах»: «Я сказал ему: что писатели! Но сколько есть академиков, не имеющих научных трудов! Ну, напр., член-корреспондент Еголин, академик Майский[129] и др. Катаев: «Чтобы сделать вам приятное, введу в пьесу члена-корреспондента»». 6 февраля Катаев позвал Чуковского к себе — послушать первый акт: «Мы пошли к нему в его изящный кабинет с экспрессионистской картиной и висячей этажеркой для красиво переплетенных книг. Пьеса чудесная. Имен действ, лиц нет, но всех узнаешь… Я слушал и смеялся непрерывно». 15 февраля Катаев прочитал Чуковскому второй акт: «Я непрерывно смеялся, слушая. Очень похоже на правду и очень смешно. «Будь я помоложе, я бы из тебя Гоголя сделала», — говорит жена писателя зятю — и действительно, у нас Гоголи делаются при помощи всяких внелитературных приемов. Грибачев и Щипачев[130] — и Еголин — и академик Майский, и Бельчиков[131] тому доказательство. И Шагинян. Катаев боится, что пьесу не разрешат… Ведь в конце концов Правление Союза писателей выдает даже деньги на этот юбилей — хотя бы второго разряда.

Гуляли мы с Катаевым под метелью по Переделкину, встретили Всеволода Иванова, Тамару Вл. и Кому[132]. Я подбежал к ним, а Катаев даже не поздоровался».

Замечу: как и в 1942-м в Ташкенте… Но и не было ли это манифестацией Чуковскому своего отношения к «прилипалам» и продолжением темы пьесы? «Я — средний русский писатель», — скромничал Катаев из года в год, но и спустя двадцать с лишним лет после той переделкинской прогулки со все той же надменностью относился к многочисленным советским литераторам. Анатолий Гладилин свидетельствовал, что приехавший в 1978 году в Париж писатель Юрий Нагибин жаловался ему: «Катаев мне сказал: «Вы все, теперешние прозаики, на одно лицо. Ваши книги не различить»»… «С высоты Катаева, — комментировал Гладилин, — может, и действительно различить было трудно».

«Вообще же Катаев счастлив и добродушен, — продолжал Чуковский летопись февральского дня 1954 года, — ему весело и интересно писать такую забавную и удачную пьесу, и, читая, он сам несколько раз смеялся до упаду — как будто пьеса ему неизвестна и он читает ее в первый раз».

Катаев дописал комедию «Случай с гением» в 1955-м, она была поставлена режиссером Николаем Акимовым в Ленинградском драмтеатре им. Ленсовета в начале 1956-го. Драматург и сатирик Самуил Алешин вспоминал: «Акимов в Ленинграде поставил его комедию «Случай с гением», в которой критики усмотрели (и, кстати, правильно) издевательство над существовавшими литературными порядками», но приезжать в Ленинград, чтобы бороться за спектакль, Катаев не стал и заявил, что «не имеет отношения к толкованию режиссером пьесы». И без того — крамольной. Спектакль был снят.

Мораль комедии проста — главное, не произведения, которых никто не читал, а сам статус «писателя» и его «солидность» (Корнеплодова перед юбилеем наставляет жена: «Наденешь черный двубортный костюм, голубую сорочку и синий галстук, как у Горького»).

26 июня 1953 года на заседании Президиума ЦК КПСС был арестован Лаврентий Берия. Катаевы выехали из Москвы на юг, навстречу им тянулась длинная колонна военной техники, что показалось странным. Это входили войска на случай мятежа подконтрольных Берии силовиков. Об аресте Лаврентия Павловича стало известно уже в Крыму…

Коктебель Катаев полюбил прежде всего за возможность «хорошего морского купанья»: «Природа вокруг скупая, бедная. Что-то библейское, древнее есть в сухом гористом пейзаже. Растительности мало. Солнце, ветер. Но зато какой легкий воздух, какая чистая вода в заливе, какой песок, какое пламенное сине-зеленое море!»

Сценарист и режиссер Алексей Спешнев в то лето жил рядом с Катаевым в одном доме: «у нас общая веранда, общий быт, наши дети дружат».

Однажды его сосед замыслил побег. «Был вечер. Катаев в пижаме двигался таинственно, как кот, о чем-то перешептываясь со своим шофером, а потом с соседом — молдавским писателем Балсаном. Краем уха я слышал, как Валентин Петрович сказал Балсану, чтобы тот не забыл «балсан» — сосуд для вина: писатель и сосуд были однофамильцами, и оба широки в объеме. Я, конечно, сообразил — готовится экспедиция. Но счел некорректным уведомлять об этом жену Катаева Эстер Давыдовну. Сейчас она пыталась угомонить детей. Было это дело совершенно безнадежное. К ночи дети дичали, чумели и носились с визгами: «Айя-Папайя! Айя-Папайя!» Этим загадочным боевым возгласам научил их мой друг, бесстрашный ныряльщик и пловец… Когда, наконец, дети загнаны в дом и погас свет, Эстер обнаруживает, что Катаев и Балсан с сосудом исчезли».

Катаев исчез в рваной пижаме и тапочках. Эстер показалось, что пропал и ее сын, она допоздна кричала в саду и на берегу моря: «Павличек!» — а Павлик давно спал в кровати. Куда уехали Катаев, его приятель и шофер, никто не ведал — и бедная Эстер на пару с директором Дома творчества весь следующий день названивала в милицию. Прошла еще одна ночь неизвестности.

А путешественники отправились в Старый Крым на могилу Александра Грина, испили вина, после чего покатили в Симферополь, где устроились в общежитии обкома. Катаев решил в одиночестве побродить по городу. В окнах редакции местной газеты почему-то горел свет. Вошел, поздоровался. Бледный редактор дрожащими руками перебирал телетайпные сводки. Показал сообщение, которое должен был напечатать. «Предатель Берия арестован». Вдруг глянул на гостя с недоумением:

— Валентин Петрович, а почему вы в пижаме?

— Я в пижаме? В самом деле… Извините.

В общежитии он разбудил Балсана — громкой новостью. Они поделились ею за завтраком с сотрапезниками. Надо было переодеться — в универмаге Катаев купил синий костюм, который оказался ему мал и, казалось, предназначался пионеру старшего возраста. Когда в полдень вернулись в общежитие и сели у репродуктора, про Берию ничего не было. Через час — тоже. На них смотрели мрачно. В номере Катаев сказал:

— Все ясно. Надо стреляться, господа офицеры.

И тут кто-то, распахнув дверь, крикнул:

— Сообщение!

Катаев отбил телеграмму в Коктебель о том, что жив-здоров, и они поехали в Бахчисарай.

На следующий день — 10 июля 1953 года — новость об аресте Берии вышла в «Правде», а затем во всех газетах.

В Коктебеле была вечеринка. Горели свечи. Жена Спешнева пела романс «Я ехала домой…». Во время аплодисментов, вспоминал Спешнев, «появился легкой походкой кота, в пионерском костюме и с двумя большими корзинами фруктов Валентин Петрович. Позади него с виноватым видом остановился грузный Балсан с «балсаном» бахчисарайского вина…

— Но какой негодяй! — смеялась Эстер, с наигранной свирепостью глядя на мужа. — Знает, в какой момент следует вернуться.

— Сообщение слышали? — зычно выкрикнул Катаев.

И веранда тотчас примолкла. Кто-то негромко сказал:

— Когда-нибудь нам будет очень стыдно, что это ядовитое ничтожество заставляло нас содрогаться.

— Ну, трусливые ребята, что тут поделаешь, — хихикнул Петр Тур[133]. — А если хотите, дети времени.

— И время такое, каковы мы? — повалился в качалку Катаев. — А все-таки приятно, что в русском небе наконец погасла эта кровавая кавказская звезда… оскорбительная для самих кавказцев.

— Протестую! — мотнула синими серьгами Адочка [жена Тура]».

Она хотела веселиться, а не обсуждать тяжелую политику…

Арест Берии (и вместе с ним начальников МВД в большинстве областей и министров МВД в союзных республиках) изменил расстановку сил во власти и ослабил «репрессивный аппарат». Вскоре центр принятия решений переместился из Совмина, который возглавлял Георгий Маленков, в ЦК партии, где первым секретарем в сентябре стал Никита Хрущев.

17 января 1954 года Чуковский записал: «Снег. Метет со вчерашнего вечера. Встретил Катаева — весь засыпан снегом, коричневая фетровая шляпа, щегольское пальто. Лицо молодое, смеющееся, без обычной отечности. Похвалил мою статью о текстологии — в будущем «Новом Мире». Идет к телефону в контору. — «Эх, завел бы я телефон дома, да жена, да дочь… целый день будут щебетать без умолку. Посадить бы стенографистку — о чем они говорят, боже мой!» Написал рассказ о Максе Волошине — и о жене его Марии Степановне. «Я три года наблюдал ее в Коктебеле. Святая женщина, а отдала свою душу вздору. Я вывел их под псевдонимами, но узнают, и больше мне в Коктебель нет пути»».

Этот рассказ — «Вечная слава» — вышел в «Огоньке» 24 января. Максимилиан Волошин (еще с Одессы времен Гражданской войны нелюбимый Катаевым, однако и адресат его письма в 1923-м с «самым сердечным приветом») назван Аполлинарием Востоковым, его вдова — Ольгой Ивановной. «Сам Востоков давно умер, забыт, его стихи помнят лишь немногие ценители… дом напоминал не столько базилику, сколько караимскую синагогу… Он ходил по окрестностям в греческой тунике по колено и сандалиях на босу ногу… Он свел с ума множество бездельников… В доме всегда живет несколько бестолковых старушек, поклонниц Востокова, которые помогают Ольге Ивановне поддерживать легенду о необыкновенной личности поэта и об его вечной славе… Подобно Душечке Ольга Ивановна потеряла себя и все время жила, как во сне, даже после смерти мужа». Волошинский дом пережил немецкую оккупацию, и Катаев сталкивает старуху, лелеющую призрачную «вечную славу» покойного декадента, с «вечной славой» неудачного советского десанта и того юного моряка, который отверг ее просьбу укрыться и погиб, как и его товарищи.

В 1950-е годы Чуковский любил прогуливаться с соседским псом: «Вечером вышел на прогулку вместе с Мишкой (собакой Катаева). Мишка видит цель прогулки в том, чтобы полаять у каждого забора, за которым тявкает собака. Полает и бежит ко мне похвастаться. Я говорю: «молодец, Мишка!» — и он с новыми силами кидается в новый бой. И снова подбегает ко мне за похвалами и поощрением». От имени «катаевского Мишки» сатирик Александр Раскин даже сочинил стишок, адресованный Корнею Ивановичу и преподнесенный ему в 1950 году на день рождения:

От души желаю

Счастья и добра,

В Вашу честь я лаю

Каждый день с утра.

От моих хозяев

Долго ждать еды…

Валентин Катаев

Весь ушел в труды.

То сюжет, то форма,

То аванс… увы…

Ну а что до корма,

То уж это — Вы.

И так далее…

А вообще, жители писательского поселка находились в сложных отношениях друг с другом, как бы вращались в магнитном поле зависти, обид, подозрений, взаимной иронии и неприкрытой злобы.

Например, на улочке поселка в послевоенное время между Катаевым и Пришвиным случилась стычка, чуть не переросшая в кулачный бой.

«Встретил Катаева, — записал Пришвин в дневнике, — и, чтобы не молчать, спросил о собаке его покойного брата. Я не первый раз его об этом спрашиваю и вполне его понимаю, что он обозлился. Я, говорит, не люблю ни собак, ни охоты. Началось ожесточенное quiproquo. И почуяв, что он зарвался, пошел на отступление. — Охота, — говорит, — это у вас поза, но писатель вы превосходный: какой язык, но пишете вы не о том, что надо. — Как! — закричал на него я, наступая и сжав кулаки. — Я именно тот единственный, кто пишет, что надо. Так и запомните: «Пришвин пишет только о том, что надо». После того Катаев смутился и смиренно сказал: — А может быть, и правда: пишете, что надо. — То-то, — сказал я. И простился довольно дружески».

Анатолий Рыбаков вспоминал переделкинскую прогулку с Кавериным:

«Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:

— Боюсь этого человека.

— Почему?

— Не знаю, но боюсь.

— У вас есть к тому основания?

— Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать».

Позднее Каверин обзавелся основаниями — и стал не здороваться с Катаевым гордо и идейно-убежденно[134].

А вот у главреда «Знамени» Вадима Кожевникова, по воспоминаниям его дочери Надежды, при виде Катаева «появлялась улыбка драчливого озорника, предвкушающего стычку, поединок словесный, укус за укус. И тот и другой язвили с наслаждением и с неменьшим удовольствием расставались».

Сын писателя Павла Нилина Александр вспоминает: «Эстер Давыдовна сказала как-то моему отцу (отец к Эстер относился очень хорошо, предпочитал одновременно с нею смотреть кино в Доме творчества, вспоминая, как она громко смеется по ходу сеанса) со всей своей очаровательной непосредственностью: «Как вас любит наш Павлик, он буквально не дает Валентину Петровичу и полслова плохого сказать о вас». Из чего нетрудно было сделать вывод, что в кругу семьи Катаев своего критического отношения к Нилину не скрывал. Что-то похожее происходило и у нас. Отец, правда, не говорил о Валентине Петровиче плохо, но всегда с долей насмешки — и далеко не всегда по делу… Потомок крестьян, он, например, смеялся над тем, что сын преподавателя реального училища Валентин Петрович косит у себя на участке траву (под Льва Толстого). Если матушка наша говорила, что Катаев всегда очень приветлив с детьми, отец обязательно добавлял, что и с молодыми женщинами — тоже…»

Мирок был тесным. Тот же Нилин юнцом на рассвете столкнулся с эротическим откровением: «В окне у Катаевых обнаженные женские руки энергично распахнули «синие полосы занавесок» — и я увидел жену Валентина Петровича, прекрасную Эстер, как показалось мне в первую секунду, ню, но на самом деле только топлес».