Мысли еще масштабней

Мысли еще масштабней

Я все еще тружусь не покладая рук, хотя большинство отпрысков моего интеллекта – недоноски, завершающие свой путь на кладбище разбитых надежд.

Альберт Эйнштейн, 1937

Частично оттого, что его неудовлетворенность квантовой теорией только росла, последние тридцать лет жизни Эйнштейн провел в попытках сформулировать то, что он сам же назвал «Единой теорией поля». Если в юности он был просто влюблен в элегантность электромагнитного поля Максвелла, то теперь захотел сконструировать формулы, которые включали бы в себя очевидно несовместимые элементы как электромагнитных, так и гравитационных полей. Успех в создании подобной «теории всего» был бы равноценен умению «прочесть мысли бога».

Обвинять его в честолюбии было бы несправедливо. В своей нобелевской лекции 1923 года, «Фундаментальные идеи и проблемы теории относительности», он сформулировал свои амбиции так: «Необходимо разработать математически Единую теория поля, которая описывала бы гравитационные и электромагнитные поля всего лишь как разные компоненты, или разные проявления, общего поля с одной и той же структурой».

Однако такая задача серьезно расходилась с основными тенденциями, преобладавшими в мировой науке на тот момент. Эйнштейн всегда старался описывать свои теории настолько четко и внятно, чтобы их «мог понять даже ребенок». В 1949 году он писал: «Любая теория впечатляет тем сильнее, чем величественнее простота ее изложения, чем больше различных положений она охватывает и чем шире область ее применения». Но в квантовых исследованиях эти требования оказались невыполнимы. Эйнштейн старался применить в описании космоса правила, единые для всей науки в целом, в то время как Бор, Шрёдингер и другие проповедовали доктрину, основанную на куда менее унифицированных принципах, чем когда-либо до тех пор.

Многие в квантовом сообществе считали амбиции Эйнштейна довольно устаревшими. Дескать, можно плыть против течения – но бесполезно пытаться сдерживать это течение в одностороннем порядке. Кроме того, ему не хватало интуитивного трамплина, от которого он мог бы оттолкнуться с той же уверенностью, какую ощущал в своих предыдущих работах. Неожиданно для себя он начал «зависать» там, где раньше чувствовал инстинктивно, в каком направлении прыгать. Сама теории единого поля напоминала скорее не идею, а сгусток смутных предчувствий.

Многолетнюю битву Эйнштейна за ясность квантовой теории часто называли безрассудством, критикуя его за то, что он напрасно растрачивает свой талант. Даже сегодня можно услышать мнения о том, что его по-настоящему значимый вклад в мировую науку завершился на последнем труде по Общей теории относительности в 1935 году. Нильс Бор начал относиться к нему как к некому алхимику, вознамерившемуся разгадать научную тайну, которой на самом деле не существует, а Шрёдингер обозвал его глупцом, не способным обуздать собственное упрямство.

И все-таки описывать его на склоне лет как «упертого маразматика» было бы совершенно несправедливо. Эйнштейн свято верил: преуспей он в описании Единой теории поля – это превзошло бы все его предыдущие достижения. Но вместе с тем он понимал, что сама эта тема может превосходить даже его аналитические способности. Так, в 1934 он отметил: «Я запер себя в застенках совершенно безнадежных научных проблем». Тем не менее он чувствовал своим долгом не оставлять попыток – тем более что Общая теория относительности предоставила ему для этого как финансовую, так и профессиональную свободу. «Я больше не нуждаюсь в том, чтобы состязаться с великими умами», – признался он однажды Паулю Эренфесту. И он мог позволить себе такой риск, на который другие были попросту не способны.

В подобном смысле, его работа над «теорией всего» явилась неописуемо бесстрашным начинанием. Эти «тревожные поиски истины в темноте», несомненно, собирали свою жатву, являясь, пожалуй, самым разочаровывающим предприятием его жизни, о чем и напоминает нам печальный эпиграф этой главы. В 1951 году он заявил Морису Соловину, что Единая теория поля «списана в архив», но оказалось, что это совсем не так. Успех Общей теории относительности просто приказывал амбициям Эйнштейна расшириться до предела. Как если бы Христофор Колумб, не удовлетворившись открытием Нового Света, направил свои паруса к не открытой доселе планете. Сама эта попытка уже достойна самого искреннего восхищения, и даже ее провал ни в коем случае не отменяет ценности его предыдущих заслуг.

Конечно, за столь безрассудную охоту приходилось расплачиваться. К старости Эйнштейн все больше отдалялся от научного мира. Такова была цена за его подозрение, что квантовая теории развивается ошибочным путем. Время показало, что это подозрение было напрасным. Но хотя сегодня найдется мало желающих рассматривать Единую теорию поля так, как это делал Эйнштейн, огромная часть работы, проделанной им в этой сфере, легла в основу современной Теории струн – научной области, величайшие надежды в которой возлагаются как раз на объединении законов Эйнштейна с квантовым устройством Вселенной.

25 мая 1953 года Эйнштейн написал письмо, которое логически обосновывало его решение погнаться за очевидно недостижимой целью. «Каждый индивидуум, – подчеркивал он, – должен аккумулировать свой собственный способ мышления, если не хочет заблудиться в лабиринте вероятностей». И тут же подчеркивал, что никакие сомнения были ему не чужды: «Хотя никто не может быть уверен в том, что выбранный им путь – самый правильный. И сам я уверен в том меньше кого бы то ни было».

Такова цена по-настоящему масштабного мышления.