Путешествие из Петербурга в Иркутск

Путешествие из Петербурга в Иркутск

Вступая в новый этап своей жизни на двадцатом ее году, Петр Кропоткин начал вести дневник, написав на обложке тетради: «От Петербурга, через Москву и Калугу до Иркутска».

24 июня 1862 года в поезде Николаевской железной дороги он сделал первую запись: «Наконец-то навсегда выбрался из Петербурга. Пода, давно пора…» А в письме к брату вспоминает строчки из стихотворения Николая Огарева, в котором настойчиво повторяется слово «Свобода». Именно ощущение свободы переполняло его душу. И ничто уже не могло остановить это стремление в даль, к неизведанному. Оно стимулировалось уверенностью в том, что там, в Сибири, найдет свое место, сможет быть полезным обществу.

«Да, я радовался, уезжая из Петербурга. Чего мне было там жалеть? В Петербурге мне было жаль оставлять только одно здание - Большой театр. Сколько дивных, приятных, грустных, веселых минут я провел там!…»

Театром и оперой, в частности, Кропоткин был очень увлечен. Он сам неплохо пел, предпочитая именно оперные арии. Колоссальное впечатление произвела на него опера М. И. Глинки «Жизнь за царя», и после ее прослушивания он написал заметки «О русской опере».

В Москве зашел в редакцию «Московских ведомостей» и договорился с одним из редакторов этой газеты П. М. Леонтьевым, что будет присылать из Сибири письма для публикации в воскресном приложении «Современная летопись». Гонорары он просил передавать брату, оставшемуся без определенных занятий после исключения из университета за участие в беспорядках. Леонтьев охотно принял предложение молодого князя, уже имевшего небольшую, но серьезную публикацию в петербургском «Книжном вестнике». Там выпускник Пажеского корпуса напечатал рецензию на статью известного литератора радикального направления Н. В. Шелгунова, опубликованную в «Современнике», в которой была изложена работа Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». Только одно условие выдвигал будущий автор писем из Сибири - не ставить в подписи под статьями его княжеского титула. Кичиться своим аристократическим происхождением он не собирался. Правда, потом, находясь в эмиграции, он вынужден был смириться с тем, что английские редакторы подписывали его статьи только так - prince Kropotkin.

29 июня Петр выехал из Москвы в калужское село Никольское, где прошло детство и где его ждал отец с последней надеждой на то, что сын останется, образумится и не поедет на далекий Амур. Надежда его была связана с семнадцатилетней дочерью богатого соседа-помещика Лидией, которую, казалось, Петр полюбил. И действительно, им овладели сомнения: не поселиться ли в имении, не отдаться ли семейному счастью? Вместо трех дней, как предполагал, он прожил в Никольском почти месяц. Но колебания преодолел, и 27 июля покинул калужскую землю, продолжив путь на восток.

С грустными мыслями ехал он в поезде, переполненном пассажирами, спешащими на открывающуюся вскоре Нижегородскую ярмарку.

И вот - Владимир, город славной русской истории. «Не чувствуя усталости, я тотчас по приезде пошел гулять по Владимиру. Городок оригинальный, весь невелик, но на горах, и горы - с преогромными оврагами…» Петр старается записывать свои впечатления, помня об обещанных «Московским ведомостям» письмах.

От Владимира в Нижний строится железная дорога, но поезда еще не идут. Приходится ехать в тарантасе по ухабистым лесным дорогам. На пути старинные села: Боголюбово, Павловские Дворики, Вязники… В Нижнем Новгороде, конечно, первым делом - на ярмарку, не совсем еще открывшуюся. А вечером - в театр, на «Макбета». Играл знаменитый чернокожий трагик Айра Олдридж, приехавший из Лондона. Гастролировал по всей России и везде имел триумфальный прием.

Запись в дневнике: «Вчера я был в Кремле, отыскивал древнее лобное место, с которого Минин сзывал Русь к обновлению, и странно, не нашел, никто не знает… На высоком месте Кремля поставлена беседка. Что за вид! Виднеется слияние Оки и Волги, на этом мысу - ярмарка; обе реки уставлены судами, целый лес мачт перед глазами… Вся ярмарка как на ладони, а там, вдали, пологие берега Оки и Волги, вода стоит местами… Что за даль, ширь!… Я долго, долго любовался видом, едва отошел».

Люди занимали молодого путешественника не меньше, чем ландшафты и исторические памятники. Вот он разговорился с хозяином гостиницы, вчерашним крестьянином, не имеющим никакого образования, но начитанным и выписывающим такие серьезные журналы, как «Русский вестник», «Современник». Разговор с портным, который шил ему чехол на чемодан, тоже заставил задуматься. Бывший крепостной поведал, что изобрел не более не менее, как перпетуум мобиле.

А когда шел по мосту через Оку, глубокую грусть навеяла песня гребцов на судне, похожая на стон: «Что-то очень дикое, очень возмущающее душу, наводящее грустную думу, бессильную злобу, желчную задумчивость…» - записывает он в дневнике. И чем дальше едет в глубь России, тем чаще возникает ощущение своей отчужденности от народа и чувство сострадания к нему. Спустя два-три года, усиленное новыми впечатлениями, это чувство выльется в осознанное неприятие существующих общественных отношений.

Вятская губерния, Кама… В Елабуге Кропоткин впервые столкнулся с таким явлением, которому потом, спустя шесть лет, посвятит статью в «Санкт-Петербургских ведомостях». В ней он расскажет о вреде чрезмерных рубок леса, приносящих сельскому хозяйству огромный вред. Увидев впервые, как безжалостно вырубают лес в Елабуге, он не успокоится даже и в Сибири, где поистине океан леса.

В Сарапуле его занимало, почему этот небольшой городишко имеет такую узкую устойчивую специализацию: все сапожники. Объяснялось все просто: во-первых, избыток кожи, конской и козлиной, а затем - удобен сбыт по Каме и Волге. Это - явный интерес Кропоткина к экономическим связям, пробудившийся, как мы знаем, еще в детские годы в уездном городке Мещевске.

Перед Екатеринбургом - степной просмотр: великолепная земля, буквально черная, и села тянутся иногда более чем на версту.

…Трясет в тарантасе по холмам уральским, укачивает, в сон бросает. И вдруг денщик Петров говорит: «А вот, ваше сиятельство, памятник какой-то, что ли?» Это граница. На высшей точке главной горной цепи Урала стоит вдоль дороги столб светло-серого мрамора с надписью на одной стороне - «Европа», на другой - «Азия».

Всего 34 года назад мимо этого столба проехал Александр фон Гумбольдт, полгода путешествовавший по России. Началась Сибирь. Что он знал о ней? Да, в общем-то, немало. Знал о дерзком прорыве в Сибирь казачьего атамана Ермака и о подвиге казаков-землепроходцев, прошедших через всю громадную страну, достигших Тихого океана и берегов Америки, поставивших свои деревянные крепости - остроги среди тайги и гор, на берегах неведомых рек и озер, начавших освоение бескрайней земли сибирской.

Крупнейшие фигуры вырисовываются в истории познания необъятных просторов Сибири в XVIII веке. Например, Витус Беринг, дважды пересекший со своим грандиозным обозом всю Сибирь до восточной оконечности - Камчатки, откуда отправился на поиски Америки, открыв пролив, разделяющий два континента. Или участник экспедиции Беринга Степан Крашенинников, составивший первое описание «земли камчатской». А имена бесстрашных подвижников Великой Северной экспедиции, продолжавшейся десять лет, - братьев Лаптевых, Семена Челюскина, Степана Малыгина и других - увековечены на берегах Северного Ледовитого океана.

Пророческие слова Ломоносова о том, что «российское могущество прирастать будет Сибирью», на столетие определили понимание передовыми деятелями русского общества места Сибири в жизни страны. Исследование ее природы, этнографии, археологии считалось почетной задачей. Изучение природы Сибири и Дальнего Востока, развернулось с новой силой в середине ХIХ столетия. В 40-50-е годы его проводили горные инженеры, землемеры, местные жители - энтузиасты, в большинстве - ссыльные. Многое сделали декабристы, особенно Иван Якушкин и Николай Бестужев, организовавшие регулярные метеорологические наблюдения, изучавшие флору и фауну края.

Большой вклад в изучение Сибири и Арктики внес российский академик Александр Федорович Миддендорф*, отправившись в путешествие в 1842 году. Снаряженная Gетербургской Академией наук, его экспедиция в значительной мере предопределила характер lальнейших исследований в Сибири, а двухтомный труд «Путешествие на север и восток Сибири», вышедший спустя десятилетие, стал образцом комплексного научного обобщения. Продолжив сверх программы экспедицию в бассейн Амура, Миддендорф дал, по его словам, «картину всего Амурского края, которая бросила новый свет на эту страну».

В 1855 году географ Н. Г. Меглицкий совершил путешествие по Амуру, собрав большую коллекцию растений. В том же году начала работать академическая сибирская экспедиция, в которой математик Леопольд Шварц руководил составлением карты, а геолог Фридрих Шмидт проводил геологические исследования. Эта экспедиция выполнила широкую программу. Она получила много новых данных по геологии, горному рельефу, растительности и животному миру. А кроме этого исследовала пеструю этнографию края и экологические условия жизни населения.

Все эти исследователи продолжили работу первых казаков-землепроходцев, им тоже приходилось преодолевать громадные территории, на которые еще не ступала нога ученого, а то и вообще человека. Таким же «земплепроходцем» суждено было стать Кропоткину, хотя, приближаясь к месту своей службы в Восточной Сибири, он этого даже не предполагал.

«Да, странное впечатление должна производить Сибирь на каждого приезжего, как бы он ни был предубежден против нее, - писал Кропоткин из Томска в воскресном приложении к «Московским ведомостям». - С самого детства все мы наслышались про эту страну, как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то всю покрытую болотами и тундрами, и привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным…

Но, проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии, я с удивлением вглядывался в окружающее и задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучими тайгами, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам так малознакома та чудная Сибирь с ее богатыми, необозримыми лугами, - где наметаны сотни стогов сена, да каких, каждый с порядочную избу, - с ее бесконечными пашнями, где рослая пшеница так и гнется под тяжестью огромных колосьев, где чернозем так жирен, что пластами ложится на колесах… где природа-мать и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость? Отчего? Или оттого, что мы знаем Сибирь только как страну ссыльных, или оттого, что при природной беспечности кто и знает ее, то лишь для себя, а с другими не делится сведениями? Не знаю, не берусь решить, но со своей стороны заявляю только замечательное богатство проеханных мною южных округов Тобольской губернии. Земли самого чудного качества здесь много, слишком много…»

Первым сибирским городом была Тюмень: город деревянный, с «грязными до невероятия улицами». Но Кропоткин обратил внимание, что «в мещанских плохоньких домиках живут очень порядочно, зажиточно, читают, и читают довольно много».

Всего ночь в Тюмени. И тотчас - дальше. Вдоль дороги болота, поросшие березняком. Но они уступают место лугам и вот уже переходят в большие поля черноземной Минусинской котловины. Райская земля…

…26 августа Кропоткин выехал из Томска, а через четыре дня прибыл в Красноярск. Здесь впервые возникли на горизонте настоящие горы - заснеженная цепь Саян. И дорога пошла неровная - с холма на холм. Множество очень быстрых рек пересекали ее - через них приходилось переправляться на веслах. На склонах гор - крестьяне, корчующие пни, распахивающие землю. И необъятная тайга вокруг.

«Наконец, 5-го сентября увидел я воды Ангары; через несколько времени на другом ее берегу засерели и забелели домики и дома Иркутска…

Вот и все, вот и все трудности».

Написав так, Кропоткин хотел опровергнуть укоренившиеся в Петербурге и Москве представления о необычайно тяжелой дороге в Сибирь. «Подумайте, пять тысяч верст только до Иркутска! Пять тысяч верст!» - говорили ему в столице с выражением почти ужаса всего месяц назад. И вот они позади, все пять тысяч верст.

«Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего,- в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, но до Иркутска останется еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири - шесть месяцев - позволяет ехать не спеша, даже с большими расстановками; а, во-вторых, 3800 верст, при хорошей сибирской езде, не так страшны, как кажутся. Я, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, - дожди и слякоть, сопровождавшие меня на большей части пути, как вам известно из моих прежних писем, несмотря на то, что употребил более семи суток на ночевки и остановки в городах, проехал это пространство в четыре недели. И я поручусь, что при такой езде дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды.

Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться, - на пути представится много интересного».

Любознательность Кропоткина, открытость для внешних впечатлений была, конечно, необычайной. Долгая дорога, во время которой удалось узнать много нового и получить обильный материал для работы мысли, была для него истинным праздником. Собственно, на пути в Восточную Сибирь и родился Кропоткин-путешественник, географ, естествоиспытатель. В сравнительно небольшой период времени - оно как бы прессуется в дороге - обилие впечатлений преобразует человека. В тот момент, когда возникли за Ангарой дома Иркутска, Кропоткин был уже не тем, кто всего шесть недель назад выехал из родового имения в Калужской губернии. Он был подготовлен дорогой к новой деятельности.