В канун нового, 1942 года
В канун нового, 1942 года
Перед самым Новым годом у меня возникла необходимость побывать в Москве. К этому времени все центральные учреждения – наркоматы и ведомства, находившиеся в эвакуации, создали в Москве оперативные группы. Эти группы должны были заниматься координацией работы с другими учреждениями, а также с наркоматами и ведомствами, рассыпанными по различным городам огромной страны.
У Комитета стандартов тоже была такая оперативная группа. По вопросам производства танковых корпусов, а также организации работы оперативной группы комитета мне и надо было сначала побывать в Куйбышеве, где тогда находился аппарат Совета Народных Комиссаров СССР, а затем лететь в Москву.
31 декабря утром я добрался до челябинского аэропорта. Там я встретил А.Н. Бурова – заместителя председателя Комитета стандартов. Эта встреча для меня была совершенно неожиданной.
Он прибыл в Челябинск из Барнаула, а расстались мы с ним в Москве.
– Куда вы направляетесь? – спросил я его.
– Вызвали телеграммой в Куйбышев. Да вот выехать никак не могу: нет самолётов.
– Я тоже должен лететь в Куйбышев. Так что давайте пробиваться вместе.
Буров сообщил мне последние новости о деятельности Комитета стандартов в Барнауле, об условиях работы и настроениях сотрудников.
– Работать довольно трудно, связи с наркоматами и ведомствами усложнились, да кроме того, вся их деятельность подчинена нуждам фронта и, конечно, теперь не до стандартизации, – заключил он.
Я был чрезвычайно рад встрече с Буровым. В комитете мы с ним хорошо сработались, и я высоко ценил его производственный опыт и объективность при обсуждении разного рода вопросов.
– Надо бы вам все-таки заглянуть в Барнаул, – сказал он, да я и сам это чувствовал: ответственность за комитет с меня, несмотря на то что я занимался танками в Челябинске, никто не снимал. – Среди сотрудников возникли кое-какие раздоры. Пока дело до серьёзного не дошло, следует вмешаться. Впрочем, раз мы летим вместе, у нас будет ещё время подробно обсудить все дела. Теперь главная задача улететь.
С начальником аэропорта Дубовым я был уже хорошо знаком. В те месяцы мне часто приходилось летать, и он знал меня как обладателя мандата ГКО.
– Мне надо в Куйбышев, а затем в Москву, – объявил я ему, здороваясь,
– Ничем не смогу помочь, Нет ни одного самолёта. Разве только завтра, – ответил он.
– Но я не могу ждать до завтра. Мне надо лететь буквально немедленно, я уже условился быть в Куйбышеве завтра.
– А что я могу сделать, если нет ни одной машины?! – и он широко развёл руками.
– Безвыходных положений нет. Давайте подумаем, как быть, вы человек информированный. Может быть, где-то поблизости есть машины и можно оттуда вызвать или туда отправиться и вылететь, – убеждал я Дубова.
Он задумался, стал ходить по комнате, потирая руки.
Был собачий холод, термометр показывал минус двадцать восемь градусов, временное помещение аэропорта барачного типа плохо отапливалось, а дверь комнаты постоянно открывали. Но вот Дубов остановился около меня, положил руку на плечо и, глядя прямо в глаза, спросил:
– На грузовом самолёте полетите? Это вообще против правил, но, если вам так спешно надо лететь, я могу вас отправить. Через час у нас летит самолёт в Казань. Везём кольца для подшипников. Можем подбросить вас до Казани, ну, а от Казани до Куйбышева рукой подать. Оттуда значительно легче добраться.
Я согласился.
Вместе с Буровым мы поднялись по трапу. Сильный, холодный ветер пронизывал буквально до костей. Самолёт был загружен деревянными ящиками, на которых лежал бесформенной грудой промёрзший брезент.
– Ну, давайте устраиваться, – предложил Буров.
С большим трудом мы сбросили брезент с ящиков, освободив место для сидения. Но со всех сторон дуло, и холод был жуткий.
– А ведь, когда поднимемся, будет ещё холоднее, – поёжился Буров, – надо что-то изобретать. Давайте хоть шалаш, что ли, из этого брезента соорудим, все-таки не так ветер будет свистеть.
Промёрзший брезент гнулся, как лист кровельного железа. Мы устроили под ящиками какое-то подобие палатки и забрались в неё. Твёрдый брезент держался без дополнительных креплений и подпорок.
Как будто бы не дует, но и холод пронизывает. Мы это особенно почувствовали уже в полёте, набрав высоту.
Прошло много лет, мне часто приходится летать. Но когда я теперь слышу передаваемую через репродуктор информацию о скорости самолёта, высоте и температуре за бортом – минус 45 или 50 градусов, я неизменно вспоминаю полет из Челябинска в Казань и невольно поёживаюсь, хотя в комфортабельных самолётах ИЛ-62 или ТУ-104 тепло и удобно, а стюардессы предлагают обильное и разнообразное питание.
В тот день в кармане пальто у меня было одно сваренное вкрутую яйцо. Я хотел съесть его. Но это оказалось не так просто. Скорлупа примёрзла к белку, и очистить его долго не удавалось, а когда, наконец, я освободил часть белка от скорлупы, то откусить хотя бы кусочек так и не удалось, несмотря на все мои старания: зубы скользили, как по фарфору.
На ногах у меня были бурки, немного тесноватые, и ноги стали замерзать. Из кабины управления вышел один из лётчиков и спросил:
– Ну как, живы? Не окончательно ещё замёрзли? Потерпите ещё немного, скоро пойдём на посадку.
Когда, наконец, уже к концу дня мы прибыли в Казань, то с трудом вышли из самолёта.
– Что, сильно промёрзли? – участливо спросил один из лётчиков, помогая сойти по трапу. На нем были меховые унты, тёплая куртка и шапка-ушанка, и холода он, видимо, не чувствовал. – Ничего, отогреетесь, – весело заключил он. – Ведь сегодня Новый год. Вероятно, где-нибудь и вы его встретите.
– Ну, с наступающим! – И мы распрощались.
Действительно, через несколько часов начнётся новый, 1942 год. Сколько самых разных событий произошло! Уже полгода идёт война. Но на размышления не было времени. Передо мной стояла уйма вопросов – и все ждали своего решения.
Перед отъездом из Челябинска директор завода получил указания – весь броневой лист отгрузить другому заводу, находящемуся в Свердловской области. Распоряжение было подписано В.А. Малышевым – в то время он был не только наркомом танковой промышленности, но и заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров. Тогда мы только что начали осваивать производство броневых корпусов. Выполнение этого распоряжения означало бы полную остановку работы. Ясно, что это создало бы и чрезвычайно неблагоприятное настроение среди рабочих, осваивавших технологию производства танковых корпусов. «Раз у нас металл отбирают, значит, вся наша работа не так уж и нужна!»
Этого делать было нельзя. Необходимо добиться отмены распоряжения. Но как? Послать телеграмму Малышеву и попросить его пересмотреть своё решение? А захочет ли он это сделать? А что, если послать телеграмму в ГКО? Члены Государственного Комитета Обороны могут отменить распоряжение Малышева, тем более что речь идёт о небольшом количестве металла и для завода, куда Малышев предлагает его отправить, это особого значения иметь не может, а для нас – удар. И я послал телеграмму в ГКО. Послал перед самым отлётом из Челябинска. Теперь решение этого вопроса необходимо было довести до конца.
В аэропорту Казани не было никаких транспортных средств, и мой мандат не имел никакой силы. Единственное, что можно было сделать, – пройти к дороге и остановить какую-нибудь машину, идущую в город.
Так я и поступил. Вместе с Буровым мы вышли на дорогу, встали на обочине и остановили «эмку». Я показал водителю удостоверение Совнаркома и попросил его подбросить нас хотя бы до центра города. И вдруг голос из глубины машины:
– Вы как здесь очутились? Я вас только по голосу и узнал. Вы так закутались, что кроме носа и разглядеть ничего невозможно. Вам куда? В обком? Садитесь. Я еду в том же направлении.
Я силился вспомнить, где же мы встречались со случайным попутчиком, но так и не вспомнил, а он говорил, не переводя дыхания, и сообщил мне много важного. В частности, сказал, что связь Казани с Куйбышевом довольно хорошо организована и самолёты отправляются ежедневно.
Мы добрались до обкома, с трудом вылезли из машины и вошли в пустое здание. Кроме дежурного и охраны в помещениях никого не было.
– Уже поздно. Все разошлись, – сказал дежурный. А когда я показал ему удостоверение и попросил оказать содействие в устройстве с ночлегом, он выписал нам путёвку в квартиру для приезжих.
После расспросов и блужданий по городу мы, наконец, разыскали эту квартиру. Нас встретила пожилая женщина – хозяйка. Она ввела нас в большую, жарко натопленную комнату, плотно заставленную кроватями.
– Вот эти две кровати свободны. Остальные все заняты. Народу понаехало много, но все разошлись, наверно, по знакомым – ведь Новый год наступает. Вот только потчевать-то мне вас нечем. Вы пока располагайтесь, а я вам кипяточку принесу. Больше у меня ничего нет, так что вы уж не обессудьте.
Буров, чтобы не расстраивать её, весело проговорил:
– Ну, и у нас тоже ничего нет, так что мы квиты.
– Вас когда разбудить-то? – спросила хозяйка.
– В четыре часа: в шесть самолёт уже вылетает. Хозяйка принесла большой синий эмалированный чайник и два гранёных стакана.
– Ложечек тоже нет. Да они вам и ни к чему – сахару-то ведь тоже, видно, у вас нет, а у меня и подавно.
Охая, она ушла, а мы выпили по стакану горячей воды и, ложась в кровати, поздравили друг друга с Новым годом.
Проснулся я, чувствуя, что кто-то толкает меня в плечо.
– Вставайте, уже пятый час, скоро должна прийти машина, – говорил Буров. Он был уже одет.
– Теперь бы, конечно, самый раз перекусить, – усмехнулся он, – ведь у нас с вами от самого Челябинска во рту маковой росинки не было. Ну, ничего, как-нибудь доберёмся. От Казани до Куйбышева рукой подать, а там товарища Чадаева попросим. Он человек душевный – поможет.
Я был рад, что судьба свела меня с таким оптимистом, как Буров.
Я.Е. Чадаев в то время был управляющим делами Совнаркома, мне к нему приходилось очень часто обращаться, и он действительно неизменно оказывал необходимую помощь.