Встречи с А.А. Фадеевым
Встречи с А.А. Фадеевым
С Александром Александровичем Фадеевым я был знаком с начала двадцатых годов, когда он некоторое время учился в Московской горной академии, там же, где и я. Но потом наши пути разошлись. Фадеев целиком ушёл в литературу, я – в науку, в производство и во многое другое, что связано с этими областями человеческой деятельности.
И так уж получилось, что в военные годы я, пожалуй, встречался с Фадеевым чаще, чем в предвоенные. Иногда он по старой дружбе заходил ко мне в Комитет стандартов. Как-то – это было, вероятно, в феврале или в марте 1945 года – мы вместе шли по улице.
– Только что вернулся из Донбасса. Пишу новую вещь, – сказал он мне. – Обнаружилась героическая эпопея с трагическим концом о работе группы нашей молодёжи в тылу у гитлеровцев. Без волнения нельзя слушать, что совершали юноши и девушки в тылу врага. Не знаю даже, как удастся мне все это изложить. Одним словом, начинаю писать повесть. Условно назвал её «Молодая гвардия».
Мы расстались с Фадеевым у здания ТАСС.
А через неделю снова встретились. Случайно, просто на улице. Он шёл вместе с Сергеем Михалковым и Валентином Катаевым. Раньше я ни с одним из них не встречался и не был знаком.
– Знакомьтесь. Мой друг по Горной академии – учились вместе, – представил меня Фадеев.
День был тёплый, солнечный, с улицы в промёрзшие за зиму дома не хотелось уходить. Мне было по пути, и дальше мы пошли вчетвером. У Фадеева настроение было хорошее, он все время шутил и подтрунивал над Катаевым. Катаев был, видимо, немного простужен и постоянно сморкался, вынимая из кармана что-то длинное и никак не похожее на носовой платок.
– Во что это ты сморкаешься? – спросил Фадеев.
– В штору для окна.
– Это что же, для оригинальности, что ли? – вновь спросил Фадеев.
– При чем тут оригинальность? Просто забыл положить в карман носовой платок и решил не возвращаться за ним домой, а купить. Зашёл в магазин и спросил, нет ли носовых платков, а продавщица на меня так посмотрела, как будто бы я попросил её дать мне говорящего карася. «Что вы, не знаете, что ли? Их уже несколько лет нет». – «Тогда дайте мне кусок какой-нибудь мануфактуры», – сказал я. «Мануфактурой не торгуем, у нас только готовые вещи». Я увидел на полке что-то изготовленное из ткани и спросил: «А это что там лежит у вас?» – «Это шторы для окон». – «Дайте мне одну». – «Продаём только парой». Пришлось платить за пару, а взял одну. Вторую оставил на прилавке, сказал, что зайду за ней, когда первую использую. А знаете, удобно – кусок большой, всегда найдёшь сухое место.
Все рассмеялись.
– Тебе ещё повезло – штора подвернулась, а если бы это было детское одеяло, что бы ты стал делать?
Катаев молчал и тщательно втискивал в карман штору.
Я спросил Фадеева, как у него продвигается дело с «Молодой гвардией». Улыбка моментально сошла с его лица. Он нахмурился и, наконец, произнёс:
– Трудно пишется.
Михалков и Катаев распрощались с нами, а мы с Фадеевым пошли дальше. Я заметил, что говорить ему было тяжело, но все же, наверно, хотелось поделиться своими затруднениями.
Некоторое время шли молча.
Затем Фадеев заговорил:
– Богат наш русский язык, а вот слов, нужных для того, чтобы писать о героизме этой молодёжи, не могу найти. Три строчки напишу, а пять вычеркну. Для того, чтобы эту вещь писать, нужны не чернила, кровью сердца писать надо!
Передо мной был совершенно другой Фадеев, не тот, кто ещё несколько минут назад шутил с Катаевым и заливался раскатистым смехом. Сейчас он был серьёзен, собран, почти суров.
– Какие это люди! – повторил он несколько раз. – Я тщательно опросил многих, кто их хорошо знал. Собрал большой материал о героических подвигах молодогвардейцев. Но не знаю, справлюсь ли с этим делом. Хотя у меня две главы и написаны. Пишу третью, но как начну перечитывать написанное, так переписываю вновь.
Мы дошли до улицы Горького.
– Ты в свой комитет?
– Да.
– Я тебе позвоню на следующей неделе. Хотелось бы поговорить.
Глаза у Фадеева горели таким огнём, которого я раньше в них не замечал.
А через неделю он позвонил мне в комитет:
– Хотел бы почитать то, о чем я тебе говорил на прошлой неделе. Первые три главы у меня отработаны. Может быть, можно было бы у тебя собраться, как тогда, в Горной академии. Я бы почитал, а вы послушали. Хорошо, если бы ты собрал тех, кто слушал мои прежние вещи. Так хотелось бы почитать эти главы тем, кто слушал когда-то и «Разгром», и «Последнего из удэге»,
В давние годы свои первые вещи Фадеев читал у меня. Я первым из нашей группы женился, и у меня была небольшая отдельная комната в студенческом общежитии.
Стали вспоминать, кто был на тех, давних читках: Иван Тевосян, Иван Апряткин, братья Блохины, Алексей и Николай, Феликс Зильбер.
– Попробуй связаться с ними, тебе это проще, чем мне, – попросил Фадеев.
Я согласился, хотя и предупредил, что это теперь не так-то просто: раньше слушали студенты, а теперь все они – люди, занимающие крупные посты, и у каждого времени в обрез.
– А ты все же попытайся! Так хочется именно им почитать!
Мы распрощались, условившись снова созвониться. Иван Тевадросович Тевосян, когда Фадеев читал свою первую вещь, повесть «Разгром», был студентом. А теперь он – нарком. Найдёт ли он хоть несколько часов свободного времени, чтобы прийти и послушать Фадеева? Вряд ли.
«Попробую позвонить», – решил я.
В телефонной трубке услышал знакомый голос:
– Ты же знаешь, как трудно выкроить время, Боюсь подвести.
Тевосян и раньше всегда был занят. Когда другие студенты шли в кино или в театр, он обычно отказывался. Всегда был занят. Если не сидел за книгой, то находился на заседаниях в райкоме, или на партийных собраниях, или совещаниях где-нибудь в районе.
По тону его голоса я почувствовал, что Тевосяну очень хотелось бы повидаться и провести с нами хоть несколько часов, но у него всегда служебный долг был превыше всего. Свои чувства и желания он умел подавлять.
– Нет, все-таки не могу! – услышал я его отказ в конце разговора.
Иван Семёнович Апряткин окончил Московскую горную академию и сразу после защиты дипломного проекта уехал на Уралмашзавод в Свердловск. Последний раз мы вместе с Фадеевым встречались с Апряткиным в 1937 году. Тогда Тевосян предложил ему работать в Наркомате оборонной промышленности, и он приезжал в Москву на переговоры. Но затем снова уехал в Свердловск, и больше мы его не видели. Фадеев и Апряткин в студенческие годы были большими друзьями…
Феликс Зильбер переехал в Ленинград. Он бы обязательно пришёл, но как его вызвать из другого города? Остаётся Николай Блохин. Старший Блохин – Алексей, также большой друг Фадеева, умер в 1942 году, а Николай жив, здоров, был главным инженером завода «Электросталь», а теперь работает в Наркомате чёрной металлургии вместе с Тевосяном.
Звоню Николаю.
– Приду. Обязательно приду. А можно с женой? Кстати, я тебя с ней и познакомил бы.
Ну, наконец-то хоть один из прежних могикан завербован.
Кого же ещё пригласить? Поговорить с Завенягиным? Он тоже однажды был на подобном чтении. Правда, Завенягин теперь тоже крупное начальство, заместитель наркома внутренних дел. Может быть, все же поговорить с ним?
– Нет, что ты. Это совершенно невозможно. Поблагодари Фадеева за приглашение, но, к сожалению, не смогу.
На этом с Завенягиным разговор и закончился.
А что, если пригласить Николая Шаронова? Он тоже бывший студент Московской горной академии. В последние годы перед самой войной Шаронов был послом в Польше, Албании и Венгрии, теперь председатель МОПРа – Международной организации помощи борцам революции.
Фадеев хорошо знал Шаронова. В трудный 1922 год они вместе работали по организации помощи студентам.
Шаронов, когда я позвонил ему, заявил, что непременно придёт.
И больше никого из большой весёлой студенческой компании я найти уже не смог. Стало грустно.
Позвонил Фадееву и сказал ему, что будут Блохин и Шаронов.
– Маловато, конечно, но что же делать! Не возражаешь, если я ещё приглашу своего приятеля Володю Луговского? Ты его должен знать – он поэт, – сказал мне Фадеев.
Состав аудитории определился. Решили собраться у меня на квартире на Можайском шоссе в одну из суббот.
Фадеев позвонил мне во вторую субботу апреля.
– Я к тебе доберусь, а вот, может быть, ты за Луговским заедешь. Ему трудно будет до тебя добраться. Он придёт с женой, хорошо? И, как условились, в шесть часов вечера у тебя.
Мне показалось, что Фадеев несколько взволнован.
К шести часам должен был приехать и Николай Блохин с женой.
Я отправился за В.А. Луговским, на его квартиру в Лаврушинском переулке. Дверь открыла жена. Она сказала, что Володя делает доклад в редакции «Комсомольской правды».
– Может быть, мы туда за ним заедем? Если вам это не трудно. Он должен уже заканчивать и, как только увидит нас, немедленно закруглится.
Поехали в «Комсомольскую правду». Жена поэта знала, в каком помещении выступает её муж. И действительно, когда я открыл показанную ею дверь и Луговской увидел меня, он кивнул головой и через минуту был уже с нами.
И вот все в сборе, и Фадеев начал читать первые главы «Молодой гвардии».
Я не знаю ни одного автора, который бы так великолепно читал свои произведения.
В комнате было тихо. Все были взволнованы картинами, которые вставали перед нами. Особенно тронула сцена, где Фадеев рассказывал о шахтёрах, которые, чтобы не позволить фашистам овладеть угольной шахтой, взорвали её. Взорвали то, что сами, собственными руками создавали. Когда Фадеев стал читать разговор Шевцова со старым шахтёром, голос у него дрогнул. Он остановился и после небольшой паузы, видимо, преодолев волнение, продолжал страшным низким голосом:
«– Ну, Григорий Ильич, пришло время нам расставаться… Прощай.
– Как это мы её, Кондратович? А?.. Красавицу нашу… Всей, можно сказать, страны кормилицу… Ах!.. – вдруг необыкновенно тихо выдохнул он из самой глубины души, и слезы, сверкающие и острые, как кристаллы, выпали на его измазанное углём лицо.
Старик хрипло всхлипнул, низко наклонил голову».
Фадеев был глубоко взволнован. Он положил листы рукописи на колени и стал смотреть куда-то вверх. На лице жены Николая я увидел слезинку, которая маленькой капелькой пробежала по щеке, оставляя влажный след. Николай стал беспокойно передвигаться на стуле, а Луговской, казалось, окаменев, не сводил глаз с Фадеева.
…Тишину прервал голос Фадеева.
– Я встречался со стариками шахтёрами. Один из них особенно запомнился. Высокий, сухой старик с могучими, жилистыми, натруженными руками. Казалось, он весь был пропитан угольной пылью, и, когда во время нашей беседы он закашлялся, мокрота его была чёрной. Невольно почудилось, что лёгкие у этого старика превратились в какие-то угольные пласты, которые он разрабатывал в течение всей своей жизни.
И Фадеев закашлялся глубоким грудным кашлем, словно желая показать, как кашлял старик шахтёр.
И снова он начал читать. Более двух часов. Читал и рассказывал о виденном и слышанном в Краснодоне. Потом стали вспоминать первые годы революции, годы студенческой жизни.
Владимир Луговской с большой выразительностью прочитал одно из ранних своих стихотворений о плюшевом медвежонке.
Фадеев был в приподнятом настроении. Вспомнил, как в годы гражданской войны, зимой, ему пришлось пробираться от одного села до другого на санях во время снежной пурги.
– Сбились безнадёжно с дороги и вдруг видим – огонёк. Одинокая усадьба, хутор, что ли. Полуокоченевшие, стали стучать в ворота. На неистовый собачий лай из дома вышел с фонарём старик, батрак, видно. Открыл ворота, и мы въехали. Я, вылезая из саней, спросил: «Есть кто-нибудь из хозяев?» – «Хоть и есть, да толку-то в нем мало, – грустно ответил старик. – Вторую неделю пьёт мой хозяин, и что есть он, что нет его – все едино. Да вы проходите, отогрейтесь. Заночуйте у нас, и мне, старику, все-таки будет приятно поглядеть на человеческие лица. В нем-то я и не знаю, что осталось: всего себя вином растравил».
Когда я разделся, – продолжал Фадеев, – и вошёл в просторную горницу, на середине её увидел полулежавшего на большом ковре поручика. Кругом валялись бутылки и стаканы, а на тарелках лежала разнообразная снедь. «Садись, странник, – сказал он мне, – и будем пить вдвоём. Мы все странники, и несёт нас всех куда-то в неизвестность. Все кружится, вертится и несётся. Земля, солнце, вся солнечная система находится в постоянном движении. А я вот остановился. Я лёг и пью. Садись или ложись, но пить ты должен. Пить один я больше не могу. Все рухнуло, остановилось…»
Эта картина одинокого богатого хутора, занесённого снежной пургой, этот осколок старой России запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь. Давно хочу написать об этом, – закончил рассказ Фадеев.
Постепенно все разошлись, а мы с Фадеевым все никак не могли наговориться. Он все вспоминал и вспоминал, рассказывал о своих замыслах.
– Да, замыслов много, но не знаю, когда все это выполню…
…Ушёл он от нас под утро…