Глава 11 Война кончается

Глава 11

Война кончается

Вся боевая практика, которую Домбровский приобрел на черкесском фронте, показалась детской игрой по сравнению с трудностями Восточного похода. Он проделал с ожесточенными боями весь путь от Лабинских укреплений через Кабарду, Сванетию, Осетию до Чечни и далее до Дагестана. После боя, после каждого завоеванного куска земли войска останавливались и возводили долговременные укрепления. В названиях этих фортов отразились чудовищные тяготы чеченского похода: Внезапная, Бурная, Злобный окоп. На лодках, на плотах, а то и просто на бревне Ярослав переправлялся в Дагестане через стремительные горные реки — Андийское Койсу, Аварское Койсу. Связавшись веревками, Домбровский и его солдаты взбирались на крутые вершины и там с топорами в руках пробивались сквозь густые буковые леса.

Всюду таскал он с собой тючок с учебниками. Он положил добиться откомандирования на экзамены в академию не позже осени 1859 года. К тому времени, по расчетам Ярослава, война должна окончиться. Он бы с радостью уехал и сейчас. Эта война на подавление независимости кавказских народов все более становилась ему ненавистной. Но он не хотел портить свою безукоризненную боевую репутацию уходом с фронта. Он не мог также не признать, что каждый день войны обогащает его драгоценным боевым опытом, который он накапливал для своих высоких сокровенных целей.

В 1858 году войска Евдокимова заняли наконец считавшееся неприступным ущелье реки Аргун. Продвигаясь все выше по реке, русские достигли аулов Шатоевского общества, которое считалось гнездом Шамиля.

Шамиль сделал смелую диверсию в сторону Нарзана. Отсюда он намеревался ударить русским во фланг. Но перебежчики раскрыли его план. Отряд генерала Мищенко предупредил выступление Шамиля и нанес ему сокрушительный удар, равносильный разгрому. Домбровский получил за это дело производство в поручики. Шамиль едва успел уйти с небольшими силами в еще не занятую часть Аргунского ущелья. Он заперся в ауле Ведень, превращенном в неприступную, казалось, крепость.

Началась осада Веденя. Пришла весна. Она была почти незаметна из-за дыма и грома пушек, беспрерывно день и ночь бомбардировавших Ведень.

Однажды Ярослав узнал, что в артиллерийские части прибыл из России его старый знакомый по Константиновскому кадетскому корпусу, прапорщик Каетан Залеский. Домбровский знал, что артиллерийский обстрел Веденя будет продолжаться не менее двух недель. За это время должны были прибыть свежие подкрепления из тыла, предназначенные для штурма Веденя, а его форты необходимо вывести из строя. Пехоте пока что делать было нечего, и Домбровский без труда отпросился у Небольсина на поездку к артиллеристам.

Бывшие кадеты встретились радостно. В прежнее время Ярослав не очень-то жаловал Каетана. Домбровскому не нравились его высокомерие, категоричность его суждений, которой вовсе не соответствовали ни малая его образованность, ни вялость ума. Однако Ярослав был так долго оторван от своих соотечественников, что польская речь прозвучала в его ушах музыкой. Приятно было вспомнить кадетские времена, горячие споры в дортуарах корпуса. Приятно было вспомнить старых друзей — Весселя, Грудзинского, Потебню. Впрочем, Залеский мало что о них знал. Не мог он также ничего рассказать о Лаврове, о котором Домбровский хранил нежную память. Но зато у Каетана были важные и волнующие сведения о Польше.

— Вы тут мохом обросли, — говорил Залеский, брезгливо оглядывая сырые грязные стены землянки. — Ну, я понимаю, фронт. Но все же… Видел я в Крыму английские блиндажи. Кровати, скатерти, поверишь ли, ковры. С комфортом люди воюют. Ты выпить, случайно, ничего не принес?

Ярослав вытащил из сумки чихирь, настоенный на полыни, и нетерпеливо потребовал новостей.

— Ну что ж, — сказал Каетан, глотнув из не очень чистого стакана и поморщившись, — да, крепок, заборист… После известной речи императора Александра II в Варшаве…

— Император был в Варшаве? — изумился Домбровский.

— Ах, ты и этого не знаешь? — в свою очередь удивился Залеский. — Одичали же вы тут, панове. Еще в мае 1856 года царь изволил осчастливить своим посещением Варшаву и в речи, обращенной к нотаблям и магнатерии, сказал, что все остается без перемен.

— То есть?

— То есть поляки остаются на прежнем бесправном положении второсортных подданных Российской империи. Никакой, стало быть, конституции, никакой автономии. Как он выразился, — он произнес речь по-французски — «point de r?veries», «никаких мечтаний». Это «point de r?veries» он сказал дважды.

Домбровский стиснул губы и сказал со сдержанной яростью:

— И на это ему никто ничего?

— Ты что, смеешься?!

— Не нашлось, значит, смелого человека? Где же польская отвага?!

Каетан иронически посмотрел на Ярослава:

— Поляки ныне дают своей отваге другой выход. Вот ты, например, добываешь для царя Кавказ. И у тебя растут звездочки на погонах и ордена на груди. Тебя ласкают, дают лизнуть руку хозяина.

Домбровский хватил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась, чихирь вылился на земляной пол.

— Эх, — сказал Каетан, с сожалением смотря на пустую бутылку, — зачем же так…

Потом прибавил:

— Да ты не сердись на меня. Я понимаю тебя. Ты русский офицер. А тебя помнят и ждут там…

Домбровский посмотрел на Залеского. Каетан улыбался кротко, почти нежно. Во взгляде его, обращенном на Ярослава, было простодушие: «Вот я, мол, какой человек, открытый, прямой, что на уме, то и на языке». И все же за этим простодушием Ярослав снова почуял то двусмысленное и жалкое, что всегда, еще в корпусе, отвращало его от Каетана.

— Кто ж это, интересно, ждет меня? — угрюмо спросил он.

— Ну, все наши, — быстро и охотно ответил Залеский. — Арнгольдт, Сливицкий, Грудзинский, Потебня, Сераковский, Калиновский, ну, в общем, наш кружок…

— Значит, ты их все-таки видишь?

— Когда приезжаю в Петербург, конечно. Я ведь служу в этой дыре, в Тульчине. Вот вырвался наконец.

Он вытащил из-под стола щегольской кофр и достал оттуда бутылку шампанского. «А ведь искал чего выпить у меня», — подумал Ярослав.

— Берег на свой день рождения, — оправдываясь, сказал Залеский. — Ну да уж ладно.

— А свежих журналов не привез?

Каетан снова полез в кофр и вынул свернутый в трубку журнал.

— «Колокол», — сказал он. — Герценовский «Колокол». Слышал о нем?

— Давно ли он выходит? — не отвечая на вопрос, спросил Ярослав.

— С первого июля пятьдесят седьмого года. В Лондоне. С ним надо осторожно. Тут, знаешь, такое антиправительственное… Да вот я тебе прочту.

Он развернул журнал и прочел:

— «Мы лжем на словах, лжем движениями, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению и нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения…»

— Это кто же пишет?

— Герцен! — с гордостью сказал Залеский. — Он, знаешь, друг поляков. Его идея — вообще свободная федерация славянских народов. Вот так вот. Знаешь, Ярослав, почитаешь «Колокол» — и сам вырастаешь в собственных глазах. Не такой скотиной чувствуешь себя.

Слова эти вырвались у Каетана с какой-то искренностью. Словно спохватившись, он быстро спрятал журнал в кофр, замкнул его и ключ спрятал в карман.

— Ты забудь, что я давеча говорил об отсутствии смелости, — сказал он и снизил голос до доверительного шепота. — В Варшаве что-то зреет.

— Что же? — спросил Домбровский, тоже поневоле понизив голос.

— Много не знаю, но кое-что знаю. Тебе скажу. Есть тайные организации. Они готовят…

— Да? Восстание? — жадно прошептал Ярослав.

— Ну, ты ведь знаешь наших поляков. Где два поляка — там три партии. Есть белые и есть красные.

— Объясни.

— Сейчас. Не перебивай. Я тебе коротко. Красные — это мещане из мелких, шляхтичи победнее, из хуторов, из маленьких маёнтеков,[7] ну, всякие там сапожники, лудильщики и прочая ремесленная шушера. Да еще студенты.

— А белые?

— А белые — это солидный народ: помещики, фабриканты, аристократия.

— Чего хотят те и другие? — спрашивал Домбровский повелительным тоном.

— Ну и красные и белые хотят одного: самостоятельной Польши. И пути у них одинаковые: восстание.

— В чем же разница? Ты что-то путаешь, Каетан! — сказал Ярослав строго.

— А разница вот в чем. Красные считают, что в первую очередь надо поднять крестьянское восстание. А белые считают, что крестьян не надо привлекать к восстанию.

— Вот оно что!

— Да! А есть еще третья группа — маркиза Велёпольского. Он считает, что вообще восстания не надо. Можно мирно договориться с царским правительством, чтобы Польша осталась в составе Российской империи, но получила автономию.

Домбровский задумался, вертя в руках стакан.

— Выпьем! — сказал Залеский.

Ярослав машинально глотнул. Каетан осушил стакан до дна.

— Куда ж тебя тянет, Ярослав? К белым, к красным или к Велёпольскому? — допытывался он.

Домбровский очнулся от задумчивости.

— Дворянская революция не удается, — сказал он. — Не удалась она в России в двадцать пятом году. Не удалась она в Польше в тридцать первом. Без народа дело не пойдет.

Он встал.

— Посиди, выпьем еще, — взмолился Каетан. — У меня еще бутылочка найдется.

Но Ярослав быстро попрощался и ушел. Ему хотелось остаться одному и поразмыслить над всем слышанным. Немного ему рассказал Залеский, но и это немногое взволновало Ярослава. Не пересидит ли он здесь на Кавказе? Не опоздает ли он? Правильный ли он избрал путь? Через Кавказ в Петербург и оттуда в Варшаву. Не слишком ли это долго и сложно? Нет! Иначе нельзя. Иного маршрута история ему не дает. Именно история. Ибо смолоду жило в Ярославе сознание своей исторической миссии. «Я предназначен свободе и Польше, и иного пути мне нет…»

С 17 марта по 1 апреля, две недели, русские пушки, не переставая, изрыгали огонь и смерть на аул Ведень, в котором заперся Шамиль. Две недели день и ночь русские ядра крошили, мололи, обращали в прах форты и скалы этого горного гнезда. На 1 апреля был назначен штурм. Накануне солдаты надели чистые рубахи, многие исповедовались у полковых священников, кто пограмотнее, писали письма родным. Знали, что Шамиль и его мюриды будут сопротивляться отчаянно.

Но когда отряды генерала Мищенко ворвались в аул, они нашли его пустым. Под покровом ночной темноты Шамиль бежал за Андийское Койсу. Над Веденем поднялся трехцветный русский флаг. Окрестные наибы, отложившиеся от Шамиля, заявили о своем подчинении «белому царю». Вся Ичкерия покорилась русским. Но Шамиль еще был на свободе и вел священную войну «газават».

Рухнули планы Домбровского. Он полагал, что с падением Веденя он сможет ходатайствовать об откомандировании его в Петербург для прохождения испытаний в Академию генерального штаба. Когда он заикнулся об этом Небольсину, тот недовольно хмыкнул. За последнее дело он получил погоны полковника. Всего один шаг теперь отделял его от генеральских эполет. Быстрое возвышение не испортило его простой добродушный нрав. По-прежнему он отличал Домбровского. Однако просьба Ярослава огорчила его.

— Ты хочешь бросить меня, душа моя? — сказал он. — Немного осталось нас, старых кавказцев. Мне уже за шестьдесят. Евдокимов не утихомирится, пока не схватит Шамиля за холку. Я тебя не удерживаю. Но без тебя мне будет трудно. Ты мой костыль. А дальше действуй как знаешь…

Домбровский остался. Он корил себя за это. Да, он любит старого славного Небольсина. Но надо уметь жертвовать личным ради высокой общей цели. А в то же время покинуть армию в такой момент не позволяет воинская честь. Но ведь эта армия ведет несправедливую войну. Как примирить все эти противоречия? Ярослав знал, что Небольсин не откажет ему в командировке. И все же он останется здесь, на Кавказе. И сделает он это потому, что и верность друзьям — одна из наиболее высоких добродетелей.

Впрочем, война явно кончалась. В Ведень прибыл сам генерал-фельдмаршал и наместник Кавказа князь Барятинский. Он разделил армию на три колонны — чеченскую, дагестанскую и лезгинскую. Все они с разных сторон концентрически стягивались к долине реки Андийское Койсу. Разведка донесла, что Шамиль укрепил гору Килитль, а правый берег реки загромоздил огромными непроходимыми каменными завалами. Оборону здесь он поручил своему сыну Кази-Магоме. Дагестанской колонной командовал Небольсин.

Лезгинский и чеченский отряды пошли в лоб на неприятеля. Повторные атаки следовали одна за другой, но преодолеть оборону Кази-Магомы им не удалось. Потерпев значительный урон, обе колонны отступили. Князь Барятинский, наблюдавший бой через подзорную трубу, холодно заметил генералу Евдокимову:

— Ваши люди, генерал, плохо подготовлены к преодолению долговременных препятствий.

Генерал молча кусал седой ус. Он был вне себя от ярости. Он тут же разжаловал нескольких офицеров за трусость и поставил во главе рот старых унтер-офицеров. Сам он вышел перед атакующими и с криком: «Видно, вас генералы должны водить в атаку, так вашу мать!» — бросился вперед, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули. «Безумец», — сказал генерал-фельдмаршал и послал за Евдокимовым адъютантов с приказом вернуть его на наблюдательный пункт. Эта атака не удалась, как и предыдущие.

В это время дагестанская колонна во главе с полковником Небольсиным, совершив глубокий обход, подошла к реке, у переправы Сагрытло. Противоположный берег был настолько крут и обрывист, что Кази-Магома счел возможным не укреплять его. К тому же отсюда было далеко до его расположений. Обо всем этом ночная разведка донесла Небольсину. Он распорядился захватить с собой веревки и лестницы. Пришли сюда затемно. Еще по дороге, в буковом лесу свалили деревья и связали плоты. Первая рота под командой Домбровского перебралась благополучно.

Однако разведка Небольсина не заметила небольшого сторожевого отряда, патрулировавшего неподалеку в горах. Горцы открыли огонь. Несколько плотов затонули, а среди солдат первой роты, уже взобравшихся на сушу, поднялась паника. Но Домбровскому удалось собрать их и повести в наступление. Тем временем вся колонна перебралась на берег. Сторожевой отряд был перебит. Небольсин вышел во фланг Кази-Магоме. Шамиль с четырьмя сотнями мюридов ускакал и заперся в ауле Гуниб. 25 августа, окруженный русскими войсками, он сдался Барятинскому.

Домбровский с группой отличившихся офицеров присутствовал при акте капитуляции. С сочувствием смотрел он на отважного кавказского вождя, вручавшего свою шашку победителю. Кучка фанатичных мюридов — вот все, что осталось у Шамиля от его войска, столько лет сотрясавшего Кавказ. Ярослав понимал, что поражение Шамиля решила не только военная техника русских и их численное превосходство, но и политические ошибки самого Шамиля, оттолкнувшего своим деспотическим режимом народ.

Канцелярия наместника работала не торопясь. Только в конце сентября Домбровский получил бумагу, извещавшую, что он «откомандировывается в Санкт-Петербург для сдачи экзаменов на предмет поступления в Академию генерального штаба». Ярослав с волнением держал в руках долгожданное разрешение… «Буде поручик Домбровский, — сообщала далее эта бумага, — оных испытаний не выдержит, ему надлежит возвратиться в ряды войск, испросив назначение в штаб-квартире Кавказского корпуса…»

Однополчане устроили Ярославу проводы. Пылала пуншевая чаша, звенели гитары. Прощаясь, полковник Небольсин обнял Ярослава и перекрестил его. И тут же спохватился:

— Тебя, собственно, надо бы перекрестить слева направо, по-католически. Ну да ладно, и так сойдет. Смотри же, душа моя, неровен час провалишься на экзаменах — вали к нам обратно. Ну, а когда кончишь академию, все равно к нам. Мы тебе рады будем, если живы останемся.

— Да что вы! Война-то кончается.

— На этот счет ты не беспокойся, на наш век войны хватит. Шамиля взяли, а Мухаммед-Эмин еще дерется. Чечня и Дагестан так скоро не замирятся. Да и на западе черкесы волнуются…