Глава 5 Здравствуй, Петербург!
Глава 5
Здравствуй, Петербург!
В Александровском корпусе не было двух заключительных специальных классов. Брест-литовских кадетов отправляли заканчивать военное образование в Дворянский полк в Санкт-Петербурге. Название это было старое, оно не соответствовало современному состоянию Дворянского полка. В сущности, это было военно-учебное заведение, вскоре так оно и стало называться: Санкт-Петербургский Константиновский кадетский корпус. По окончании его кадеты получали производство в первый офицерский чин.
С радостным волнением ожидали юноши переезда из опостылевшего захолустного Брест-Литовска в столицу империи.
Иначе относилась к этому пани Зофья Домбровская.
— У мальчика в Петербурге ни одной родной души, — говорила она. — Если бы его перевели в Москву… Постарайся, Виктор. У нас ведь там свои…
Действительно, в Москве жила Дукляна Алексеевна Хшонстовская, вдовая сестра пана Виктора. Сын ее, Юзеф Станиславович, титулярный советник, имел небольшой деревянный особнячок в одном из Обыденских переулков на Пречистенке.
Пан Виктор пожимал плечами.
— Обычные твои фантазии, Зося, — говорил он. — Порядок есть порядок. И изменить его, если бы я даже и хотел, я не в силах. Да я и не хотел бы. Кто такой Юзеф? Мелкий чинуша. Живут они на его скудное жалованье и на то, что сестра зарабатывает как акушерка. Что за общество для Ярослава! Он должен находиться в русской среде и заводить себе влиятельные связи в столице. Через каких-нибудь два года он будет офицером. Пора начать думать о карьере…
Сам Ярослав ожидал переезда с нетерпением. Он тоже мечтал о связях, но о других. Петербург — это библиотеки, театры, редакции. Петербург — это Сенатская площадь, залитая кровью декабристов. Петербург — это новые люди, новые встречи, новые идеи. Вессель обещал познакомить его с неким Потебней:
— Это изумительный парень. Ты с ним подружишься. Мы будем вместе. У тебя ведь в Питере нет знакомых.
Ярослав усмехнулся:
— Один есть.
— Кто?
— Его императорское величество самодержец всероссийский Николай I.
Друзья рассмеялись.
В разговор вмешался Врочиньский:
— О Потебне я слышал. Он из передовых. Он собирается тоже в Константиновский корпус. Но там и среди профессоров есть свободомыслящие, не то что наши брест-литовские замухрышки.
— А кто, например? — спросил Ярослав.
— О Лаврове Петре Лавровиче слыхал?
— А кто он?
— Математику в корпусе преподает.
— Математику? Ну, это…
— Подожди, не торопись. Лавров в математике не замкнулся. Он проповедует социалистические идеи.
Андрей Потебня с первого взгляда понравился Ярославу Домбровскому. Они были в разных классах. Андрей был моложе Ярослава. Но он казался старше своих лет. Прямой, пылкий, остроумный, решительный до резкости и увлекающийся до самозабвения, он некоторых отталкивал своей прямолинейностью, категоричностью своих суждений. Ярослава он пленил сразу, и чувство это было взаимным. Польские юноши, которых было немало в Константиновском корпусе, ревновали Домбровского к Потебне.
Особенную нетерпимость проявлял Казимир Грудзинский.
— Ты забываешь, что ты поляк, — говорил он. — Тебя влечет все русское. Ты не выпускаешь из рук русских книг. Я не говорю об учебниках. Но твоими любимыми поэтами становятся не Словацкий, не Мицкевич, а Некрасов, Пушкин. Твоя библия — это журнал «Современник», твой бог — Чернышевский.
— Ну, это ты, Казик, чересчур, хотя кое-что, пожалуй, верно, — сказал Вессель.
При этом он с опасением посмотрел на Домбровского, ожидая, что тот вскипит. Но, вопреки ожиданию, бурной сцены не последовало. Ярослав остался спокоен. Он посмотрел на товарищей даже с некоторым сожалением.
— Неужели вы не понимаете, — сказал он, — что мы с русскими революционерами в одном строю. Нам нужна их помощь, потому что нам одним не под силу вырваться на свободу. Не забудьте, Польша сидит не в одной, а в трех тюрьмах. На кого ж нам опираться? На Германию? Но немцы нас рассеют и ассимилируют. На Австрию? Посмотрите, как австрияки раздробили Италию. Не говорю уж о том, что мы с русскими из одного славянского корня. Не это решает. Родные по крови не всегда родные по духу. Но Польша будет свободной только тогда, когда будет свободной Россия. Русское самодержавие никогда не выпустит нас из своих лап, а русская республика даст нам независимость.
— Она поглотит нас! — вскричал Казимир.
Сзади раздался голос:
— Ни в коем случае!
В дверях стоял Андрей Потебня.
— Ни в коем случае, — повторил он, подходя к друзьям. — Мне польский революционер ближе, чем русский сановник. Ярек прав: дело не в том, что поляки и русские близки друг другу по крови. Пушкин и Мицкевич подружились не потому, что они оба славяне, — их связала любовь к свободе. Между прочим, — обратили внимание, друзья? — они даже лицом похожи друг на друга. Нет, честное слово! У Мицкевича такой же тонкий изогнутый нос, как у Пушкина, так же верхняя губа слегка выдается над нижней. Не смейтесь! Конечно, главное, что их роднит, — это глаза, которые видят далеко, и сердце, которое чувствует глубоко!
Все смеялись. Одни с недоверием. Другие потому, что находили это сравнение забавным. Ярослав сдержанно улыбался и смотрел с симпатией на красивое, одушевленное лицо Андрея. Он думал о том, как талантлив его новый друг, какой у него быстрый наблюдательный ум, умеющий подметить и сопоставить то, что остается незаметным для других.
Резкий продолжительный звонок прекратил эту беседу. Надо было идти в класс на урок предмета, который в ту пору назывался: «черчение планов и ситуаций», а впоследствии получил более простое название: топография.
Ярослав был хорошим рисовальщиком, его чертежи отличались особой тщательностью и точностью. Он не отказывал менее способным товарищам в помощи.
Особенно часто приставал к нему с просьбами о помощи Каетан Залеский, однофамилец его дяди — фамилия, впрочем, распространенная среди поляков. И не только в черчении, а и в прямолинейной тригонометрии, фортификации, военной экзерциции, фейерверочном искусстве, долговременной атаке и обороне крепостей, аналитической геометрии и в прочих специальных науках, преподававшихся в корпусе. Сам Залеский отличался успехами только в шагистике и в танцевании. Это был высокий юноша с холодным выражением на красивом надменном лице. Впрочем, выражение это менялось, когда он прибегал с просьбой: тогда он умильно заглядывал в глаза и искательно улыбался. Он и сам не отказывал в мелких услугах — доставлял Ярославу свежие номера «Современника» и «Отечественных записок» и почему-то хорошо знал всякие литературные новости и политические сплетни. У начальства Залеский был на хорошем счету, может быть, благодаря своим успехам в строевых занятиях. Однажды он удостоился похвалы самого главного начальника всех сухопутных кадетских корпусов.
К шагистике у Ярослава не было никакого интереса. Но и в этом предмете он успевал, ибо был добросовестен и ловок в физических упражнениях. Несмотря на свой небольшой рост, он отличался изрядной телесной силой. На соревнованиях по гимнастике, в которых участвовали оба корпусных батальона, то есть около тысячи человек, Ярослав занял второе место. Он любил длинные прогулки. Константиновский корпус помещался на Петербургской стороне, близ протока Малой Невы. После классов Ярослав выходил погулять. В нежных питерских сумерках шел он по Каменноостровскому, пересекал мост и по Миллионной достигал Зимнего дворца. Здесь, полюбовавшись площадью, где уже начинали зажигаться фонари, он поворачивал и шел обратно тем же быстрым, упругим, гимнастическим шагом.
Но подлинным его пристрастием были военные науки, притом все — от форпостной службы до науки о лагерях и позициях.
Занятия и чтение поглощали почти все свободное время Ярослава. Небольшие прогулки, изредка театр — вот и все его развлечения. Он избегал новых знакомств, не желая попусту тратить драгоценное время. Все же совершенно отгородиться от людей ему не удавалось. Однажды в воскресенье Ярослав был дежурным по приему посетителей. В нарядном выходном мундире, с кивером на голове и штыком в лакированных ножнах на поясе он встречал гостей. Учтиво поднося руку к киверу, он осведомлялся, к кому из кадетов пришел посетитель, и посылал за ним дневального. Большая приемная была заполнена тихим жужжанием разговоров. В конце дня, уже почти под закрытие, пришел юноша в студенческой фуражке на лохматых волосах. Чем-то он показался Ярославу знакомым.
— Скажите кадету Андрею Потебне, что к нему брат, — сказал студент.
Ярослав ожидал, что братья бросятся друг другу в объятия. Но они поздоровались довольно холодно. («Не так, как я бы с Теофилем», — подумалось невольно Ярославу.) Через несколько минут Андрей поманил Ярослава:
— Знакомься, — сказал он.
— Так вы и есть новый друг Андрея? — сказал студент, подавая руку Ярославу. — Последнее его увлечение, так сказать. Надолго ли? Предпоследний его друг хронологически стоял между коллекционированием бабочек и изучением истории Великой французской революции.
— Не слушай его, Ярослав, — отозвался Андрей. — Александр никогда не понимал меня. Он не знает, что основная моя добродетель — верность. Ну как, брат, намного продвинулся подсчет малых юсов в церковнославянском языке?
— Не говори о том, чего ты не понимаешь, — ответил Александр. — А так как немного есть такого, чего ты понимаешь, то самое безопасное для тебя — помалкивать.
Ярослава удивило, что братья разговаривают в насмешливом тоне, беспрерывно стараясь друг друга подковырнуть.
— Вообще-то Сашка неплохой парень, — сказал Андрей после ухода брата. — Но он постыдно равнодушен к политике. Зарылся по уши в свою филологию. Вообрази, его самый любимый поэт Апполон Майков.
В их тесном кадетском кружке презирали Майкова за его грубо льстивые стихи в честь Николая I.
Однообразие петербургской жизни Ярослава было несколько скрашено поездкой в Москву. Отправился весь их класс с преподавателями. Цель поездки была чисто учебная: изучить на месте Бородинское сражение.
Несколько дней бродили кадеты по славному полю, воскрешая ход боя. Домбровский по обыкновению хорошо подготовился и «читал» это поле, как раскрытую книгу. У деревушки Утица он задержался. Почти все ушли дальше, а Ярослав рассказывал окружившей его небольшой кучке друзей:
— Здесь были позиции левого фланга, и это было самое слабое место русской армии, и Кутузов знал это и доносил Александру I, что это слабое место он постарается «исправить искусством». Хорошо сказано, правда? Но именно на левый фланг да еще на центр нацелился Наполеон. А Кутузов это разгадал и подтянул со Старой Смоленской дороги вот к этой деревне Утица корпус Тучкова, о чем Наполеон не знал. И это стало трагедией для поляков.
— Почему?
— Потому что именно сюда Наполеон направил 5-й польский корпус Юзефа Понятовского.
— Да так ли много их было?
— Много! Настоящий полноценный корпус. Две пехотные дивизии: 16-я генерала Красинского и 18-я генерала Княжевича, да кавалерийская дивизия Каминского, да артиллерия Каменецкого. В общем свыше десяти тысяч человек и полсотни орудий.
— Ну и что ж с ними стало?
Ярослав не сразу ответил. С минуту он молчал, глядя вдаль, словно видел и слышал дым и гром этого гигантского сражения. Потом сказал:
— К восьми часам утра польский корпус достиг вот этой деревни. Понятовский послал донесение маршалу Бертье, что начинает отсюда захождение в тыл Кутузову. Он был уверен, что впереди никого нет. Он торжествовал. Ну как же! Победу французскому оружию принесут поляки! И тут он неожиданно наткнулся на корпус Тучкова. Генерал Тучков с ходу контратаковал Понятовского и разгромил его.
Он снова замолчал и потом сказал хмуро:
— Обильно полито это место польской кровью…
Потом тряхнул головой, словно освобождаясь от тягостных мыслей, и сказал решительно:
— Но мы — военные, и мы обязаны сделать вывод из этого.
— Какой вывод? — спросил Арнгольдт.
— А такой, — ответил Домбровский, — что войсковая разведка — важнейший элемент армии и что для полководца дислокация противника должна быть так же ясна, как своя собственная…
В день отъезда из Москвы Ярослав вдруг вспомнил, что у него здесь есть родственники и что родители обидятся, если он не пойдет познакомиться с ними.
Хшонстовские жили в одном из переулков между Пречистенкой и Остоженкой. Переулок был извилист и покат, он находился на склоне к Москве-реке. На мостовой меж булыжниками росла трава, по тротуару гуляли куры. Ярослав остановился у одноэтажного домика, позади которого раскинулся сад. Дверь открыла нестарая женщина. Ярослав тотчас по поразительному сходству с отцом узнал в ней тетушку Дукляну Алексеевну. Когда он назвался, тетушка вскрикнула и бросилась обнимать его. Пришел из сада ее сын Юзеф Станиславович, старше Ярослава лет на десять, щеголь, с парой шикарных бакенбард на бритом важном лице. Он служил где-то в присутствии и имел чин титулярного советника. Под стать ему была его жена, пышная нарядная блондинка Наталья Осиповна.
Обед был чисто польский — бигос, фляки. Пан Хшонстовский, выпив два лафитничка «мьодовой», разгорячился и пустился философствовать на тему о мирном вживании поляков в организм русского государства.
— Покойный император Александр Павлович был наш друг, — разглагольствовал он, — нынешний не жалует нас. Но скажу тебе, кузен, по чести, есть и наша вина в этом…
Ярослав слушал с грустью эти конформистские рассуждения, столь знакомые ему по родному дому. Но не возражал — что толку! Опираться надо на пылкую свободолюбивую молодежь, а не на этих остывших примиренцев.
К концу обеда за тетушкой Дукляной прибежали люди из дома графа Комаровского, что на Малой Молчановке, — молодая сноха графа никак не может разродиться.
— Пообедать спокойно не дадут, — проворчал пан Юзеф, но, видимо, был доволен.
Схватив баульчик с инструментами, пани Хшонстовская наскоро поцеловала Ярослава, шепнула ему, что завидует брату Виктору («Житомир — это же почти Польша»), и, сев в карету, укатила.
Пан Юзсф предложил Ярославу перекинуться в банчок по маленькой. Но юноша, сославшись на военную дисциплину, попрощался и с чувством облегчения покинул тетушкин дом.
В ту пору шла Восточная война, которую иные называли Крымской кампанией. Домбровский с жадностью следил за ее течением. У него было двойственное отношение к событиям войны. Как польский патриот, он хотел поражения царской России. Как русский военный, — он страдал, когда наши войска терпели поражения. Он представлял себя на месте то Наполеона III, то Николая I. Будь он французским императором, он нанес бы России решающий удар через Польшу. Будь он русским императором, он потопил бы англо-французскую армию в Черном море.
В своем маленьком тесном кружке кадеты живо обсуждали действия сторон.
— Англичане плохо сражаются, — утверждал Ярослав.
— Но русские еще хуже! — кричал горячий Казимир Грудзинский.
Потебня перебивал его:
— Война разоблачила Николая. Война показала всю немощь его политики. Сила России оказалась дутой. Все показное.
— А героизм русского солдата? — сказал вызывающим тоном Залеский.
Домбровский поднял голову. Он накануне читал последний — шестой номер «Современника» и до сих пор был под впечатлением одного очерка, помещенного там.
Он предложил товарищам послушать его. Согласились.
«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою…» — начал Ярослав своим негромким выразительным голосом.
Слушали, затаив дыхание. Залеский внимательно оглядывал всех своими блестящими глазами. Во взгляде его было такое торжество, словно он сам написал этот очерк.
«Вы ясно поймете, — читал Ярослав, подходя к концу, — вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…»
— Как называется? — спросил Вессель.
— Название простое, — сказал Домбровский, закрывая книгу. — «Севастополь в декабре месяце».
— А кто написал? Видать, опытное перо.
— И ясно, — сказал Врочиньский, — что автор сам оттуда. Кто ж это все-таки?
Домбровский пожал плечами:
— Не все ли равно! По-видимому, фронтовой офицер. Он и имени своего не подписал. Только буквы: Л. Н. Т.
Всезнающий Залеский заявил:
— Имя известно: граф Лев Николаевич Толстой, поручик, артиллерист.
— Но если русские солдаты такие, почему же они проигрывают войну? — сказал Грудзинский.
Все враз заговорили, перебивая друг друга:
— У России нет паровых линейных кораблей, а у Франции и Англии флот с паровыми двигателями!
— У русских нет современного нарезного оружия! Только по двадцать четыре штуцера на тысячу человек!
— Только одна железная дорога на всю страну — из Петербурга в Москву!
— Главнокомандующий князь Меньшиков — бездарный и бездеятельный!
— Его сменили: нынче князь Горчаков.
— Один черт!
— И флот пассивный. Позволили французам и англичанам всю свою армию буквально без единого выстрела высадить возле Евпатории. Позор!
— Войну проигрывают не солдаты, а генералы, — заключил Вессель.
А Потебня добавил:
— Войну проигрывает царский режим.
А Ярослав тихо продекламировал:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России, —
Там вековая тишина…
Это были стихи одного из рукописных сборников, что обильно ходили по рукам. Имена авторов потаенных стихов не принято было называть. Да и не каждому они были известны. Но Домбровский знал, кому принадлежат только что прочитанные им стихи: Некрасову, редактору «Современника». Недаром Ярослав любил этот журнал: он против всякого угнетения — общественного, политического, сословного, нравственного, он против всякой несправедливости.