ДОРОГА НЕ КОНЧАЕТСЯ
ДОРОГА НЕ КОНЧАЕТСЯ
1
Опять дорога, опять мерный перестук колес. Чем дальше на юг уходит поезд, тем увереннее чувствует себя хозяйкой весна. В открытое окно, вместе с перегаром угля, врывается теплый ветер, запах полевых цветов и сирени.
Крепко, по-детски беспечно спит Аннушка. Ветер играет ее непокорными прядями на висках.
Николай Дмитриевич — у раскрытого окна облокотился на раму, любуется раскинувшейся под лунным светом степью, радуется тому, с какой быстротой скорый поезд пожирает версты.
Невольно вспомнилось, как они тащились к Волочаевке, заготовляя в пути дрова для паровозных топок. В памяти ясно встали события минувших лет. Они то грудились, то рассыпались: какой-нибудь смешной случай вытеснял важное, тогда на лице Томина играла улыбка, но вот вновь хмурились брови, в сердце легонько покалывало.
Томин, оторвавшись от дум, записывает:
«29 апреля 1924 года. Дорога от Оренбурга к Казалинску.
Настроение у меня ничего, только боязно, что заболею малярией, а вообще служить на окраине тоже кому-нибудь нужно. Погода уже теплая, к полудню было жарко. Едем степью, на которой ничего не растет, кроме тощей полыни и кое-какой захудалой растительности, видимо, совершенно бесполезной. Но среди полумертвой степи местами встречаются целые полянки тюльпанов, белых, желтых и розовых. И странно смотреть на эти цветы среди этого поля, и кажется, что они искусственные, как на рынке в Москве.
У меня возникает мысль: неужели нельзя оживить эту степь, засадить ее такими растениями, которые могут здесь выжить и укрепить почву? Сосной, лиственницей или еще чем-то. И возможно, к этим лесам будет притягивать осадки, и будут дожди, и, может, этот край оживится. За станцией Аральское море встречаются большие болота с водой и камышом. Я думаю их тоже можно использовать хотя бы для разведения риса…»
Анна Ивановна проснулась.
— Отоспался бы хоть за дорогу, — заботливо-укоризненным тоном сказала она мужу. — Ни ночью, ни днем не спишь, а там и вовсе некогда будет.
— На том свете, Аннушка, отосплюсь за все, — отшутился Николай Дмитриевич.
…Самарканд. Вечер. Жара схлынула, от арыков веет приятной прохладой. Анна Ивановна и Николай Дмитриевич сидят молча на ступеньках лестницы, прижавшись друг к другу. Впереди у ног раскинулся сад — ярко-красные и черно-бархатные розы, пышные пионы, кактусы, фруктовые деревья. Прекрасный южный сад, о котором супруги знали ранее только по книгам. Но Анна Ивановна словно и не видит этой красоты: ее глаза затуманены слезами.
Обо всем переговорено, все решено. Николай Дмитриевич едет в бригаду, а когда представится возможность, приедет туда и она. В противном случае — вернется на родину, в Куртамыш.
Взглянув на часы, Николай Дмитриевич быстро встал. Поднялась и Анна Ивановна.
— Анна, милая, ты меня не провожай. Знаешь, что я тяжело переношу расставания, а тут еще незнакомый город, и мне спокойнее будет, если ты останешься в квартире, — Николай Дмитриевич обнял жену, быстро вышел, захлопнув калитку.
Как будто что-то оборвалось в груди, Анна Ивановна опустилась на ступеньки, уткнулась лицом в колени и тихо заплакала.
Вдруг она почувствовала легкое прикосновение детских ручонок. Приподняв голову, увидела девочку лет пяти, в тюбетейке, коротких парусиновых штанишках, без рубашки. Девочка была темно-бронзовой от загара.
— Здравствуйте, меня зовут Зульфия. Мама просит кушать. Плакать не надо, будем скрипка играть, театр будем ходить, сад гулять, не надо плакать.
— Хорошая ты моя, — и Анна Ивановна взяла девочку на руки.
2
В долине реки Таорсу, между отрогами Вахшского хребта и горами Джилаиг, сгрудились строения кишлака Аксу. Вот уже семьдесят дней выдерживает здесь осаду Туркестанский полк. Кончились медикаменты, боеприпасы, продовольствие, бойцы умирают от ран и болезней. Все попытки установить связь с городом Куляб или со штабом фронта терпят провал.
Первомайский праздник встречали и провожали в атаках. А несколько дней спустя басмачей словно ветром выдуло из долины.
— Какую еще каверзу затевают? — думал командир полка Щербаков, изучая донесения разведчиков.
Часть банд, объединившись, ушла в Бальджуан, другая — в район Саргозана.
В одну из лунных ночей, про которые обычно говорят: «Хоть иголки собирай», разведчики обнаружили вблизи Джартепа лагерь. Он словно из-под земли вырос. Палаток было так много, что казалось здесь остановилась армия.
По расщелинам и шершавым выступам скал подползли ближе, прислушались. Лагерь словно вымер. Ползут дальше. Еще, еще… И, о радость! До острого слуха командира эскадрона донесся русский говор.
Оставив своих друзей в укрытии, он встал и во весь рост пошел вперед.
— Стой! Кто идет? — окликнул часовой и щелкнул затвором.
— Свой, от Щербакова, — громко ответил кавалерист.
Разведчика привели в лагерь.
— От Щербакова? — удивился начальник караула.
— Да! Нада командир.
— Только пришел с обхода постов, лег отдохнуть.
— Дело срочна.
— Тогда одну минутку, — начальник караула скрылся в палатке.
— Ну, какого же шута не разбудил сразу, — донесся недовольный голос из палатки. — Зови!
У командира эскадрона захолонуло сердце: он услышал знакомый голос. «Узнает или нет?»
Томин встретил вошедшего стоя, на плечи накинута шинель, русая бородка аккуратно подстрижена, щеки чисто выбриты. Под шинелью туго перетянутая ремнем гимнастерка, через плечо — шашка, пистолет.
— Мы с вами не воевали в Сибири? — прищурившись, рассматривая командира при тусклом свете коптилки, спросил Томин. — Что вы молчите? — Томин ближе подошел к нему. — Неужели?! Ахмет! Нуриев! — радостно выкрикнул Николай Дмитриевич и схватил друга в объятия…
— Антип, как бы там насчет чайку сообразить? — обратился Томин к ординарцу.
— Подогреть надо, — ответил тот и скрылся за брезентовой дверью.
— Позови, друг, своих.
Томин усадил разведчиков вокруг стола, начал расспрашивать.
— Как же ты решился?
— Наш отец старый разведчик, не ошибается, — ответил Нуриев, кивая головой в сторону Худайберды Султанова, высокого, жилистого старика.
Баранов принес чайник, гости выложили из мешков тонкие лепешки, при виде которых Томин пришел в восторг.
— О, такие я ел в Куртамыше, Аннушка моя пекла…
Султанов рассказал об обстановке, с кем приходится воевать, сколько басмачей, назвал фамилии главарей, дал им подробную характеристику. Томин внимательно слушал.
— Выходит, что басмачи воевать умеют и сражаются отчаянно, — подытожил Томин.
— Когда курица падает в воду, тоже плавает, — ответил Султанов.
— Вы, отец, хорошо по-русски говорите. Где научились?
— Как у русских говорится: нужда заставит калачики есть. Вот и меня нужда заставила изучать русский, киргизский, казахский, английский, украинский, молдавский, да я уж и сам забыл, какие языки знаю, — широко улыбаясь, проговорил восьмидесятилетний узбек.
— Эх, отберу я вас у Щербакова. Пойдете?
— Как командир…
— Вот и договорились.
— У меня отряд добровольцев.
— Вместе с отрядом, — улыбнулся Томин.
Вечером с развернутым знаменем бригада Томина вошла в Аксу.
3
Басмачи рассчитывали, что вновь прибывшая армия сразу же начнет военные действия. Но Томин не спешил с боями. Он приказал помыть всех в бане, прожарить над раскаленными углями белье, постирать и починить обмундирование, посадил сапожников ремонтировать обувь. Сразу же организовали походный госпиталь, врачи занялись больными и ранеными.
Тем временем комбриг присматривался пристально к врагу, лично выезжал на разведку, изучал местность.
— Ты бы, сынок, оберегался, — как-то сказал Томину Худайберды Султанов. — Эти фанатики на все способны, за каждого командира они получают по двадцать овец. Мало ли что может случиться.
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — махнув рукой, ответил Томин. — Под Волочаевкой, помню, вышел на разведку, а белогвардейцы давай палить по мне из пушек. Сколько снарядов выпустили, а только ухо от шапки оторвали. Волков бояться, папаша, так и в лес не ходить. А вот вам можно было бы и отдохнуть: старый конь овса не кушает, так, кажется, у вас говорят.
— Не говори так, сынок. Я еще любому черту рога сверну.
…Видя кажущееся бездействие Красной Армии, басмачи воспрянули духом. Принюхиваясь и озираясь, они, как шакалы, стали вылазить из своих нор, все ближе и ближе к лагерю. Обложив гарнизон со всех сторон, они готовились к внезапному броску на бригаду, чтобы растерзать ее в клочья.
Для руководства налетом прибыл сам Ибрагим-бек. Его могучая фигура, пышная раздвоенная черная борода у одних вызывали восхищение, в сердца других вселяли страх. Неутомимый, обладая крепким здоровьем и железной волей Ибрагим-бек появлялся то в банде Байтуры, то в Нерских скалах у Эгамберды, но больше всего он уделял внимания своему любимому Аланазару-курбаши. Здесь и была его ставка.
Ибрагим-бек судил, казнил и миловал. Перед ним все трепетали, при его появлении падали на колени.
Наконец, тетива врага натянулась. Одно незначительное движение руки, и стрела сорвется.
Предупреждая врага, Алтайская бригада, как огромная сжатая пружина, мгновенно развернулась, страшной силы удар обрушился на банды одновременно.
Бросая награбленное добро, краденых жен, оружие, убитых и раненых, басмачи бежали в горы.
От первого же удара банда Аланазара-курбаши раскололась на две части. Аланазар-курбаши, в тесном окружении свиты, стал удирать через Джартепе на Алимтай. Ибрагим-бек как в воду канул.
Под Алимтаем Томин настиг банду. До нее каких-то двести пятьдесят сажен. Аланазар что-то кричит. Томин пришпорил коня. Бурый скакун со звездой на лбу и белыми кольцами на передних ногах, отливая бронзой на солнце, сделал прыжок и вихрем помчал на врага. Расчищая дорогу клинком, комбриг рвется к главному курбаши. Он не заметил, как просека, вырубленная его клинком, сомкнулась. Над головой что-то просвистело, и страшный рывок чуть не выхватил его из седла. К счастью аркан затянулся на плечах. Сзади щелкнул пистолетный выстрел, и тут же аркан ослаб.
Рядом с собой Томин увидел взлохмаченную бороду Султанова, крупные капли пота на его лице.
Вперед вырвался Нуриев и рассек надвое басмача, набросившего аркан на Томина.
— Ушел, бестия, — недовольно процедил Томин.
— Не велика беда, догоним в другой раз… А вот ты, сынок, не горячись — редко так удачно кончается.
4
Двигалась бригада Томина по пеплу пожарищ. Отступая к Кулябу, Аланазар-курбаши сжигал все: скот, хлеб, домашний скарб бедноты, камышовые заросли. Угонял мирных жителей, а тех, которые сопротивлялись, — казнил, уродовал.
Каждый камень плевался огнем, вырывал из строя бойцов. Вдруг со страшным грохотом обваливалась скала, загромоздив узкую тропу. У завала завязывались короткие, жаркие схватки.
До подхода бригады бандиты торопились захватить город Куляб, в котором вот уже несколько месяцев выдерживал осаду полк Новика. Защитников осталось немного, но они, отрезанные от главных сил, без радиосвязи, сражались, как настоящие герои.
На дальних подступах к Кулябу, на левом берегу реки Кызыл-су, возвышается старинная крепость Курбан-Шахид. Ее высокие и толстые стены являлись надежной защитой от противника. В ней-то Аланазар-курбаши и решил, если уж не разбить, то хотя бы задержать бригаду Томина, не дать ей соединиться с полком Новика до прихода резервов, которые ему обещал Ибрагим-бек. Аланазар-курбаши предусмотрительно приказал сжечь мост через бурную Кызыл-су. Повсюду расставил свои дозоры, которые должны были сообщать о движении красных и перехватывать их связных, посылаемых в Куляб.
Спокойно спали в эту ночь после очередного пиршества главари банд. Приятные сны виделись и самому Аланазару-курбаши.
Но что это? На самом рассвете, когда так крепок сон и приятны сновидения, за крепостными стенами послышалось могучее русское ура.
— Кофир, кофир! Кофир омад![8] — в панике кричали басмачи, выскакивая на резвых конях из крепостных ворот.
Это, развернув полки, Томин повел бригаду в атаку. Из Куляба подошли новиковцы и ударили по басмачам с тыла. Впереди цепи мужественных защитников города развевалось выцветшее на солнце, пробитое пулями знамя полка. Банды Гаюрбека, Кури Ортыка, Бородавши-хабаши, Аланазара с большими потерями отступили на восток, в горы.
Константин Игнатьевич Новик выстроил полк для встречи комбрига. Когда комполка подошел к Томину с рапортом, на его глаза навернулись слезы. Под крики ура красноармейцев и дехкан командир бригады обнял героя и горячо поцеловал.
В дымке, окутавшей плотным покрывалом долину, показался Куляб. Томин приказал красноармейцам спешиться.
Окраины и улицы Куляба запружены людьми: встречать воинов-освободителей высыпали все от мала до велика.
Ведя под уздцы огневого аргамака, Томин поклоном, прикладывая правую руку к сердцу, приветствует дехкан.
— Ассалом аллейкум![9]
Его примеру следуют все воины бригады.
И в сердцах таджиков загоралось доброе чувство к незнакомому красному командиру. Они приветливо смотрят на него, на лицах играют счастливые улыбки, дети бросают цветы.
5
Сопка Тамошо-Тепа все ярче расцветала знаменами и флагами, полосатыми халатами, цветными повязками.
Ни уговоры, ни угрозы баев не действовали.
К вечеру многочисленная толпа мирных жителей и красноармейцев запрудила все огромное поле. Трибуной служила большая каменная плита на вершине Тамошо-Тепа. У знамен застыл почетный караул. Рядом красное полотнище — флаг страны Советов. Древко крепко воткнуто в расщелину, рядом с флагом стоит седобородый горец в высокой папахе и бурке на плечах. Торжественно спокойным взором он смотрит на людское море.
После выступления представителя Бухарской Народной Республики на «трибуну» поднялся Николай Дмитриевич Томин.
— Товарищи! — произнес комбриг, и его упругий голос покатился волной над головами. Все замерли. Молодой таджик, стоявший ближе всех к Томину, подался вперед, впился глазами в оратора.
— Дорогие товарищи! Под этим Красным знаменем, — Томин полуобернулся и показал на знамя бригады, — мы прибыли сюда по заданию партии Ленина, чтобы помочь каждой семье дехканина и рабочего сбросить со своей шеи ярмо рабства, обрести свободу, мир и счастье. Посмотрите на бойцов Красной Армии. Они такие же рабочие и крестьяне, как и вы. Они, ваши братья, подают вашим натруженным рукам свои мозолистые руки. Недавно русские рабочие и крестьяне тоже были рабами, но объединились, сбросили оковы и решили помочь вам сделать это же. Берите протянутую братскую руку смело, сжимайте ее крепко, она не подведет. Я знаю, не все из тех, кто здесь присутствует, рады нашему приходу. Для некоторых мы — незваные гости.
Показывая рукой на баев, Томин сказал:
— Вот для них мы действительно непрошеные гости. Почему? Да потому, что мы несем такие порядки, при которых никто не даст им грабить мирных беззащитных людей, зверски убивать детей и стариков. Ваши баи творят чудовищные преступления, прикрываясь аллахом и священным кораном, используя вашу темноту и невежество. Вас запугивают, одурманивают, называя братьями-единоверцами. Шакалы им братья и единоверцы да русские попы, помещики, буржуи, которых мы прогнали в три шеи.
Робкие аплодисменты раздались в толпе.
— Смотрите, какой злобой сверкают их глаза! За правду они готовы растерзать меня на части. Слушайте, баи с английскими пистолетами под халатами! Передайте своим главарям, что пощады им от Красной Армии не будет.
Баи попятились назад, стали рассасываться в толпе.
— Скрыться хотите! От народа не скроетесь. Ваши дни сочтены! Не спасут вас английские буржуи и их золото, облитое кровью трудового народа. Пелена с глаз трудящихся спадает, и они раздавят вас, как гадюк! Рабочие и дехкане, вступайте в добровольческие отряды, помогайте Красной Армии громить басмачей, гоните из своих кишлаков баев и кулаков, забирайте у них землю и награбленный у вас скот, делите между собой. Довольно, попили они вашей крови! Идите за партией Ленина, она вас выведет из кабалы и тьмы к свободе и свету. Зиндабод инкилоб![10] Зиндабод партии Ленина!
— Зиндабод инкилоб! Зиндабод партии Ленина! — кричала толпа, размахивая красными полотнищами.
На гранитную плиту вскочил широкоплечий рябой парень.
— Командир, пиши меня первым добровольцем! — быстро проговорил он, боясь, что его могут опередить… Пиши — Чары Кабиров.
Султанов записал в свою тетрадь.
— И еще, командир, разреши сказать два слова.
Чары Кабирову не приходилось говорить перед народом, но он знал, что ему надо сказать, и начал уверенно, только чуть заикаясь.
— Братья! — крикнул он, и эхо понесло его слова в долину. — Этой ночью бай вызвал меня к себе домой, как почтеннейшего гостя, усадил на палас, угостил чаем. А за это приказал поклясться перед святым кораном, что я буду верным защитником баев, так как они — посланцы аллаха, и давать их в обиду большой грех. Бай дал мне наган и велел убить русского командира. Вот наган, — и Чары вынул из-под халата новенький блестящий маузер. — За каждого русского он мне обещал по две овцы, а за каждого командира двадцать овец. Двадцать и две овцы! — ударяя по животу, кричал Кабиров. — Я дал клятву перед кораном, потому что не знал правды. А сейчас я все понял и плюю на свою клятву.
В толпе заахали, зашептались: «Как он смеет говорить об этом при всех, его убьют сегодня ночью; он отступил от корана».
Какой-то старик в белой чалме замахал на него посохом и что-то угрожающе закричал. Чары Кабиров нахмурился, до боли сжал пальцы в кулаки, строго и резко ответил:
— Не пугай, ата! С малых лет я работал по кузницам Азимбая, Каюмбека, Ратхона, а спросите, что я имею. Ничего! В прошлом году стал просить расчет за труд у Азимбая. Он меня рассчитал. Вот!
Кабиров распахнул халат. Все замерли. Грудь была покрыта сплошными рубцами.
— Вот как он со мной рассчитался — каленым железом. Тогда я был бессилен вернуть эту оплату, теперь настал мой час. Я беру свою клятву обратно! Братья! Зиндабод инкилоб!
— Зиндабод! Зиндабод! — кричала толпа.
На возвышение поднимались юноши и седобородые старики. Их записывали, поздравляли с вступлением в Красную Армию.
Все это было хоть и необычно, но особого удивления не вызывало. Но вдруг на вершину сопки мелкими шажками вбежала фигурка в парандже. Она остановилась рядом с Томиным, паранджа свалилась под ноги. Перед собравшимися предстала молодая женщина. Тугие до колен косы, на висках — седина. Глаза горят ненавистью, тонкие губы плотно сжаты. Женщина наступила на паранджу и заявила:
— Пишите, командир, Хадыча Авезова! Пишите же быстрее.
Поднялся невообразимый шум. Раздвигая толпу, к «трибуне» продвинулось несколько бородачей, впереди мулла с толстой палкой.
— Это не баба, это шайтан! Сжечь ее! — грозно требовали бородачи, а мулла пытался ткнуть женщину палкой.
Хадыча Авезова нахмурила брови, топнула ногой, властно заговорила:
— Не боюсь я вас! Вы шайтаны, а не я. — Она гордо встряхнула головой, так что зазвенели серебряные монеты в косах и на халате. — Сестры! Посмотрите на меня! Мне двадцать лет, а я седая, — она провела руками по побелевшим вискам. — Почему я седая? У меня был муж, маленький сын и совсем крохотная дочка. Теперь у меня их нет. Мужа зарезали басмачи за то, что он не захотел вступить в отряд, как они говорят, «защитников ислама», а детишек бросили в огонь на моих глазах, меня заставили рыть могилу, да не успели живой закопать — Красная Армия пришла. Сестры! — рыдая, говорила Хадыча. — Где этот аллах, о котором нам говорят мулла и баи? В чем провинились перед ним мои крошки? Почему он не спас их от злых шакалов? Эй ты, шайтан, — Хадыча обратилась к мулле, — отвечай! Командир, пиши! Я не боюсь смерти, буду мстить за мужа и детей. Сестры! Хватит унижения и позора!
Над толпой взвился дымок, раздался выстрел. Хадыча, схватившись за плечо, стала медленно оседать. Ее подхватили на руки, понесли в лазарет.
Стрелявшему басмачу скрутили руки, увезли в штаб. Женщины поднимались на вершину сопки, сбрасывали паранджи. А когда из них выросла большая куча, ее забросали сухим бурьяном и подожгли.
Митинг закончился поздним вечером. Люди веселились: плясали, пели песни, боролись, джигитовали. Они знали — их торжество надежно охраняют русские братья.
6
Ранним утром Томин поспешил в больницу. Бригадный врач Сегал доложил, что состояние больной после операции удовлетворительное.
Хадыча лежит в постели, натянув до подбородка ватное одеяло.
— Как дела, кахрамон?[11] — спросил Томин.
— Какая я кахрамон? Дела хорошие, командир. Доктор говорит, скоро буду ему помогать.
— Поправляйся быстрее, а что ты настоящая героиня — это факт! Ты не понимаешь значения своего подвига. Двадцать женщин последовали твоему примеру. Двадцать. Это революция, Хадыча! Завтра будет сорок, послезавтра — сто. Понимаешь, Хадыча?!
Доктор Сегал вежливо попросил Николая Дмитриевича из палаты.
— Здесь командир я, — шутливо заметил он.
…В сопровождении командиров и Худайберды Султанова Томин обошел город. Здесь каждый камень, каждый дом напоминал о седой старине. Куляб известен с первых веков нашей эры, как торговый центр, лежавший на пути из Гиссарской долины и Каратегина в Афганистан.
Сейчас Томин интересовался памятниками старины не как историк, а как военный. От его проницательного взгляда ничего не ускользнуло, что хоть в малейшей степени представляло тактический интерес. Будь это расщелина крепостной стены или дувал, упершийся в каменную глыбу, сопка, разрезанная оврагом, или крутой берег реки. Все важно, все надо запомнить. Внимательно осмотрев город и его ближайшие окрестности, ознакомившись со старыми укреплениями, Томин приказал приступить к сооружению оборонного пояса и строительству кибиток.
Кое-кто из командиров штаба попытался высказать соображения о нецелесообразности укрепления города и, в связи с этим, ненужного расхода средств и людских сил, мотивируя это тем, что, дескать, для бригады какие-то банды басмачей не страшны, и она прибыла сюда не отсиживаться за крепостной стеной, а вести наступательные действия.
— Истинную правду говорите. А я разве возражаю? Ничуть! Вот именно потому, что мы не намерены отсиживаться в крепости, а громить врага в горах, мы и должны иметь крепкий плацдарм. Да и для штаба это необходимо, не все же он будет под крылышком полков находиться. Басмачи и сами по себе серьезный противник, да надо не забыть и того, что за их спиной сидит английский дядя. И еще — как только мы подошли к Кулябу, за нашей спиной вражеское кольцо замкнулось. Вот теперь и думайте — надобны ли нам укрепления, — закончил Томин.
…В городе то там, то здесь стучат кирки и ломы, слышен звон топоров, визжание пил. Под палящими лучами южного солнца, обливаясь потом, бойцы выполняют приказ комбрига. Бок о бок работают с ними в полосатых халатах, окутав головы цветными полотнищами, рабочие, ремесленники, дехкане из ближайших кишлаков.
В козлы составлены винтовки, в тени чинар и тополей стоят кони. А в штабе идет совещание. Длинный стол с крестовинами вместо ножек отодвинут к противоположной стене. На столе, табуретках, на чурбанах расположились командиры, комиссары, работники штаба.
Среди них — командир комендантского эскадрона Ахмет Нуриев и командир отряда добровольцев Худайберды Султанов.
В комнате душно. Пахнет пороховым дымом, потом и кожей. Когда в маленькие окна повеет легкой прохладой, все быстро поворачиваются на дуновение.
Николай Дмитриевич одет в легкую белую гимнастерку, такие же брюки и хромовые сапоги. В правой руке, вместо указки, неразлучная плетка.
Ведя по карте черенком, комбриг рассказывает об обстановке, ставит задачи полкам и эскадронам.
— До сегодняшнего дня мы ограничивались отражением атак неприятеля, устраивались, разведывали, готовились. Пора приступать непосредственно к выполнению задачи, которая на нас возложена партией и Реввоенсоветом республики — с корнем уничтожить басмачество. Не допустить соединения банд, уничтожить их по отдельности — вот наша тактика. Для этого надо установить контроль за основными населенными пунктами и узловыми дорогами. Быстрота и внезапность налетов — закон наших действий. Поставленную задачу мы можем выполнить только при активной поддержке рабочих и крестьян. Отсюда вывод — тесная связь с народом. В кишлаках вы пропагандисты, агитаторы, учителя, советчики. Уважайте обычаи и нравы местного населения. Найдите общий язык с беднотой, — она ваша опора, глаза и уши.
Вопросы, касающиеся боевых операций, были решены, но Томин не отпускал командиров. Нахмурив брови, облокотившись на правую руку, он о чем-то думал. А потом решительно встал и, обращаясь к начальнику продовольственного отдела, спросил:
— Как у нас с запасами ячменя?
Тот ответил, что ячменя хватит не более чем на месяц.
— Надо помочь дехканам семенами. Время сева, а у них все позабрали басмачи. Если они сейчас не посеют, то их семьи будут обречены на голодную смерть.
Начальник продотдела что-то хотел возразить, но Томина поддержали другие командиры, и вопрос был быстро разрешен.
Перед врачами Томин поставил задачу — незамедлительно организовать медицинскую помощь местному населению, особенно женщинам и детям.
— Товарищ комбриг! Басмачи! — вбежав в штаб, выпалил связной командира дозора.
— Видали! Мы решаем, как уничтожить басмачей, а они уже нас за нос ухватили. Вот бестии, — проговорил Томин и первым вышел из штаба.
Горнист затрубил сбор. Кавалеристы схватили винтовки, шашки, подтянули подпруги — на сборный. Мирные жители поспешили за крепостные стены.
Томин с наблюдательного пункта, приложив к глазам бинокль, видит, как с сопок Сары-Маргайского перевала, от Тиболяя и со стороны Дангары, словно ужи, ползут бандиты. Стреляя на ходу из винтовок, они приблизились к городу. Ободренные пассивностью красных, басмаческие цепи поднялись и, улюлюкая и свистя, во весь рост пошли в атаку.
— Дадим, отец, перцу? — вернувшись с наблюдательного пункта, обратился Томин к Султанову.
Тот молча кивнул головой.
Рубка была жестокой. В долине осталось более шестисот басмачей. Но и на этот раз многим главарям удалось скрыться. А вечером новый налет, новая атака.
7
Английские инструкторы, засевшие в Афганистане, гнали связных с запросами о положении, приказывали во что бы то ни стало захватить Куляб, угрожали. Подбросили бандам Ибрагим-бека большую партию вооружения, боеприпасов. Особенно усилились наскоки басмачей в июне. За пятнадцать дней Томин двадцать семь раз водил своих бойцов в атаку.
…Знойный июньский полдень. Томин с эскадроном конников едет для инспекторской проверки одного из кавалерийских полков, подразделения которого несут службу в Дектюре, Ховалинге и Бальджуане. Как всегда, его спутники — Худайберды Султанов, Чары Кабиров, Ахмет Нуриев и Антип Баранов.
Разморенные зноем всадники, расстегнув воротники гимнастерок, едут молча. Султанов тревожно осматривает местность. В его руках готовый к бою новенький карабин. Конь Томина прядет ушами, нервно переступает ногами. Комбриг готов пустить аргамака, чтобы ветер в ушах свистел.
Худайберды Султанов, положив свою руку на плечо Николая Дмитриевича, проговорил:
— Попридержи коня, Одами-алов[12], береженого бог бережет, как у вас говорят.
— Отец, почему ты зовешь меня Человек-огонь? Насколько мне помнится я ничего еще не сжигал, ни одной кибитки не разрушил.
Султанов объяснил:
— Человек создан из четырех вещей: огня, земли, ветра и воды. Если в Человеке больше земли — он мудрый, трудолюбивый. Если в Человеке больше ветра — этот Человек и нашим, и вашим. Если в Человеке больше воды, то это такой Человек, про которого у русских говорят: ни рыба ни мясо. Ну, а если в Человеке больше огня, то он горит и зажигает других… Не один я, все дехкане тебя так зовут.
— Рахмат[13], отец, рахмат, — поблагодарил Томин.
Уже недалеко до кишлака Девона Ходжа. Там остановка и долгожданный отдых. Передовое охранение скрылось за поворотом дороги.
Тишину разорвал дружный залп. Охнул один красноармеец, свалился с обрыва второй.
Без команды конники быстро спешились, залегли, кто за валуном, кто за крупом умных животных. Ответным огнем кавалеристы заставили басмачей отступить. Перебегая от камня к камню, бандиты держат путь на кишлак Девона Ходжа. Кавалеристы преследуют их в пешем строю.
Командир видит, что басмачи могут уйти: у них наверняка в укрытии стоят лошади.
— По коням! — командует Томин и выхватывает шашку.
Более семидесяти бандитов зарублено, большая группа, побросав оружие, подняла руки. Среди них Касимов, ближайший друг главаря банды Кури Ортыка.
Влетев в кишлак, томинцы увидели жуткую картину. На улицах, у дувала, лежат изуродованные трупы дехкан. На пороге одного дома лежит молодая женщина, зажав в объятиях грудного ребенка с простреленной головой. А у кишлачного Совета — куча человеческих голов.
— Тамерланы! Только Тамерлан убивал детей, — со стоном прошептал Томин.
— Большой, неоплатный счет предъявит им дехканин, — с болью проговорил Султанов.
Главные силы банды уходили в горы. Томин повел эскадрон в погоню. Перед его взором стояла женщина с младенцем.
— Лют и хитер, как лиса, Кури Ортык. Надо поостеречься, сын, — проговорил Султанов, когда эскадрон вошел в глубокую лощину. — Да и силы у нас неравные.
Обращение Султанова вывело Томина из задумчивости.
— Что предлагаешь, отец?
Султанов не успел изложить своего плана. По эскадрону со всех сторон открыли огонь басмачи. Несколько красноармейцев убито наповал, ранены люди, кони. Эскадрон попал в хитро расставленную Кури Ортыком ловушку.
— Занять круговую оборону, — скомандовал Томин, передавая своего скакуна Антипу Баранову.
Яростная перестрелка продолжалась дотемна. С диким воем басмачи несколько раз бросались в атаку, но дружный огонь красноармейцев отбрасывал банду назад.
На высоте показался басмач. Томин вскинул пистолет.
— Эй, командир, пусть мала-мала башка больше кажет, тогда бить будет якши, — сказал Нуриев.
Басмач, держась за острые выступы скал, медленно передвигается по уступу. Нуриев, не торопясь, прицелился и выстрелил.
Басмач, истошно крича, полетел вниз, полы халата его раздулись крыльями.
— Якши! — Прищурив глаза, Нуриев улыбнулся. — Давай еще, суй башка, улгэн дам.
Но басмачи больше не появлялись над обрывом скалы.
Наступила ночь. В горах установилась тишина. С утра у красноармейцев не было во рту ни крошки хлеба, от жажды вспухли языки, потрескались губы. Кони лижут холодные камни.
Затаив дыхание, все ждут чего-то. Что предпримет командир, чтобы вырваться из ловушки.
Время словно остановилось.
Вот по цепи шепотом передается приказ «обуть» коней. Бойцы обматывают копыта лошадей кто чем может: портянками, нательными рубашками, полотенцами.
Бесшумно эскадрон сосредоточился в одном месте, словно пальцы в кулак сжались, «Разуты» кони.
И новая команда:
— По коням! В атаку!
Стремительным ударом эскадрон рассекает левое крыло вражеской цепи и вырывается из ловушки.
Беспорядочная стрельба, дикий вой неслись вдогонку красным кавалеристам. Какая добыча вылетела из рук Кури Ортыка!
8
Взошло солнце, а вместе с ним на землю обрушился зной. С каждым шагом все сильнее палит раскаленный диск.
Комбриг приказал надеть коням на головы белые панамы, специально сшитые по его распоряжению. Накрыли белыми платками свои головы и кавалеристы, засунув буденовки под ремни. Немного стало легче и людям, и коням.
Голодные и измученные конники прибыли в небольшой кишлак, словно прилепленный на террасе, над крутым спуском. Кони тяжело дышат, от изнурительного похода, лихих скачек и голодовки бока их глубоко ввалились, обострив ребра.
— Чем кормить людей и коней будем? — обращаясь к Султанову, спросил Томин.
— Пойдем к баю, никуда не денется, накормит, — предложил Худайберды.
К кибитке местного бая командиры шли по такой узкой улице, что местами рядом идти было невозможно. Они продвигались словно по ходам сообщения, стены которых обмазаны глиной.
На стук и неоднократный громкий зов Султанова медленно открылась маленькая калитка, закругленная вверху.
Взглянув на хозяина кибитки, Томин даже отшатнулся, изумленно повел бровями. Перед ним стоял жилистый, сгорбленный старик в рваном, засаленном халате, конец старой чалмы болтается у пояса. Жидкая, козлиная бородка словно никогда не видела гребня.
«Где же я этого типа видел?» — подумал Томин и, вспомнив, чуть не расхохотался. Так это же гоголевский Плюшкин. Видать у всех народов они есть!
Это и был бай Эралиев Санг.
Султанов объяснил причину прихода. Бай преобразился, сразу же зычным голосом показал, что он хозяин дома. Он отдал какие-то приказания батракам и нелюбимым женам, и вскоре лошади хрупали ячмень, а бойцы ели плов с горячими лепешками, пили пахучий чай.
— Сколько за угощение? — вынимая из кармана деньги, спросил у бая Томин после обеда.
— Деньга! Деньга не надо. Гость дорогой, так угощаем, — и бай наотрез отказался от платы за продукты и фураж.
— Тогда вот что, дорогой друг. Раз не берешь деньги, приезжай в воскресенье в Куляб, там говорить будем. Найди Томина.
— Томина? Одами-алов! Его все знают, найду, найду, — с готовностью ответил старый бай.
…Все дни до воскресенья Эралиева мучила мысль, зачем этот командир приказал ему явиться к самому Человеку-огню. А мучиться было отчего, у него ведь родной брат — главарь банды басмачей. «Снесут мне старую голову, снесут. Уж не лучше ли укрыться на время в горах или пойти к брату? А что будет с женами, с детьми? Красные обязательно за его голову рассчитаются с семьей».
Старый бай лишился аппетита и сна.
Еще при свете луны бай Эралиев нагрузил на старого ишака мешок ячменя, облачился в тряпье и подался в Куляб. Ячмень он вез в подарок Томину, может быть, он охладит горячее сердце командира, и тогда его седая голова останется на плечах.
А сердце все ноет и ноет, а в голове все одна и та же мысль: может, повернуть обратно, в горы, или к брату?
Порой, помимо своей воли, он останавливался. А когда выходил из задумчивости, удивлялся тому, что ишак стоит. Трогал его палочкой, и ишак снова покорно шагал, понурив голову.
Первый же красноармеец, у которого бай спросил, как найти Томина, показывая рукой в сторону конюшни, ответил:
— Вон Томин. Тот, что справа.
— О, Томин! — вырвался из груди бая не то стон, не то восторг.
И, как бы оберегая глаза от огня, он прикрыл их руками, бормоча про себя какую-то молитву. А тем временем Томин узнал бая, подошел к нему и, потрясая в обеих руках костлявую руку старика, приветливо произнес:
— Ассалом алейкум, бабай!
— Ассалом алейкум, Одами-алов, — преодолевая волнение, ответил бай.
Расспросив, как он доехал, Томин, положив на плечо бая руку, повел его к постройкам.
Вошли в конюшню. В два ряда стоят кони один лучше другого.
— Санг Эралиевич! Ты помог красным бойцам в трудное для них время и не взял денег. За это красные кавалеристы дарят тебе коня. Выбирай любого.
Старик заупрямился и наотрез отказался от такого дорогого подарка, хотя и смотрел на скакунов жадными глазами.
Видя, что упрямого старика не переубедить, Томин пошел на хитрость.
— Ты, бабай, знаешь толк в конях. Какого бы ты выбрал для командира?
Бай долго и внимательно осматривал каждую лошадь: хлопал по крупу, гладил грудь, заглядывал в зубы, щупал копыта. После осмотра он немного постоял, подумал и быстро направился к конюшням, где стояли скакуны комбрига.
Сердце Томина ёкнуло: ему были дороги оба скакуна. Не раз они выносили его из самых отчаянных положений. Огневого, с белыми кольцами на ногах и белой звездой на лбу, он назвал Васькой, в память о своем первом коне. Второму, вороному скакуну, Томин дал кличку Киргиз — в память о друге по гражданской войне.
«Которого выберет?!»
Бай еще раз посмотрел на скакунов и молча показал рукой на Киргиза.
Томин отвязал жеребца, вывел из конюшни. Подавая повод баю, решительно проговорил:
— Бери! Это мой любимец, — и так ожег взглядом сердце старика, что тот не посмел больше упрямиться.
…Солнце коснулось вершины горы и стало погружаться в нее. По узенькой тропинке к кишлаку, что прилип на террасе у крутого склона, цепочкой подходили трое: впереди ишачок с мешком ячменя на спине, за ним вышагивал старый бай, распрямив плечи и гордо подняв голову, ведя под уздцы подарок комбрига.
*
Весть о том, что Томин подарил баю Эралиеву своего любимого скакуна, быстро облетела кишлаки и ушла в горы.
Главарь шайки решил рассчитаться с братом за измену корану по-своему: отрезать голову и послать ее Ибрагиму-беку, доказать этим свою преданность. А получилось иначе: басмачи связали своего главаря и доставили в штаб бригады, искупив этим вину перед народом.
9
Яхсу течет вдоль горного хребта. Вода в ней ледяная. Отсюда и название свое получила река: Ях — лед, су — вода. На ее безымянном притоке, буйном в половодье и почти сухом в знойные месяцы лета, раскинулся кишлак Дагана.
По-над берегом притока выстроились в ряд могучие, древние чинары. Их ветви переплелись, и огромные пятипалые листья образовали шатер.
Под шатром словно раскинут цветной ковер из халатов дехкан, женских шалей, гимнастерок.
Одни сидят, согнув ноги калачиком, вторые — растянулись на земле, третьи — примостились на камнях. Раздается смех, оживленные голоса, аплодисменты. Из-за занавеса выходит конферансье Антип Баранов.
— Дорогие товарищи! — раскланивается он. — Сейчас будет исполнена боевая песня басмаческих последышей «Гулимджан», записанная военкомом банно-прачечного отряда Меднолобовым, когда он задавал им баню.
Гармонист провел по клавишам однорядки, растянул меха. А потом, мотнув головой, резко сжал меха, и грянула удалая музыка. Под аккомпанемент русской тальянки на родном языке запел Чары Кабиров:
Знаменитые вояки —
Басмачей свирепых рать…
Его поддержал Антип Баранов:
Ведь из нас сумеет всякий
С безоружным совладать.
Люди восторгались: такого слаженного исполнения песни на разных языках им еще не приходилось слышать.
Артисты, под всеобщее одобрение слушателей, продолжали:
Вот поднявшись на пригорок,
Едут красные вдвоем, —
пропел таджик.
И опять двуязычный дуэт:
Если нас тут будет сорок,
То, пожалуй, мы рискнем…
Голоса певцов тонут в дружном рукоплескании, громком смехе.
На «сцену» стремительно, как птица, легко и грациозно выпорхнула танцовщица с бубном в руках. Длинные, черные косы лежат на груди, яркое цветастое платье облегает ее талию. За ней степенно вышли два парня с рубобами в руках.
Полилась нежная таджикская мелодия, а танцовщица, подняв над головой бубен, словно лебедь, поплыла по поляне. Все узнали в ней сестру госпиталя Хадычу Авезову.
Танец кончился. Хадыча передала бубен юношам.
К ней легким шагом подошел Чары Кабиров и весело запел на родном языке. Вторую часть куплета Хадыча продолжила по-русски:
Бидняк гол, как сокол,
Поет да веселится.
И снова запел Чары, озорно улыбнувшись; подхватывает Хадыча:
Бирегись, богачи,
Бидный да гуляет.
Раздался гром аплодисментов и крики: «Еще, повторите, браво, молодцы!»
Все время пока шел концерт, поодаль на пригорке сидел Абдул Юсупов, дехканин лет пятидесяти с черной окладистой бородой и голубыми глазами. Он внимательно слушал, часто поворачивал голову в сторону, и тогда довольная улыбка пробегала по его лицу.
Там он видел военный городок, творение рук своих. Клуб, казарма для красноармейцев и навесы для коней выделялись на фоне дехканских кибиток своей добротностью, большими окнами и новизной.
В первые же дни по прибытии полка в кишлак приехал комбриг Томин. Он распорядился построить военный городок. Оставаясь в гарнизоне, Томин ночевал у Абдула Юсупова, и при свете каганца, похрустывая гандумбурьеном — поджаренными зернами гороха, пшеницы и кунджита, они мирно беседовали до полуночи.
По случаю окончания строительства комбриг распорядился провести торжество, прислал из Куляба рис, корову: приехали самодеятельные артисты.
На поле Абдулы Юсупова растет отменный ячмень, а земляки оказали ему большое доверие, избрав председателем кишлачного Совета. Как же не быть довольным жизнью старому дехканину?
— Война войной, а жизнь идет, — проговорил Томин, подъезжая к «театру» под кронами чинар.
— Жизнь, сынок, всегда сильнее смерти, — отозвался Султанов.
Всадников увидел командир эскадрона.
— Встать? Смир-р-р-нно! — громко скомандовал он.
— Вольно. Продолжайте представление, — распорядился Томин, слезая с коня.
Когда концерт закончился, на поляну вышли Томин, Султанов и председатель кишлачного Совета Юсупов.
— Дехкане, братья! Сегодня мы получили ответ Ибрагим-бека на обращение трудящихся-дехкан и рабочих о прекращении борьбы, — обратился Томин.
— Ибрагим-угры[14], а не бек, — послышалось из толпы. — Вор он, разбойник!
Томин вытянул руку. Шум утих.
— Так вот послушаем, что ответил на мирное предложение народа Ибрагим-бек, или как теперь его все называют Ибрагим-вор. Прочитайте, отец.
Худайберды начал читать:
«Содержание вашего письма мы хорошо поняли. И мы заявляем вам, что наши стремления прежде всего забрать в свои руки тридцать две бухарские области, а затем все остальные государства».
— Вот, бес, чего захотел! Подавится! — перебили дехкане Султанова.
А Султанов продолжал:
«Имейте в виду, что мы отреклись от всего, мы не будем тужить об участи своих жен и родных и будем продолжать борьбу. Нам нужен бог и его пророки и больше ничего».
— Шайтан! — не сдержавшись, громко выкрикнул кто-то. — Шайтан его бог!
«Мы кормимся за ваш счет своей силой, заключающейся в клинке и винтовке. Население нам не нужно, оно для нас безразлично… Прибыл Тамир-бек из Афганистана с хорошими вестями от эмира. Теперь свет на нашей стороне…»
Когда Султанов кончил читать, минуту стояла тишина. Потом прокатился гул негодования, и, наконец, чувства, охватившие всех, прорвались.
— Оружие! Дайте нам оружие! Своими руками уничтожим шакала!
— Живым или мертвым, а Ибрагим-угры будет в наших руках! — возмущенно кричали дехкане.
Тут же образовалась длинная цепь из желающих вступить в добровольческий отряд. Их записывал Абдул Юсупов. Его и избрали командиром нового отряда.
— Пока вооружайтесь сами, чем можете. Скоро пришлю вам винтовки и шашки, — пообещал Томин. — Уничтожайте врага, но не убивайте безвинных, обманутых. Они прозреют и придут к вам.
10
В кишлачном Совете, который помещался в глинобитном, добротном доме сбежавшего бая, на полосатом паласе сидят Томин, Султанов, Юсупов. Они, не спета, пьют чай и тихо беседуют.
Николай Дмитриевич отщипнул кусочек лепешки и вместе с урюком положил в рот, отхлебнул из глубокой пиалы глоток крепкого чая.
— А что, сирот в кишлаке много?
— Сирот? Не знаем сирот, — непонимающе посмотрел Абдул Юсупов на Томин а.
Султанов пояснил Юсупову, кто такие сироты. У того потемнело лицо, шрам на щеке сделался темно-багровым.
— Много, очень много сирот, — покачивая головой, заговорил Абдул. — Бедняжки! Жалко детей, а помочь чем? Все ограблены шакалами.
— Дети не должны с голоду умирать. За них же воюем. В России детские дома для беспризорников открыты.
— У нас их еще нет, — с сожалением заметил Султанов. — А дело ты говоришь, сын. В Куляб надо сирот собрать. Там и помещение найдется.
— Бригада поможет питанием, материал кое-какой найдется. Городской совет, я так думаю, нас поддержит.
В комнату вошел Чары Кабиров.
— Шакала приволокли. Крупный! — расплывшись в улыбке, радостно сообщил Чары. — Прикажите, командир, ввести.
— Давай, давай, посмотрим на твою добычу.
Ввели Кури Ортыка со связанными назад руками. Он окинул всех презрительным взглядом единственного глаза.
Томин начал допрос.
— Развяжите мне руки, тогда буду говорить, — повелительным тоном проговорил Кури Ортык.
— Силен мошенник. Требует, как будто не он у нас в плену, а мы его пленники. Ну, да уважьте бандита.
Кури Ортыку развязали руки. Он потер онемевшие запястья, переступил с ноги на ногу.
— Прежде всего, я не бандит и борюсь не из-за какого-либо имущества, а за нашу веру. Я иду по стопам пророка. — Знайте, неверные, что мы отреклись от жен и детей, нам нужен только аллах. Мы такие люди, где мы находимся, там все наше. И если есть в этом районе жители, то их дома и хлеба и все, что у них есть, принадлежит нам. Такова воля аллаха.
— Хватит. Это мы слышали от Ибрагима-вора, а ты повторяешь, как попугай. Скажи, давно грабишь и убиваешь людей?
— Ибрагим-бек наш вождь. Если бы его ум мне, не ушел бы ты от меня и не попал бы я в твои лапы, красный беркут. Занимаюсь басмачеством давно, и если я грабил и буду грабить, то солидно, а на мелочи размениваться не нахожу нужным.
— Командир! Зачем с ним говоришь? Его надо убивать, — не стерпел Чары Кабиров, хватаясь за эфес клинка.
— Это, Чары, сделает советское правосудие. Уведите бандита.
Встреча с главарем банды воскресила в памяти недавно виденную картину, оставленную после себя этим детоубийцей. Холодная дрожь пробежала по телу. Чтобы успокоиться, Томин спросил Юсупова, как он думает организовать работу на ремонте плотины.
Беседа затянулась. Султанов предложил:
— Пора, друзья, отдыхать.
— Да, пожалуй, надо вздремнуть, — согласился Томин. Юсупов ушел домой. Томин проверил караулы, развязал скатку, разбросил шинель, положил под голову кулак и сразу же мертвецки уснул.
*
Эскадрон возвращался в Куляб на закате солнца. Многие жители города видели, как впереди загорелых бойцов сидели на конях маленькие оборванцы. Пока не откроется детский дом, кавалерийская бригада заменит беспризорникам родную семью.
11
В тени плакучей ивы, сидя на коне, Николай Дмитриевич читает донесение командира полка. Худайберды умывается студеной водой из журчащего арыка. Антип, высоко задрав голову, пьет из походной фляжки. Чары Кабиров, присев на корточки, чистит клинок.
Вдруг послышался глухой удар. Худайберды повернул голову. Комбриг с искаженным от боли лицом, схватившись левой рукой за спину, еле держится в седле. Рядом валяется здоровенный кол. Бандит словно сквозь землю провалился.
Комбриг слег в постель. В госпитале за ним с любовью ухаживала медицинская сестра Хадыча Авезова. Назначения врача она выполняла точно, аккуратно, с каким-то внутренним удовлетворением и гордостью.
А как же! Врач Сегал передает ей тайны своего искусства, а когда разобьют Ибрагим-бека, она поедет учиться на врача в большой город.
Бесшумно в комнату входит Худайберды.