МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ
МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ
1
Рабочие отряды Красной Гвардии под командованием Василия Константиновича Блюхера гнали дутовцев все дальше и дальше на юг от Троицка. Эхо боев затихало. Над степью вставало безоблачное небо. Наступила весна, первая советская весна для хлебопашца.
Однако то тут, то там вспыхивали кулацкие мятежи, да и белоказачьи банды не давали покоя. Троицкий Военный Комиссариат спешно создал Экспедиционный отряд для борьбы с бандитизмом и контрреволюцией. Командовать им поручили Томину.
Ранним апрельским утром отряд выступил в поход.
Вместе с мужем из Троицка выехала Анна Ивановна. У развилки дорог Николай Дмитриевич простился с женой.
Анна Ивановна проводила мужа печальным взглядом, тяжело вздохнула и погрузилась в невеселые думы. «Сколько же раз можно провожать любимого в неизвестность, сколько же раз может болеть сердце? Говорят, что привыкают к разлуке. Нет, неправда это. Новые проводы, новые расставанья — сердце болит еще сильнее. Оно не болело так, когда провожала мужа первый раз на войну, в июле четырнадцатого года.
Много ли годов прошло? Кажется, повидаться не успели, и вот снова разлука. И снова — под пули, навстречу смерти!..»
2
Выполнив задание, Экспедиционный отряд вернулся в Троицк и был расформирован.
Многие не поняли обстановки. Решили, раз контрреволюция в их крае разбита, то можно и по домам: жена ждет, земля тянет, зовет.
Вместе с председателем укома партии Абрамовым, председателем исполкома Световым и другими товарищами Томину пришлось не один раз выступать в ротах 17-го Сибирского полка, объясняя красноармейцам, что рано еще разъезжаться по домам.
Часть была не только сохранена, но и пополнена новыми бойцами. Она получила другое наименование — 17-й Уральский стрелковый полк.
А тем временем военная обстановка в крае снова осложнилась.
Отряды Блюхера, разбив в апреле основные части дутовцев, не сумели захватить главаря: Дутов бежал в Тургайскую степь, и весеннее половодье помешало преследовать его. Теперь атаман вновь выполз.
Двадцать пятого — двадцать шестого мая восстал белочешский корпус в Сызрани, Златоусте, Челябинске. Стало ясно, что внутренняя и внешняя контрреволюция действуют по единому, заранее разработанному плану.
Томин, Каретов, Тарасов, как только узнали о восстании белочехов, сразу же явились в уездный комитет партии и предложили организовать красные казачьи части.
— Напрасно вы, товарищи, паникуете, — устало и с недовольством заговорил Абрамов. — Все это временное явление и…
— Советам конец, если белочехи ударят с севера, а дутовцы — с юга, — подхватил в тон ему Томин. — Вы все еще не верите казакам, а без кавалерии нам не обойтись.
Для обсуждения столь важного вопроса созвали Чрезвычайный уездный съезд Советов.
— Мне непонятно, почему товарищ Абрамов и некоторые другие против организации кавалерийских частей из казаков, — начал свое выступление Томин. Он весь внутренне собрался, словно сжатая пружина. — Эту политику еще кое-как можно было понять в период первой обороны Троицка: тогда вы не верили казакам и боялись, что они повторят девятьсот пятый год. За это время трудовое казачество, хватившее фронта, доказало, что оно за Советскую власть! Вот в газете один молодой казак сказал вроде бы за всех нас.
Томин зачитал:
«Армия нам необходима, это защита от наших врагов. Если придет враг, буду биться с ним до смерти, если Дутов попадется, ему несдобровать, если даже отец пойдет против Советской власти, я его убью».
Так думает и говорит трудовое казачество. Оно нынче ума набралось — большевики и Ленин ему многое растолковали. Так-то, времена другие и казаки стали другими.
Споры были жаркими, и наконец съезд большинством голосов решил сформировать кавалерийский полк из казаков-фронтовиков, а для этого направить в станицы агитаторов.
С восходом солнца агитаторы в разных направлениях выехали из Троицка.
3
Станица Соколовская вытянулась ровными, словно шеренги солдат на смотру, улицами.
В ясный теплый полдень Томин ехал по улице, ведущей к центру. По щиколотку утопая в песке, Киргиз шел медленно, устало.
На площади, перед станичным. Советом, многолюдье.
«С чего бы это сход? Неужели дутовские агитаторы опередили?» — подумал Николай Дмитриевич.
К станичному Совету Томин подъехал никем не замеченный. Привязал коня и подошел к крыльцу, которое служило трибуной.
За столом, накрытым красной скатертью, стоял председатель станичного Совета Федор Гладков. Низкорослый, с широкими покатыми плечами, он уверенно вел сход. Молоденький казачок, секретарь Совета, низко опустив голову, так, что его рыжие волосы касались бумаги, строчил протокол.
Сход решал вопрос о переделе сенокосных угодий. Казачья беднота и иногородние требовали разделить покос по едокам. Зажиточные казаки отстаивали прежние порядки, при которых иногородние и женщины-казачки земли вообще, а значит и покосов, не имели.
— Царя-батюшку провоевали, Расею немцам продали, над верой христовой надругались, а теперь на чужое добро заритесь? — сыпал добротно одетый дядя с окладистой бородой; черные волосы кустятся у самых глаз. В станице его прозвали «Мохнатый Пес».
— Земля ничейная и по Декрету Советской власти на нее равное право имеют все, — раздался голос из толпы.
— Не перебивайте гражданина Гибина, — потребовал Гладков. — Пусть выбрешется до конца.
— Брешет твой кобель, — огрызнулся Гибин.
— Мы его брехню давно слышим, надоело, — недовольно откликнулись казаки.
— А ты, Федор, взялся за дело, так веди сход, как положено. Декрет о земле у тебя есть, вот и действуй, как там написано.
А Гибин продолжал:
— Понаслухались смутьяна Томина и как энти самые птицы твердите: Советы, Советы… Часуют ваши Советы, не сегодня-завтра отходную им пропоем, — распалился он и топнул подкованным сапогом. — А из Томина вашего саморучно кишки выпущу и на плетень развешаю сорокам на корм. И вот вам, а не земля! — Гибин выставил кукиш.
Гладков не стерпел, стукнул по столу и крикнул:
— Бреши, да знай меру!
Народ взбудоражился. Большинство требовали прогнать выступавшего с крыльца, богатеи поносили большевиков, поддерживали Гибина.
— Разрешите пару слов, — и Томин в один миг оказался на крыльце.
— Томин! Кольша!.. Николай Дмитриевич! — смешались воедино удивленные, радостные и злобные возгласы людей.
— Николай Дмитриевич! Как это тебя занесло к нам? — спросил обрадованный Гладков.
— Сейчас узнаешь, — спешно пожимая руку Гладкова, ответил Томин.
— Слово имеет председатель казачьей секции Троицкого Совета рабочих, крестьянских, казачьих и мусульманских депутатов товарищ Томин! — объявил Гладков.
Томин обвел всех пристальным взглядом.
Две враждебные группы стояли перед ним. Слева фронтовики, казачья голытьба, иногородние крестьяне, которых казаки называли «мужланами», справа — богатеи в казачьей форме, при крестах и медалях.
— Товарищи! Вот вы кричите на гражданина Гибина за то, что он накаркивает беду на Советскую власть, а ведь он прав. Вы спорите здесь о покосах, а тем временем буржуи наступают Советской власти на горло. В Челябинске, Кургане, Златоусте, Уфе, Самаре, в Омске Советская власть свергнута белочехами. Как змея ползает по нашей земле атаман Дутов. Ежели сумеем мы отстоять свою власть, — и пашни, и покосы будут наши, и все мы будем свободными. Не сумеем — то все пойдет по-старому, и по-прежнему из нас будут тянуть жилы кулак Гибин и такие же кровососы, как он.
— Голодранец! Ты што-о, большевистский холуй, поносишь честного человека?! — завопил Гибин, хватаясь за рукоять бебута[3].
— В клинки его! — рявкнуло сразу несколько голосов, и сторонники Гибина прихлынули к крыльцу.
Фронтовики и беднота поднажали сбоку, оттеснили станичников. И началось! Каждый хотел перекричать других, пустить в ход кулаки и оружие.
— Кончай базар! — гаркнул Гладков и так хватил кулаком по столу, что граненый стакан, подскочив, упал на пол и разлетелся вдребезги. — Народ притих, а Федор продолжал: — Очумели, что ли, черти полосатые? А вас, гражданин Гибин, за угрозы оружием можем привлечь к ответственности.
— Заткнуть ему, Мохнатому Псу, брехалку! — выкрикнул кто-то из фронтовиков.
— В холодную его, обдиралу, — поддержали другие.
— Нашумелись? — спросил Томин. — Теперь давайте спокойно о деле поговорим. Так вот, чтобы гражданин Гибин и ему подобные не верховодили, надо с оружием в руках защищать родную власть, свои права. Вы помните, о чем мы с вами договаривались зимой?
— Помним! — отозвались однополчане.
— Раз так, то пришло время точить клинки и седлать коней. Вчера Чрезвычайный съезд Советов Троицкого уезда принял решение о создании кавалерийского полка. Кто хочет вступить в полк красных казаков, стройтесь в две шеренги! Кто думает отсидеться в такую годину в кустах — может идти до дому!
Наступило гнетущее, тяжелое молчание. Федор Гладков медленно спустился по ступенькам, повернулся лицом к Совету, вытянул в сторону правую руку и скомандовал:
— Становись!
Добровольцы построились, выровнялись.
— Завтра с восходом солнца выступаем, — объявил Томин. — А сейчас по домам, готовиться в путь.
4
Всю ночь не спала станица. Одни готовили обмундирование, сбрую, другие до рассвета проговорили о будущих походах, о том, успеют ли справиться с врагом до сенокоса, давали наказы близким, родным. С рассветом добровольцы собрались на площади. Провожать пришла почти вся станица.
Казаки, окруженные семьями, тихо беседуют. В одном месте слышится плач, здесь — наставления беречь себя, в другом — отец наказывает ребятишкам слушать материно слово.
Федора Гладкова провожает вся большая семья.
— Не любишь ты нас, Федя, — шепчет жена.
— Люблю я вас, Настенька, всех люблю, да без Советов жизни нам все равно не будет.
— По коням! — раздается команда.
Площадь заголосила, застонала.
— Не пущу! Не пущу, не уезжай, тятенька!.. На кого ты нас покидаешь? Погибнем без вас!.. Замучают нас проклятущие!
Добровольцы, отрывая от себя близких, садятся на коней.
— Дай хоть за крепость проводить, — умоляюще просит Анастасия Гладкова.
— Не надо, Настенька: дольше проводы — больше слез.
С первыми лучами солнца отряд в шестьдесят сабель выехал из станицы. Впереди Томин и Гладков с развернутым Красным Знаменем.
Когда кони вступили на мост, грянула старинная песня казаков:
Утром рано весной
На редут крепостной
Расподнялся пушкарь поседелый…
Справа от дороги потянулись пашни: в трубку выходила рожь, зеленым ковром тянулась пшеница, кустился овес. Возле берега реки раскинулись заливные луга с белесыми кустами тальника. Склонились кисточки метлика; голубеют колокольчики; бодро держит фиолетовые головки дикий клевер; бледные ниточки вязиля обвивают дудочки камышинки; кустится дикий лук; распускает шапки над пышной порослью молочай. С реки тянет прохладой.
Песня смолкла, добровольцы призадумались.
— Управимся ли до Петрова дня? — тяжело вздохнув, спросил один казак своего соседа.
— Бог даст, небось, справимся…
5
Из молодого березового колка выехали два всадника и рысью направились к отряду.
Первый — Аверьян Гибин, младший сын того Гибина, который выступал против Томина. Картуз ухарски сидит на затылке, из кольца в кольцо вьются смоляные кудри. От быстрой скачки и утреннего солнца горят щеки. Острый нос с горбинкой нависает над тонкими губами. Темная вышитая косоворотка перетянута узким ремешком, на ногах — хромовые сапоги.
С ним работник Гибиных — Павел Ивин. На его голову словно брошен пучок переспелой соломы, серые глаза с желтым оттенком наивно улыбаются, круглое лицо усеяно конопатинами. Домотканая рубаха подпоясана плетеным пояском, пестрядинные полосатые штаны засучены до колен, босые ноги мокры от росы. За спиной старенькая балалайка с красным бантом на грифе.
— Аверьян?! Зачем пожаловал? — настороженно спросил Гладков.
— В отряд записаться, — выпалил тот.
— А знаешь ли ты, кудрявый, куда и зачем мы едем? — задал вопрос Томин.
— Знаю, — поспешил Гибин. — За Советы биться едете.
— Это как же так? Твой отец наш вражина, а ты к нам? — допытывался Гладков. — Убег, что ли?
— При Советах, говорят, кого любишь, на той женишься, — объяснил Аверьян и покраснел.
— Интересно, интересно! Расскажи-ка поподробней, — попросил Томин, отъезжая в сторонку.
И Аверьян поведал о том, что в селе у него есть любимая девушка, а отец хочет женить его на горбунье из хутора, единственной наследнице богача. Так он поступил со старшими сыновьями, а теперь добирается и до него. Когда отец узнал, что Аверьян будет отцом, а его любимая — матерью, сильно разгневался, выпорол Аверьяна и подачкой решил откупиться от бедной сироты.
— Правду он говорит? — спросил Томин товарищей.
— Правду, — ответили казаки.
— Что же ты в отряде будешь делать?
— Что? Рубить!.. — Парень вдруг вздыбил коня, помчался по дороге.
Аверьян мастерски выполнил «ножницы», на полном скаку сделал на руках стойку. Вот он повернул Игривого, бросил повод и вскочил коню на спину. Даже у бывалых рубак оборвалось сердце. Аверьян бултыхнулся вниз головой, обвив шею жеребца ногами, повис безжизненно. Конь остановился, а в следующее мгновение Аверьян был уже у него на спине.
— Молодец! Молодчага! — похвалил Томин. — Ну как, товарищи, возьмем?
— Возьмем, — хором ответили добровольцы.
— А что ты умеешь делать? — спросил Томин Ивана.
Павел улыбнулся:
— Я целый день могу играть на балалайке и куплеты складывать.
— Прихвастнул! Так уж и целый день?
— Вот те крест, — сказал Павел и перекрестился.
— Ну, раз побожился, то проверим и возьмем. Бой без музыки, что чай без самовара.
Дружки заняли место в строю рядом с Томиным. Павел ударил по струнам и запел:
Любимый мой Аверюшка,
У мельника есть дочь,
Он за тебя, бездельника,
Отдать ее непрочь.
Хотя она горбатая
И не совсем умом,
Зато много приданого
Мы в дом себе возьмем.
Он передохнул и заиграл снова. Аверьян продолжил:
Родимый ты мой батюшка,
Я лучше утоплюсь,
Но на богатой дурочке,
Ей-богу, не женюсь.
— А ведь и впрямь здорово получается! — воскликнул Томин. — А ну, что-нибудь повеселее…
Под собственный аккомпанемент Павел загорланил:
Едет Дутов на телеге,
А телега на боку.
Ты куда, паршива сволочь?
И с этими словами он повернулся к Аверьяну. Тот надулся и грубым басом прогудел:
Реквизировать муку!
Раздался взрыв хохота.
Гибин привел восемнадцать лошадей. Добрый подарок сотне.
В пути отряд пополнялся: в него вливались и одиночки, и группами — все, кто сообразил, что за печью не отсидеться от дутовцев.
На закате солнца сотня вступила в Троицк.
Возвратились с добровольцами и Каретов с Тарасовым.
Но не все агитаторы вернулись, часть погибла от рук белогвардейского казачества.
6
На призыв Троицкого Совета проселочными дорогами и трактами потянулись в город добровольцы. Безлошадные пополняли 17-й Уральский полк. Мадьяры, немцы, австрийцы направлялись в интернациональный батальон. Кавалеристов свели в полк, который на общем собрании, по предложению Томина, торжественно нарекли 1-м Революционным Оренбургским социалистическим полком имени Степана Разина. Командиром полка избрали Ефима Мироновича Каретова, командиром первой сотни — Томина, второй — Тарасова, третьей — Гладкова.
Николай Дмитриевич энергично начал готовить конников своей сотни к боям. Базарную площадь превратил в учебный плац, из конца в конец ее расставил лозы.
Рубит Аверьян Гибин. Одна лоза, срезанная ловким ударом, оседает, вторая — падает.
— Повторить! Руби лезвием на четверть от конца, а не срединой, — терпеливо объясняет Томин.
Аверьян выезжает для повторной рубки. Перед тем, как пустить коня, оглянулся. Проскакав по мосту, на площадь стремительно несется пара вороных, запряженная в дрожки.
— Отец! — встревожился Аверьян. — Вот принесла нелегкая.
Гибин-старший, с взлохмаченной бородой, с горящими от гнева глазами, легко выпрыгнул из коробка и с угрожающим хрипом:
— Сучий ты сын! Из дома родного бежать, мать бросить! — подбежал к Аверьяну, стащил с коня.
— Тихо, батя! Чего шумишь? — будто тисками сжимая руку отца, прошептал Аверьян.
Егор Гибни как-то сразу обмяк. Он понял, что это уже не тот безответный Аверьян, из которого можно веревки вить и, сдерживаясь, попросил:
— Пойдем к ходку, побалакаем.
— Ладом поговорить можно, — согласился сын.
— Слышь! Забирай коней и домой, свадьбу справлять, уж бери свою Ольгу!
— Поздно! — отрезал Аверьян. — Я присягу принял.
— Что? Что ты сказал, сучий сын? Сатане продался?! Забирай коней и домой, — шипел отец. — Христа продаешь! Смутьяна Томина послушал. Я кому сказал, собирайся! Живо!
Аверьян молчал, и это еще больше взбесило отца. Он замахнулся плеткой, но сзади руку задержали.
— Не маши, дядя, нынче это тебе не дозволено, — спокойно проговорил Томин.
Зверем взвыл Гибин-старший.
— Будьте вы трижды прокляты, анафемы! — прокричал он, пал в коробок, и кони понесли, взбивая серую пыль.
7
А тучи снова собрались над городом.
13 июня 1918 года белочехи предприняли первое наступление на Троицк.
Главный удар врага приняли 17-й Уральский стрелковый полк, батальон интернационалистов, коммунистическая рота и троицкая батарея. Неприятельские цепи наступали под прикрытием бронепоезда. В критический момент боя машинист депо большевик Афанасий Гаврилович Мотов повел паровоз навстречу бронепоезду. Затаив дыхание, красноармейцы смотрели, как локомотив на большой скорости врезался в бронепоезд, и оба свалились под откос…
— Все! — проговорили друзья и сняли шапки.
Но Мотов остался жив: он на ходу выпрыгнул из паровоза.
Потеряв много убитыми и ранеными, противник откатился. Началась спешная подготовка к обороне города. Ночь с 17 на 18 июня пролетела в жарких спорах, в обсуждении множества планов отпора врагу.
Когда командиры вышли из прокуренной комнаты на крыльцо, на горизонте уже показался гребень оранжевого солнца. Начался тихий, безоблачный день. Внезапно в центре города разорвался снаряд. За ним второй, третий. В городе, как пожар в жаркую погоду, вспыхнула паника. Красноармейцы 17-го Уральского полка, размещенные по частным квартирам, не имея точных указаний, как действовать на случай тревоги, заметались по улицам. Бойцы коммунистического отряда спешили к сборному пункту.
Командование растерялось, и части, не имея над собой единого руководства, действовали по своему усмотрению, на свой страх и риск.
Первым на пути врага встал отряд интернационалистов. Но не выдержал, отошел к мосту. Белочехи заняли Амур (так называется часть города по левому берегу Увельки).
В этот лихой час командиры полка имени Степана Разина прибыли к казармам. Здесь уже все было готово к бою. Кавалеристы держали под уздцы скакунов.
— Разрешите доложить! — нарушая воинские порядки, обратился прямо к командиру сотни Аверьян Гибин. — От Бобровки на Троицк идут казаки.
— Далеко? — спросил Томин.
— Версты две, — отчеканил тот.
— Положение хуже некуда. Решай, Ефим Миронович.
И комполка Каретов, сам немного растерявшийся, приказал сотням Томина и Тарасова немедленно выступить против белочехов, сотне Гладкова — против дутовцев. Сам он с резервом остался на командном пункте.
Томин повел свою сотню. По руслу мелководной Увельки вышел незамеченным на сопку и беркутом накинулся с тыла на цепи белочехов. Одновременно по левому флангу противника ударила сотня Тарасова. Налет был столь стремителен, что белочешские части в панике кинулись к вокзалу. На время катастрофа была отведена.
Пуля пробила навылет руку Томина. Аверьян разорвал рубашку, перевязал рану. С рукой на повязке Томин повел своих бойцов в новую атаку. Несколько часов бились конники, но от командования не поступало никаких приказов. Что же делать дальше? Какова обстановка на других участках? Томин посылает одного связного за другим, но идут минуты, связные не возвращаются.
Томину пришлось отвести сотню за реку. Здесь он узнал, что командование решило оставить город, а обозы с деньгами, имуществом и ранеными уже перешли Уй.
Прикрывая отход, последними по узенькому, шаткому мосту через Уй прошли томинцы. Вот позади остался Меновой двор. Сотня поднялась на увал. Томин остановился.
Перед ним лежал внизу истерзанный город. Томин с тоской обвел взглядом знакомые улицы. Вот он упрямо качнул головой: «Мы еще вернемся!», резко щелкнул плеткой о стремя и поскакал догонять свою сотню.