ГЛУБОКИЙ РЕЙД
ГЛУБОКИЙ РЕЙД
1
Легендарный поход Сводного Уральского отряда стал историей. Уже давно армия Блюхера преобразована в Тридцатую стрелковую дивизию, а Троицкий отряд — во вторую бригаду этой дивизии.
Никто из бойцов и командиров не думал тогда о том, что пройдут годы — и знамена дивизии украсятся многими орденами страны Советов, а грядущее поколение будет петь:
От голубых уральских вод
К боям Чонгарской переправы
Прошла тридцатая вперед
В пламени и славе!
Войдя в состав Третьей Армии, действовавшей на левом фланге огромного Восточного фронта, Тридцатая стрелковая дивизия оказалась в самом пекле сражения.
Зимой 1918—1919 года белые наступали по всему фронту от Верхотурья до Александров-Гая.
Плохо вооруженные, раздетые и голодные, истекая кровью, красные полки защищали каждую пядь родной земли. Однако белогвардейские полчища, одетые в заморское обмундирование, с английским, американским и французским оружием, вдоволь накормленные хлебом сибирских земледельцев, продвигались на запад.
Обстановка на левом крыле Восточного фронта усложнялась предательством спецов (так называли бывших офицеров царской армии, служивших по договорам в Красной Армии), беспечностью многих командиров, нарушением законов советской власти по крестьянскому вопросу и принципов мобилизации в Красную Армию.
Пробравшись в Совдепы и Комбеды, кулачество использовало декрет о чрезвычайном налоге для борьбы с Советской властью. Налог раскладывался не по имущественному признаку, а по едокам: многодетным беднякам приходилось сдавать хлеба государству больше, чем кулакам.
Это озлобляло крестьян, и нередко они дезертировали из армии.
24 декабря пала Пермь. Красная Армия отошла за Каму.
Тяжело переживал падение Перми комбриг Томин. Трехмесячные бои в районе Кунгура бригада вела с переменным успехом. Была надежда, что вот-вот придет подкрепление, и красные полки погонят врага на Урал. И вдруг отступать — за Каму!..
2
Февраль 1919 года. От мороза в бездонной высоте ежатся звезды. Осташковский полк занимает оборону на правом берегу Камы. Он состоит в основном из крестьян, деревни и села которых находятся рядом, но заняты врагом. Полк только прибыл в распоряжение бригады.
Тоскливо на душе в эту ночь у красноармейца Пастухова. Он лежит в окопе голодный, пронизываемый до мозга костей холодом, а там за линией фронта — его родная деревушка Сысойка, рядом дом, семья, тепло…
Фрол Ермилович доживает пятый десяток. Его виски от непрерывных забот рано побелели, лицо изборождено глубокими морщинами, руки от тяжелой крестьянской работы натружены. Предки Пастухова были самыми бедными людьми в деревне, и каждое лето пасли скот, отсюда и фамилия его пошла. Ему же кое-как удалось выйти в «люди». В деревне он теперь не голь перекатная — в хозяйстве, хоть и плохонькая, а лошадка; обзавелся и коровенкой. Только бы жить да радоваться, но тут война началась с Германией. Вернулся домой, поправил хозяйство. Пришла Советская власть, а что изменилось?..
Был старостой кулак Гречухин, председателем Совдепа стал кулак Жилин, а Гречухин секретарит там. Скрутили они бедноту пуще прежнего. По чрезвычайному налогу Еремин за трех едоков тридцать пудов отвез, а Пастухову семьдесят приказали сдать. А где их взять — самим до нового урожая не хватит.
Чем дальше отходили войска Красной Армии на запад, тем все чаще и чаще появлялась думка у Пастухова, как бы незаметно отстать от своей части, а там потихоньку добраться до дому и переждать, пока кончится заваруха.
Неожиданно в окоп свалился человек, на маленькую голову которого нахлобучена заячья шапка. Похлопав красноармейца по плечу, он спросил:
— Как живем, папаша?
Из его рта дохнуло на Пастухова водкой и колбасой.
— Жизнь, хоть полезай в кису![5] — раздраженно пробурчал Пастухов и почувствовал ноющую боль под ложечкой и головокружение. А Заячья губа, как бы не замечая мучений Пастухова, поудобнее расположившись в окопе, начал есть колбасу и пахучий хлеб. Когда же он завернул цигарку и глубоко, со смаком затянулся, Фрол Ермилович не выдержал и попросил табачку.
— Не бавуют вас бовьшевики, — ехидно прошипел Заячья губа. — Небось, и говодный, как тот севый вовк? Ха-ха-ха, говодный да свободный! Знаем мы эту свободу. Вишь? — спросил Заячья губа, показывая на разваленную губу. — Это ваш комбвиг Томин угостив меня запвавду-матку. Вот она, их свобода. Эх, деевенщина темная! Оковпачиви вас большевики. И за что ствадаете?!
— Не своя воля, едрен корень, — тяжело вздохнул Пастухов.
— Воя, воя! — передразнил Заячья губа. — Ты шо, пивязан? Как начнет синеть — поднимайся и иди. На том беегу тебя встетят. Пево-напево — две чавки водки, фунт ковбасы и два фунта хвеба. А там иди, куда хош…
— А в спину пулю…
— Все пойдут, некому будет ствевять.
Заячья губа сунул Пастухову тоненький ломтик колбасы, кусочек хлеба и щепотку махорки. Не успел Пастухов поблагодарить, как тот уже скрылся.
В соседнем окопе красноармеец попытался задержать провокатора, но удар ножом в живот заставил навеки умолкнуть бойца…
3
…Штаб бригады расположился на краю деревни, в небольшом пятистеннике.
После недельной голодовки, сегодня за ужином пир горой: лепешки из отрубей, мерзлый картофель, кипяток из самовара.
Николай Дмитриевич сидит на лавке в переднем углу, слева от него Павел, справа — Аверьян.
— Чего замешкались? Не отставать! — шутит Томин, беря горячую картофелину.
— Догоним, товарищ комбриг, — ответил Аверьян.
Хозяйка глядит из кути и дивится, с каким аппетитом едят военные отрубные лепешки и сладкий картофель без соли.
— Хорошо! Ни соли, ни сахара не надо, — шутит Николай Дмитриевич, — все тут.
Быстро управившись со своей порцией, Паша облизнул губы и довольный хлопнул себя по животу:
— С таким приварком меньше хлеба идет!
Все засмеялись. Вторя взрослым, залились колокольчиком на полатях ребятишки, девочка и мальчик — погодки.
Пока хозяйка разливала чай, Аверьян вынул из полосатого мешочка три кусочка сахара, положил на стол. У ребятишек заблестели глаза, они глотнули слюну.
— Передай, Аверя, мой пай ребятишкам, — попросил Томин.
— И мой, — протянул руку с сахаром Павел.
Аверьян расколол свой кусочек пополам и наградил ребятишек сладостями поровну.
— Правильно, — одобрил Томин. — Ребятишкам сахар полезен. А нам, старикам, без толку.
Самому «старику» шел тридцать третий год.
Полночь… Разморенный теплом, крепко спит на верхнем голбце Аверьян. Павел ворочается с боку на бок на нижнем.
Николай Дмитриевич, склонившись над картой, сидит в горнице. Перед ним лампа-трехлинейка. Подперев одной рукой щеку, комбриг время от времени делает отметки на карте и тихо напевает:
Эх, товарищ, и ты,
Видно, горе видал…
«Все на запад, все на запад, — с тоской думает он. — Где же конец отступления? А как отход, так Осташковский полк недосчитывает двух-трех десятков красноармейцев: дезертируют, домой тянет. Рабочих в полку почти нет, все — крестьяне, среди которых немало кулаков — лютых врагов Советской власти. Работники особого отдела прибрали несколько провокаторов, зато оставшиеся стали ловчее, сеют смуту исподволь».
А тут еще в Москву на курсы уезжает Виктор Русяев. Этот был испытан в боях и походах, на него Томин мог положиться, как на самого себя. А кого дадут?
К тревоге за судьбу бригады у Томина в последние дни прибавилось личное: дошли слухи, что казачьи атаманы грозят расправиться с женой.
За окном забрезжило. Томин взглянул на золотые именные часы. Дверь распахнулась, и в дом вошел начальник штаба Русяев.
— Пришел попрощаться, Николай Дмитриевич, — с грустной улыбкой проговорил Виктор.
— Бросаешь меня? Ну, Витюша, доброго пути, — пожелал комбриг и обнял друга.
Раздался телефонный звонок.
— Измена! — услышал Томин тревожный голос Нуриева. — Осташка белым пошла!
— Русяев! Кавэскадрон в брешь! Дальше действуй по обстановке, — застегивая на ходу шинель, распорядился Томин.
Ординарцы пулей выскочили из избы.
В неподвижной дымке утра Томин заметил маячащие фигуры в шинелях. Удар плетки прибавил резвости Киргизу, и дезертиры стали быстро приближаться. Вдруг — пулеметная очередь. Конь Аверьяна споткнулся, ординарец кубарем полетел через его голову. Гибин вскочил, схватился за гриву коня Нуриева, который скакал сзади, и побежал дальше.
Перемахнув через пулеметное гнездо, Томин, спрыгнув с коня, отбросил от пулемета прислугу, развернул его в сторону дезертиров, нажал на спуск.
Пулеметная очередь прижала изменников к земле.
Подскакали Гибин и Нуриев. Они припали к пулеметам, а Томин с Ивиным помчались к цепям.
— За мной! В атаку! — скомандовал комбриг, оказавшись впереди перебежчиков.
Цепи поднялись и с криком: «Ура-а-а!» — покатились на вражеские позиции.
В деревне, отбитой у врага, захвачено много оружия, боеприпасов и продовольствия. Впервые за страшные дни отступления красноармейцы наелись досыта.
Полк сняли с передовой.
Томин быстро идет перед шеренгой, мечет холодный взгляд на притихших бойцов. Вот комбриг остановился около Пастухова, пристально посмотрел в глаза.
— Попутал, нечистый попутал, — бормочет Фрол Ермилович. — Как защекотало у меня в носу колбасой да махорочкой, словно бес под ребро ткнул: — Иди!.. Прости меня, старого дурака, сынок, прости, — и с этими словами красноармеец бухнулся Томину в ноги.
— Встать! Я не ваше благородие! — зло крикнул Томин, взбешенный таким унизительным поступком.
Он вырвал из рук Пастухова винтовку, снял с него ремень, сорвал с шапки пятиконечную звезду.
— Иди! Вдоволь отведай колчаковской колбасы. Когда вернешься, всем расскажешь, чем она пахнет.
Пастухов медлит.
— Иди! — сурово приказал Томин.
Сгорбившийся, жалкий, Пастухов побрел вдоль строя.
— Кто еще хочет колчаковской колбасы — идите!
Строй не шелохнулся.
Только к полудню вернулся начштаба с передовой. Обращаясь к Томину, Виктор без сожаления сообщил:
— Товарищи уехали. Подожду до следующего набора.
4
С каждым днем все тревожнее становилось в Куртамыше. Люди ложились спать, не зная, что их ожидает утром: колчаковский застенок или смерть.
Приуныл рабочий люд слободы. Только глаза не могли скрыть ненависти к вешателям и насильникам.
В лесах и балках собирались партизанские отряды, батраки и сельская беднота копили силу на супостатов.
Да и кержаки окрестные не с Колчаком стали! Вот тебе и «несть власти, аще не от бога». Метались контрразведчики по раскольничьему селу, выискивали смутьянов — тщетно! Молчал кержак, а налогов не платил, хлеба и скота не давал: «Нет!» А раз кержак сказал: «Нет!», не выколотишь.
Прибыл карательный отряд каппелевцев. Новая волна белого террора покатилась по селам. Кряхтел мужик под плетьми и шомполами, но молчал, только еще сильнее в душе разгоралась ненависть.
Тревожными вестями с надвигающегося неотвратимо фронта шепотом делятся в купеческом доме за преферансом местные воротилы. Да и вокруг самого Куртамыша — тревожно, пожалуй, лучше и не выезжать!
Буржуазия недовольна работой своих кровавых лакеев — местной полиции и карателей.
Только напрасно перепуганные толстосумы сетуют на них: пластаются — руки по локоть в крови!..
Ночь…
В стороне от юргамышского тракта, у опушки рощи, плотно прижавшись плечом к плечу, стоят девять узников.
В центре Яков Максимович Другов. Левой полой короткого, дубленого полушубка он прикрыл щуплые плечи рядом стоящего подростка. Раздетый и босой паренек дрожит, слышен дробный стукоток зубов.
Рядом с отцом — Владимир Яковлевич Другов. Он в шинели, накинутой на плечи.
Слезами блестит в лунном свете наледь на березах. Вдали, над темным гребнем соснового бора, тихо ползет луна — холодная, равнодушная.
В звенящей тишине щелкнули затворы. Каратели навели винтовки. Всхлипнул подросток, пригретый Друговым. И снова зловещая тишина.
И вдруг тишину потряс сильный голос Владимира Другова, он запел:
Вставай проклятьем заклейменный!..
Могуче и грозно примкнул к нему голос отца:
Весь мир голодных и рабов…
Грянул залп…
Словно подкошенные, упали юные безвестные герои. Медленно опустилось на холодный снег грузное тело Якова Максимовича Другова. А Владимир Другов, покачнувшись вперед, продолжал стоять.
Подняв над головой правую руку, он громко прокричал:
— Вы еще стрелять не умеете, палачи! Научитесь сначала стрелять, гады!
Раздался второй залп. А Владимир Яковлевич все стоит.
Суеверные солдаты перепугались: завороженный большевик-то! Опустили винтовки, попятились назад.
— Пли! — визгливо командует офицер.
Солдаты ни с места.
Офицер выхватил винтовку у солдата и одну за другой всадил в тело Владимира Яковлевича три пули, а он… стоит.
Белогвардеец подбежал к Другову, ударом приклада по голове сбил его с ног.
Две недели каратели не разрешали родственникам хоронить убитых. Смотрите, мол, всем, кто пойдет за большевиками, будет то же самое. Хотели запугать трудовой народ.
Весть о том, что большевика пули не берут, быстро разнеслась по окрестным деревням и селам.
— Советскую власть вздумали расстрелять, — говорили между собой крестьяне. — Ишь, чего захотели?! Советы — народ, а его не перебьешь!
И потянулись крестьяне в леса, к партизанам.
Ни на один день за все эти долгие зимние месяцы тревога не покидала семью Томиных. Вскоре после расстрела большевиков Анну Ивановну предупредили, что нужно скрыться. В темную пасмурную ночь ушла она из Куртамыша: решила пробраться в село Птичье, близ Шумихи, где работала в больнице ее давняя подруга.
5
В начале января 1919 года в Третью Армию прибыла комиссия Центрального Комитета партии и Совета обороны, которой руководили члены ЦК РКП(б) Иосиф Виссарионович Сталин и Феликс Эдмундович Дзержинский. Комиссия расследовала причины сдачи Перми, помогла командованию и местным органам навести порядок в армии, укрепить ее тыл.
Результаты работы комиссии не преминули сказаться на боеспособности всех частей Третьей Армии, и уже в январе она на некоторых участках перешла в наступление.
На решающем направлении действовала Тридцатая стрелковая дивизия. Стремительным ударом она нанесла серьезное поражение отборным штурмовым батальонам врага, обратила их в бегство, вышла на реку Каму.
Во всех частях и подразделениях соединения была зачитана телеграмма:
«Начдиву тридцатой Каширину. Братский привет славным бойцам Вашей дивизии, разгромившим штурмовые батальоны врагов родной России.
Сталин, Дзержинский».
И вот — на тебе — позорный случай с Осташковским полком! Томин ругал себя за ротозейство и всю вину за случившееся брал на себя. Комбриг отвел полк в резерв, решил очистить его от враждебных и неустойчивых элементов и вновь бросить в бой.
А тут приказ: Осташковский полк вывести в резерв дивизии. На смену ему в бригаду перевести полк имени Малышева.
Эта мера высшего командования ударила по самолюбию комбрига. Читая приказ, он между строк как бы угадывал мысли начдива: «У тебя 17-й Уральский, имени Степана Разина, Второй Горный полки. А теперь вот еще получай лучший полк в Армии, полк имени Малышева, раз ты сам неспособен навести порядок в бригаде. С такими частями и бездарь может здорово воевать».
Сгоряча Томин решил написать рапорт об освобождении его от должности, как неспособного командира. Но не успел.
Четвертого марта Колчак перешел в наступление. Начались ожесточенные бои. Тут уж не до личных обид.
В разгар боев из бригады вывели кавалерийский полк имени Степана Разина. По приказу командования фронтом Верхнеуральский полк и полк имени Степана Разина были сведены в кавалерийскую бригаду и под командованием Ивана Каширина направлены под Оренбург.
Это, как говорится, только подлило масла в огонь. Томин позвонил начдиву Николаю Каширину и, едва сдерживаясь, спросил, что за причина переброски двух полков под Оренбург?
— Командование фронтом объясняет это тем, что в наших условиях бездорожья и глубоких снегов кавалерии трудно воевать, — ответил начдив.
— Пока Иван доберется до Оренбурга, у нас снег растает, — не унимался Томин.
— Командованию виднее, где какие части использовать. Я хотел тебе позвонить, но раз ты меня опередил, то приезжай в штаб, дело есть.
Нетрудно представить, с каким настроением прибыл Томин к начальнику дивизии. Сердце его ныло, в голове вихрем носились злые думы, и весь он был охвачен нервным ознобом.
— Знакомься, Николай Дмитриевич, твой комиссар Евсей Никитич Сидоров, — после взаимного приветствия представил Каширин сидящего в его кабинете смуглого мужчину в кавалерийской шинели и охотничьих сапогах.
Словно тень упала на Томина, передернулись плечи, плетка невольно хлестнула по голенищу, холодный взгляд скользнул по сухощавому смуглому лицу комиссара, и они без особого восторга обменялись рукопожатиями.
Томин давно требовал и ждал политработника, но сейчас воспринял назначение в бригаду комиссара, как недоверие к себе, и не сдержался:
— Как же, надо Томину комиссара, а то чего доброго сбежит.
— Не придумывай, Николай Дмитриевич! Во все бригады направлены комиссары, — спокойно проговорил Каширин. — Задача у вас одна, желаю успеха.
Это сообщение начдива до некоторой степени успокоило Томина. Он сообщил Каширину обстановку в бригаде и, как бы между делом, спросил:
— А кто у вас заведует картами? Его бы мне увидеть.
Через минуту в комнату вошел невысокий толстячок в военной форме.
— Так вот каков начальник над картами? — подойдя к топографу, хлестнув плеткой по голенищу, процедил Томин. — Если сейчас же не будет выполнена заявка начштабрига — душа из тебя вон!
— Как? Вы еще не получили карт! Айн момент, — попытался отшутиться тот и под угрожающим взглядом Томина выскользнул за дверь.
Через пять минут топографические карты были в кабинете.
— Давно бы так, — бросил Томин, — без волынки.
6
Дорога петляла между перелесков, огибала поля, уходила за горизонт.
Впереди ехали Томин и Сидоров, позади — Гибин с Ивиным.
Поправив белую папаху, Евсей Никитич первым нарушил молчание. Томин отвечал на вопросы лаконично, ни разу не взглянув на комиссара. Казалось, он был погружен в свои думы. Однако это не смутило военкома, и после минутного молчания он вновь заговорил.
— Слушай, Николай Дмитриевич, нам с тобой работать и мы должны познакомиться поближе. Расскажи что-нибудь о себе.
— Тебе, наверное, обо мне много порассказали.
— Рассказали. Будто ты суров с людьми.
— Ладно сказали. С бездельниками и трусами. Еще что?..
— Будто рисуешься перед бойцами.
Военком напомнил случай, когда Томин под обстрелом противника читал карту, сидя на коне.
— Ерунда! Надо было молодым доказать, что не каждая пуля в лоб. Еще?
— Будто рискуешь своей жизнью напрасно, мчишься через огонь.
Николай Дмитриевич вспомнил, как однажды он повел эскадрон через горящий мост и захватил предмостное укрепление противника.
— И тут надо было, иначе сорвалась бы операция. Ну, хватит с меня! Рассказывай о себе.
— Из породы жженопятых[6] я.
Томин бросил на военкома взгляд исподлобья, правая бровь взметнулась вверх. Сидоров перехватил этот взгляд, который как бы спрашивал: «Что это еще за порода такая?», и продолжал:
— Босоногим мальчишкой пошел работать на чугунолитейный завод. В декабре пятого года участвовал в вооруженном восстании. Каторжанил в Нерчинске. Во время войны кормил вшей в окопах и за большевистскую агитацию снова попал в тюрьму. В марте семнадцатого вступил в партию большевиков, штурмовал Зимний. Подавлял восстание левых эсеров в Москве. А теперь комиссар у комбрига Томина.
Евсей Никитич говорил спокойно, как будто читал чей-то послужной список. Чем больше слушал Томин, тем заметнее отходило его сердце. Он всматривался в лицо комиссара, и теплый взгляд черных глаз его, и густые брови вразлет теперь уже не вызывали у Томина отчуждения.
*
…Середина мая, а погода осенняя: несколько дней подряд шел холодный дождь со снегом. На берегах реки Кильмезь бригада вела тяжелые бои с частями генерала Пепеляева.
Комбриг Томин и военком Сидоров встречались редко. Накоротке обменивались впечатлениями дня, договаривались о дальнейшей работе — и снова в части.
Под покровом темной дождливой ночи полторы сотни всадников переправились вброд через Кильмезь и по проселочной дороге углубились в дремучий лес.
Ехали молча, осторожно. Под шум дождя комбриг и комиссар изредка полушепотом перекидывались короткими фразами.
На пути попалась небольшая деревушка. От нее лесом надо добраться до села Старые Зятцы. Без проводника ехать в такую темень через лес опасно. Разыскали старого охотника, который согласился провести отряд.
Лес внезапно оборвался и в предутреннем тумане показались очертания домов.
— В атаку! — скомандовал Томин, и сотни копыт зачмокали по раскисшей поляне.
Комбриг повел конников на центр села, комиссар — на восточную окраину, чтобы отрезать путь бегства белякам.
Кавалеристы захватили штаб соединения белых, скрутили двух офицеров и обезоружили много солдат. В штабе обнаружили сервированный стол.
— Ого! Вот это гостеприимные хозяева. Не только хлеб-соль, но и кое-что повеселее припасли их благородия, — потирая руки, шутил Томин. — Не будем гордыми: закусим, чем Колчак послал. А ты, друг любезный, — Томин обратился к одному из офицеров, — от имени генерала Пепеляева передай приказ по частям о немедленном отступлении. Передай: штаб окружен красными, командование спаслось бегством.
На командном пункте Виктор Русяев заметил, как части белых начали сниматься и поспешно отходить. Заговорила артиллерия. Полки бригады под прикрытием артогня перешли в наступление. Замысел комбрига блестяще осуществился. Переломные бои на реке Кильмезь завершились.
7
Минули тягостные дни. В середине июня 1919 года 3-я Армия перешла в наступление, а первого июля освободила от колчаковцев Пермь. В этот же день частями 2-й Армии был занят Кунгур.
Владимир Ильич Ленин прислал освободителям телеграмму:
«Поздравляю геройские красные войска, взявшие Пермь и Кунгур. Горячий привет освободителям Урала. Во что бы то ни стало надо довести это дело быстро до полного конца…»
— Даешь Урал! — так ответили бойцы томинской бригады на поздравление вождя.
Отступая, колчаковцы поспешно отрывались от красных, а затем вгрызались в землю и оказывали упорное сопротивление.
И опять, в который раз, Томин задумывался над тем, как быстрее и успешнее преследовать врага, не давать ему возможности пустить корни на новых рубежах. Мысли вновь и вновь возвращались к созданию армейской кавалерии.
Как-то Виктор Русяев сказал:
— Вот бы нам пехоту посадить на подводы, быстрее б погнали беляков.
— Эх, Витюша! Не пехоту на подводах, а настоящую кавалерию нам нужно, — возбужденно воскликнул Томин. — Давно я такую думку имею, да не знаю, поддержат ли.
— Завтра еду в политотдел, передам комиссару дивизии о твоей «думке», — пообещал Сидоров.
Образование армейской кавалерии было крайне необходимо, и командование Третьей Армии одобрило предложение Томина.
Первый Путиловский стальной, Красных гусар, Сводный Петроградо-Уфимский кавалерийские полки и отдельный кавдивизион были объединены в Сводный кавалерийский отряд. В нем было 3400 сабель, четыре десятка пулеметов и конно-артиллерийский взвод из двух орудий.
Командовать сводным кавотрядом поручили Николаю Дмитриевичу Томину.
*
…Как только первые косые лучи солнца осветили крыши домов, и сизоватый парок стал подниматься над ними, к штабу Сводного кавотряда, в сопровождении эскадронных и ординарцев, подскакал командир полка Красных гусар Фандеев, Его Бурный, словно вылитый из вороненой стали, на полном скаку встал, нагнул голову с длинным белым пятном на лбу и начал медленно опускаться на колени.
— Загнал! Командир коня загнал! — закричали красноармейцы.
На крик из дома выбежали Томин, Русяев и командиры кавдивизионов.
— Циркач! Ну и циркач! — с восхищением проговорил Томин, наблюдая, как Фандеев слез с опустившегося на колени коня, потрепал его по шее и дружелюбно сказал: «Валяй отдыхать!» Конь поднялся, встряхнулся и с гордо поднятой головой, обежав вокруг дома, остановился.
— Здравия желаю, товарищи! — приложив руку к фуражке, бодро поприветствовал Фандеев командиров.
— С добрым утром, Сергей Гаврилович, — ответил за всех Томин.
Вид у командира полка Красных гусар праздничный. Нет и той суровости, которую привык видеть Томин на лице друга и за которую его прозвали «суровым командиром». На его припухших губах играла улыбка, она светилась и в темно-карих глазах.
— Все в сборе, товарищ командир, — доложил начальник штаба Русяев.
— Что ж, начнем.
Командиры сообщили о состоянии частей, настроении бойцов, их наступательном порыве.
Несколько минут Томин оценивал обстановку. Потом энергично встал и с некоторой торжественностью начал излагать план операции.
— Сводному кавалерийскому отряду приказано разрубить оборону противника, захватить горнозаводскую железную дорогу на участке Верх-Нейвинский завод — железнодорожная станция Шайтанка протяженностью пятьдесят верст и внезапным ударом разъединить группы генералов Пепеляева и Войцеховского.
Выслушав нужды и предложения командиров, Томин зачитал приказ по отряду и пожелал всем успехов в боях.
8
Из района Кунгура кавалеристы выступили 13 июля.
Совершая марш по горам, болотам и лесам, разрывая, словно паутину, коммуникации противника, красные конники освободили от белых горнозаводской район севернее Екатеринбурга, заняли города Алапаевск, Камышлов и Ирбит, разгромили отборные полки и дивизии белых, захватили большие трофеи и много пленных.
На станции Егоршино была захвачена подрывная команда.
— Англичан поймали, англичан! — с нескрываемым удивлением говорили кавалеристы.
— Чё каркаешь, сам ты англичан, едрен корень, — огрызнулся худой пожилой подрывник.
На ходу соскочив с коня и бросив поводья ординарцу, Николай Дмитриевич подошел к пленным.
— Чего это вас бросили их благородие? Сами пятки смазали, а вас оставили на расправу красным?
— Свинье не до поросят, коль ее на огонь тащат, — отозвался тот же подрывник.
— Кажется, знакомый голос?
— Знакомый и есть, Николай Дмитриевич, — отозвался Пастухов, отведя взгляд в сторону.
Томин, усмехнувшись, спросил:
— Ну, расскажи, расскажи про колчаковскую колбасу. Досыта наелся?
— Вот так наелся, едрен корень, — проведя рукой по горлу, ответил Пастухов. — Перво-наперво с меня содрали штаны, посля всыпали пятьдесят горячих и загнали в эту чертову команду, — под добродушный смешок конников рассказывал Пастухов. — Ох и злой я стал на их благородие. Прикажите, Николай Дмитриевич, дать мне коня и шашку…
— Связка-то с тобой, как со вшивой шубой, а до Тихого океана еще далеко, всякое может быть, — ответил Томин.
— Нет, ты уважь мою просьбу, не покаешься.
— Ну, верю, верю. Но кавалериста из тебя все равно не получится: устарел. Пойдешь помощником санитара.
Когда весть о занятии крупного железнодорожного узла и важного стратегического пункта дошла до Москвы, Владимир Ильич Ленин в атласе железных дорог России очертил точку с надписью «Егоршино».
В районе Камышлов — Ощепково Первый Путиловский стальной кавполк вышел из состава Сводного Кавалерийского отряда, двинул на Тюмень. Главные силы, не многим более двух тысяч всадников, Томин повел на юго-запад.
Кавалеристы и подошедшие части второй бригады 4 августа овладели Шадринском.
*
Река Исеть никогда не видела на своих берегах такого множества людей, как в этот жаркий полдень. Вода кипит от купальщиков. Лошади от удовольствия фыркают, мотают головами.
Берег пестрит солдатскими гимнастерками, рабочими блузами, девичьими косынками. Несмолкаемый гул стоит над зеркальной гладью воды.
Вокруг Павла Ивина собралась компания.
Разгладив несуществующие усы, озорно улыбнувшись, Павел ударил по струнам и запел:
Месяц светит над рекой,
В волнах отражается.
Аверьян, подмигнув стоящим рядом парням, гаркнул:
А Колчак от Томина
В Омск бегом спасается.
Ну и пошло, и полилась русская упругая частушка, посыпалась ухарская дробь.
— Глядите, девка в брюках идет?! — удивленно проговорил заводской паренек.
— В фуражке со звездой! — протянул второй.
Подошла Наташа. Молодежь почтительно расступилась. Бронзовое от загара лицо, огнем горящие черные глаза, тонкие брови с надломом, чуть вздернутый нос, алые влажные припухшие губы притягивали взгляды заводских парней, впервые видевших девушку в военной форме.
— Красноармеец Ивин, на боевое задание! — приказала Наташа.
— Есть на боевое задание.
Через несколько минут Павел сидел за массивным столом и писал диктант. От напряжения на лбу выступили росинки пота, крепко прикушена губа.
— Написал? — спрашивает Наташа.
— Ага.
— Не ага, а да. Проверим.
Она берет у Павла тетрадь, читает. Тот видит как румянец заливает лицо девушки.
— Вот как, я стараюсь диктую, а ты пишешь совсем другое. Да как пишешь? «Я люблю тибя Наташа». В слове «тебя» пишется не «и», а «е». Если будешь и дальше так относиться к учебе — брошу заниматься.
Павел склонил голову, пряча улыбку.
9
Тоскливо и тягуче шли дни в Птичанской больнице. Дорогой Анна Ивановна простыла и попала на больничную койку, а когда поправилась, ее по просьбе подруги взяли нянечкой-санитаркой.
В первое время врач Агния Яновна, жена белого офицера, с холодным недоверием относилась к Анне Ивановне. Но когда Томина рассказала, что ее муж, казачий урядник, погиб на германском фронте, и в подтверждение показала фотографию Томина с георгиевскими крестами, в папахе и нашивками на погонах, врач круто изменила отношение.
— О, я обожаю казаков! — рассматривая фотографию, восхищалась она. — Они все подтянутые, стройные и нахальные. Красавец! Большой успех имел бы у наших женщин.
— Нет, нет! Мой муж не такой, — вспыхнув, проговорила Анна Ивановна.
— Наивно, милая, — бросив холодно в ответ, Агния Яновна вышла из комнаты.
Только что прошел теплый дождь. Тучи разошлись, и солнце медленно катится к горизонту.
Анна Ивановна сидит в кабинете главного врача, смотрит в окно на спокойный закат, а на душе тоскливо, тревожно: «Жив ли Николай? И что с мамой? Ни одной весточки из Куртамыша».
Вошла Агния Яновна.
— Вы случайно не знаете казака Томина? — спросила она. (Анна Ивановна жила под чужой фамилией.)
— Томина? — протянула она, с усилием поборов душевное смятение. — Томина? А что такое? Никакого Томина я не знаю…
— Отчего вы побледнели? Я просто спросила, ведь ваш муж тоже казак, может быть, знакомы.
— А что случилось?
— Ничего особенного. Вот в газете «Русская армия» пишут, что кавалерийская банда Томина прорвалась в тыл, но в районе Егоршино была окружена и полностью уничтожена. Главарь изрублен на куски нашими кавалеристами, и его труп растаскивает воронье.
У Анны Ивановны сердце зашлось.
— Страх-то какой!
— Не понимаю, чего тут страшного, — Агния Яновна повела плечами.
Три дня Анна Ивановна изнемогала от кошмаров. На четвертый день в «Русской Армии» вновь появилась статья о том, что банды Томина окружены в Ирбите и уничтожаются. Через пару дней эта же газета сообщила читателям, что банды Томина уничтожаются в Камышлове.
Анна Ивановна была теперь уверена, что ее муж жив, здоров и продолжает громить белых.
— Так кто же этот Томин? Странно… Его уничтожили в Егоршино, он воскрес в Ирбите. Уничтожали в Ирбите, воскрес в Камышлове. А теперь где ждать его воскресения? — возбужденно говорила Агния Яновна.
— Видать, в Кургане, — спокойно ответила Анна Ивановна.
— А мы куда? Они же могут прийти сюда и всех нас перебить…
— Может, и не всех…
— Вы хотите остаться у большевиков? Милое дело! Нет уж, я хоть на край света, но с большевиками жить — упаси боже!
В начале августа до Птичьего долетела радостная весть, что отряд Томина освободил Шадринск, двинулся на Шумиху.
Муж Агнии Яновны прислал за ней двух солдат, и она, в спешке упаковав чемоданы, уехала.
Анна Ивановна с часу на час ждала встречи с мужем.
10
Однако встречи в Шумихе не произошло. Выполняя приказ командующего Восточным фронтом Михаила Васильевича Фрунзе, Томин повел отряд из Шадринска на станцию Юргамыш с целью выйти на железную дорогу Челябинск — Курган, отрезать путь отхода белым перед фронтом Пятой армии. Но боевая обстановка сложилась так, что начальник Тридцатой стрелковой дивизии Николай Каширин вынужден был изменить маршрут Томинскому отряду. Томин повел конников на Курган.
…Греет солнце. Двое суток в седле, слипаются глаза, хоть пятаки вставляй. Аверьян прижимает Игривого ближе к Пашиному Чалке, хватает товарища за нос.
Павел вздрагивает, видит смеющихся товарищей.
— Что, клюешь, Павлуша?
— Ага. Слышал я — на сытый желудок плохо спится. Кому как, а я плохо спал, когда голодуху гонял. А как брюхо навалишь под завязку — сплю хоть бы хны.
— Значит, сытому веселее, чем голодному? — нарочито серьезно спрашивает Томин.
— Ага.
— Ну сколько надо тебя учить, как отвечать, — с укоризной протянула Наташа. — Николай Дмитриевич! Он просто невозможный ученик, хоть плачь с ним.
— Паша, если я услышу про тебя еще такое, не видать тебе больше черных глаз.
— Вам шутки, а я серьезно, — обиделась Наташа.
…Огромным треугольником раскинулся на всхолмленной Зауральской равнине Илецко-Иковский лесной массив, пересеченный множеством речушек, дорогами и лесными тропами. В восточном углу этого треугольника — Курган, цель рейда кавотряда.
В эту чащобу, словно надевая на себя огромный маскхалат, двинулись красные кавалеристы. Лес, хорошо укрывая всадников, был одновременно и противником их. Не давал возможности биться в конном строю. Пришлось сражаться пешим против белой пехоты.
Солдаты противника переходили к томинцам по одиночке и целыми группами.
Среди перебежчиков оказался двоюродный брат командира Павел Леонтьевич Томин. Николай Дмитриевич слышал, что Павла Томина, семнадцатилетнего юнца, мобилизовали колчаковцы. О дальнейшей его судьбе он ничего не знал. И вот их пути так неожиданно сошлись под Курганом.
Томин узнал, что брат артиллерист и послал его к пушкарям.
В жестоких боях кавотряд во взаимодействии с 270-м Белорецким стрелковым полком разгромил войска генерала Джунковского и к вечеру 12 августа занял кордон Лесной Просвет. Вечером в штабе Сводного кавотряда Томин собрал командный состав частей и подразделений и поставил боевую задачу — овладеть Курганом. Все было разработано и предусмотрено до мельчайших подробностей.
— Курган! Ворота в Сибирь! — повсюду слышались радостные возгласы красноармейцев.
Командование белых решило покрепче закрыть эти ворота, остановить наступление красных на Тоболе и спешно перебросило сюда свежие силы.
Жаркий, боевой день 13 августа. Петроградо-Уфимским полком заняты Введенское и Зайково. Впереди Курган!
Как всегда перед большим сражением Томин лично выехал на рекогносцировку местности. Он внимательно просматривал в бинокль каждый бугорок, перелесок, овраг. Места до мельчайшей подробности знакомы. Много раз приходилось бывать ему в этом городе по заданию хозяина. Из каждой поездки в Курган он привозил в Куртамыш пачки политической литературы для своих товарищей-единомышленников.
В бинокле — панорама деревни Курганки, прижавшейся к обрывистому берегу Тобола. Томину известно, что там скрывается отряд белоказаков, однако численность его разведке установить не удалось. Это беспокоит командира.
К штабу подскакал на взмыленном коне всадник. Его голова безжизненно опустилась на гриву, плетьми повисли руки. Ординарцы сняли красноармейца с коня. Он открыл помутневшие глаза и, тяжело вдыхая, прошептал: «Приказ… седле… о-ох…»
Боец еще что-то хотел сказать, но из его груди вырвался глухой хрип.
Когда Павел нашел зашитый в седле приказ и принес его Николаю Дмитриевичу, возмущению командира не было границ.
— Отставить наступление на Курган! Так мы уже в Кургане! — возбужденно выкрикнул Томин. — Что будем делать, Виктор?
Русяев прочитал и хладнокровно бросил:
— Наступать!
— Правильно! У нас есть приказ командующего фронтом, и мы не имеем права его не выполнить. Героя похороним утром в Кургане, а сейчас — вперед! — приказал командир.
Томин вынес командный пункт ближе к передовым позициям, на холм. Отсюда хорошо видно, как после беглого обстрела передовой линии обороны врага из единственной, оставшейся в отряде пушки пошли в атаку Красные гусары. В районе железнодорожного моста застрочили пулеметы 270-го Белорецкого полка.
Белые отбивают две атаки Красных гусар. Кавалеристы идут в третью. Пробита брешь в проволочном заграждении. Бой завязался в первой линии окопов.
— Молодцы, молодцы, ребята! Круши их! — воскликнул Томин.
Солнце садится все ниже. Вот огромный диск коснулся земли и раскаленным чугуном пополз по горизонту. От деревни Курганки стаей птиц оторвались всадники. По всему видно, белоказаки целят в правый фланг наступающих.
Командир Сводного кавотряда не спеша садится на Киргиза, поправляет кобуру пистолета. Вот он потрогал бороду, повернул голову назад, одобрительно кивнул бойцам и негромко сказал:
— Понес!
Скрежетнула сталь клинков о металлические оправы ножен. Красные кавалеристы волной перекатились через холм.
Увидев красных, белые делают разворот влево и вскоре огромные валы столкнулись. Лязг металла, ржание коней, стоны и проклятия раненых наполнили долину. В свалке боя Аверьяна Гибина оттеснили от командира. Он видит, как к Томину рвется пожилой белоказак с черной окладистой бородой. По сердцу словно ножом полоснули. Аверьян на миг закрыл глаза. Нет, сердце его не ошиблось.
— Отец! — сколь есть мочи крикнул Аверьян. — Отец, — назад!
Гибин-старший метнул на сына злобный, полный ненависти взгляд, дал шпоры коню, и шашка его блеснула над Томиным.
— Отец! И-ах!
Казак обмяк и сполз с коня.
— Эх, отец, отец, — склоняясь над мертвым, шепчет Аверьян. Бой быстро удаляется к Тоболу, шум его затихает.
— Где командир! — как молнией обожгла мысль ординарца. Аверьян пришпорил Игривого и помчался догонять своих.
11
При подходе полка имени Степана Разина к Троицку Пуд Титыч Тестов поставил в коробок чугунный сундучок с золотом и погнал на восток. Его тройка обгоняла шикарные, покрытые дорогими коврами кареты купцов и промышленников, брички казачьей верхушки с награбленным добром, пешеходов, идущих куда глаза глядят от большевистской «расправы».
Но как ни резво бежали кони Пуда Титыча, лихая пара Луки Платоновича Гирина обогнала его.
— Как наяривает, шельмец! — позавидовал Пуд Титыч, с грустью глядя вслед удаляющейся карете.
Только в селе Шмаково Пуд Титыч нагнал Луку Платоновича. Вместе остановились на ночлег. Проснулся салотоп раньше обычного, хотел было подтрунить над Лукой Платоновичем: «Эх, засоня!», а того и след простыл! Нет ни Гирина, ни его кареты, нет и сундучка с золотом.
Со слезами и проклятиями, не помня себя от ярости, катался Тестов по полу горницы, издавая страшный крик. Перепуганные хозяева еле привели его в чувство.
Опомнившись и оставшись в комнате один, троицкий салотоп ощупал пазуху: последнее его достояние — кожаный мешок — был при нем.
В прокуренном, грязном ресторане Кургана Пуд Титыч сел за стол с знакомым офицером. Откуда-то издалека доносятся одиночные пушечные выстрелы.
Пуд Титыч неспокойно ерзает на стуле, втянув массивную голову в плечи, поглядывает по сторонам испуганными глазами.
Протирая пенсне, офицеришко пьяным голосом говорит:
— Не волнуйся! Под Курганом томинская банда сломит шею, а там подкрепление придет и погоним опять эту мразь до Москвы.
Тестов не успел открыть рта для ответа, как в переполненном зале на мгновение установилась напряженная тишина, а потом все разом вскочили с мест и кинулись к выходу.
В дверях образовалась пробка. Люди колотили друг друга по головам, неистово кричали, ругались и выли.
— Что, что случилось? — спросил Тестов опешившего офицера.
Офицер, отругнувшись, кинулся в свалку.
Пуд Титыч не помнит, как выбрался на улицу. Беспорядочная стрельба и панические крики: «Томинцы в городе! Окружены! Красные!», нагнали на заводчика такого страха, что он, не чуя под собой ног, побежал вместе со всеми к гужевому мосту. Людской водоворот занес его на середину, прижал к перилам.
— Господа, что же вы это?! — кричит Тестов, чувствуя, как трещат его ребра.
В ответ услышал брань соседа. Перила не выдержали, рухнули, и люди посыпались в воду.
Пуд Титыч схватился за грудь — кошель на месте. В сознании тонущего мелькнул сундучок с золотом…
12
Начштаба ввел в бой резервы, подошедшие по вызову Томина. Оборона колчаковцев между вокзалом и мостом прорвана. Напряженность боя ежеминутно нарастает. Белые офицерские части упорно защищаются, превратив каждое строение в крепость.
Отступая под прикрытие вокзальных стен, колчаковцы облили керосином и подожгли наглухо запертую, с решетками на окнах теплушку в тупике товарного двора. Сухие доски мигом охватил огонь, пламя взметнулось вверх, отбрасывая темень высоко в небо.
На какое-то мгновение, как обычно бывает на пожарах, все кругом замерло. И внезапно из огня донеслись истошные крики, взывающие о помощи, стоны, ругань, удары в стену. Но вот в эти крики вторглась песня сильных голосов:
Вы жертвою пали…
Кавалеристы бросились спасать узников, но было поздно. Пламя быстро охватило крашеную обшивку. Задохнулась в дыме и огне песня.
…До полночи продолжались ожесточенные бои за железнодорожный мост. Белые переходили в отчаянные контратаки, но каждый раз с большими потерями откатывались.
Где-то за Тоболом ухнула пушка. В ответ раздался ружейный залп. Все смолкло. Через несколько минут Томину доложили: железнодорожный мост занят надежно.
Томин посмотрел на часы, вырвал из блокнота лист и написал:
«Начдиву 30.
Частями вверенного мне отряда в 24 часа 13 августа с боем взят город Курган. Переправы через реку Тобол противник не успел разрушить. Захвачены пленные и трофеи, количество которых выясняется.
Командир сводного кавотряда».
И стремительная, как и он сам, подпись: «Н. Томин».
*
17 августа 1919 года. Вечер.
На огромном пространстве Зауралья противник выброшен за реку Тобол, на которой он рассчитывал остановить натиск красных полков. Над степями, перелесками, озерами и реками установилась тишина.
В штабе Пятой Армии раздается требовательный звонок. Командующему Михаилу Николаевичу Тухачевскому сообщают, что его просит к аппарату товарищ Меженинов, командующий Третьей Армией.
Между командармами происходит разговор.
Командарм 3: Могу ли теперь же отдать приказ о выходе отряда Томина из Кургана?
Командарм 5: Поздравляю со взятием Кургана. Левофланговая бригада 5-й дивизии тремя полками стоит в городе и районе Кургана, где находится и ваш отряд. Таким образом, связь полная.
Командарм 3: Отряд Томина после занятия Кургана получил распоряжение присоединиться к 30-й стрелковой дивизии.
Михаил Николаевич повесил трубку, призадумался. Окинул взглядом карту театра военных действий на Восточном фронте и про себя произнес:
— Блестяще! Блестяще исполнена операция казаком Томиным.