ШАЛИКО МАРГИАНИ: «Я ГОВОРЮ: ДОРОГА, НО РАЗВЕ ЭТО ДОРОГА!..»

ШАЛИКО МАРГИАНИ: «Я ГОВОРЮ: ДОРОГА, НО РАЗВЕ ЭТО ДОРОГА!..»

Участок № 1. 15.VIII.64 г.

Выходим из основного лагеря ровно в час ночи. На этом участке, то есть от глыбы, точно бородавка, торча­щей на самой середине кулуара Ушбы-Чатини, до непосредственных подступов к Зеркалу, во время предварительных наблюдений мы заметили интенсив­ный камнепад. Чтобы избежать его, мы решили пройти этот участок ночью, когда природа относительно спо­койна и все вокруг замирает.

Что бы там ни было, а ходить в горах ночью — дело довольно рискованное и опасное, но предстоящий пере­ход не сулил никаких сюрпризов. Нам предстояло пройти освещенный луной сравнительно спокойный снежный склон, изрытый ямами и изборожденный тре­щинами от проходящих по нему камнепадов.

Мы продвигались вперед, упираясь ледорубами в твердый, надежный фирн. Кошки держали хорошо. Уклон примерно 35 градусов. Идем как можно быстро, не переводя дух. Пройдя сто метров, натыкаемся на трещину, разверстая пасть которой может привести в ужас.

Многие из нас впервые видели «снежную рану» при лунном свете. Она казалась особенно зловещей ночью. В глубине ее устрашающе сгустился мрак, и от­туда, словно из самой преисподней, доносилось какое-то бульканье — точно кипел дэвов котёл.

Обойти трещину оказалось невозможно, она тяну­лась вдоль всей полосы фирна. Перепрыгнуть тоже невозможно, так как противоположный ее берег на три-четыре метра выше того, на котором находились мы.

Во время предварительного наблюдения Михаил-Старший и Джумбер Кахиани потратили два с полови­ной часа на то, чтобы преодолеть ее при дневном свете. К счастью, они оставили на том берегу ледоруб с привя­занной к нему веревкой, второй конец которой мы срав­нительно легко обнаружили и немедленно приступили к форсированию трещины. Через двадцать пять минут мы уже на противоположном берегу. В том месте, где мы переходили, ширина трещины достигает четырех метров.

Участок № 2. За трещиной уклон становится 40—45 градусов. Перед нами снова фирновый склон. Идти по нему без кошек было бы очень трудно. А все же как здорово, что нам не приходится рубить ступени! Мы полны энтузиазма и продвигаемся быстро — надо спе­шить. Первый день хочется завершить с хорошими результатами.

Но говорить об этом пока что рано: нам предстоит пройти «движущиеся» места — камнепады. А камне­пад — это одно из самых беспощадных и с трудом избегаемых явлений. Преодоление трещин и расщелин — дело нелегкое, однако мало найдется «снежных ран», которые не преодолел бы человек. Пройти отрицатель­ную стену в последнее время тоже стало возможным, а ледовый кулуар, если он очень уж крутой и даже кошки не помогают, преодолеешь, вырубая ступени ледорубом либо с помощью ледовых крючьев. Если поднялся ветер — на худой конец, прильнешь к стене и переждешь, пока он уляжется. Одним словом, альпи­нисты, постигая законы природы, преодолели многие ранее неодолимые препятствия, и только перед камне­падом они всё так же беззащитны и бессильны, как столетия назад. Никакие шлемы и каски не спасают: вовсе не обязательно, чтобы камень попал в голову и вообще коснулся тебя — он и так увлечет в бездну. А каски и шлемы защищают лишь от мелких камней, от так называемой «дроби». Единственное, что остается,— заранее угадать камнепад и миновать опасное место как можно скорее в безопасное время. А в горах безо­пасным считается время от полуночи до десяти-одинна­дцати часов утра, после чего солнце вступает в свои права, снег подтаивает, лед размягчается и все прихо­дит в движение.

И вот, когда мы уже считали себя в безопасности, нам преградил дорогу бергшрунд[21]. Как и трещина, которую мы только что оставили позади, он тянется вдоль всего фирнового склона, вплоть до подступов к Малой Ушбе. Но, в отличие от трещины, противополож­ный берег его выше того, на котором мы находимся, уже на пять-шесть метров. В поисках «ахиллесовой пяты» бергшрунда мы ходили в ту и в другую сторону по его берегу, наконец решили форсировать его в том месте, где он почти наполовину заполнен осыпающи­мися камнями. Спускаемся туда на веревке, а на противоположную ледовую стену поднимаемся с по­мощью крючьев.

Участок № 3. За бергшрундом простирается ледовый склон. Он достаточно крут, причем крутизна увеличи­вается исподволь, незаметно, будто не желая нас напу­гать. Лед темно-серого цвета и в лунном свете мерцает подобно морской поверхности. Начинаем рубить ступе­ни. Лед такой твердый, что, когда в лицо попадает самый незначительный осколок, возникает чувство, словно с тебя всю кожу сдирают.

Град осколков осыпа­ет наши плечи, колени, спины, вонзается стальными иг­лами, колет, щиплет. Но мы знаем, что опасности нет: ледоруб не в состоянии отколоть такой кусок, который мог бы смертельно поранить человека.

Рубим ступени, сменяя друг друга. Местами для большей безопасности вбиваем ледовые крючья, и по мере необходимости отдыхающая связка идет на стра­ховку, чтобы передовые работали с полным спокойстви­ем. На веревке подтягиваем идущих позади. Сверху с горящими глазами наблюдают за нами товарищи. Ка­кая забота, ответственность в их взглядах, и как велика наша благодарность им... Внизу, на земле, мне думает­ся, вряд ли кто может хотя бы приблизительно пред­ставить все это и прочувствовать.

Участок № 4. Преодолев ледовый склон, оказываем­ся в скалах. Они представляют собой плоские, круглые валуны. Уклон здесь — 60 градусов. На склонах снега нет, скалы сухие. Первая связка ползком продвигается кверху. Страхуем с помощью крючьев.

Участок № 5. Вскоре выходим на участок, представ­ляющий собой чередование снега, льда и скал. Уклон здесь меньше, зато множество скалистых выступов, которые затрудняют быстрое продвижение. Мы исполь­зуем их как опоры, крепим веревку и страхуем друг друга. Над всем этим участком нависла огромная отри­цательная стена. Уже десять часов утра. Наша цель достигнута лишь частично. Камнепад пройден. Правда, перед носом у нас отрицательная стена, но о ее суще­ствовании нам было известно заранее...

Здесь нам предстоит проторчать долго, ведь отсюда и начинается Зеркало Ушбы во всем его великолепии и неприступности. Начинается наша главная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. На обработку этой стены уйдет, вероятно, весь день, может, мы даже не успеем пройти ее до вечера, потому решаем устроить у ее основания площадку для ночевки. Сравнительно ровный рельеф и защищенность от камнепада дают эту возможность. Палатка, которую мы поставим здесь, вмещает четырех человек. Двоим предстоит спать в гамаке. Пока товарищи занимаются устройством ночле­га, мы с Михаилом, согласно нашему тактическому плану, ведем освоение участка.

***

Они ушли.

Кухианидзе некоторое время продолжал упорство­вать и отказывался уходить, но без него «ломалась» штурмовая связка. И они ушли, одна связка за другой.

Это была ужасная минута. Минута опустошенности, минута неверия... Банка консервов, обрывок веревки и снег, которого хватило бы на весь мир,— вот что оставалось в нашем распоряжении. Больше ничего. Ничего и никого. Четыре точки отделились от двух и вскоре растворились высоко в облаках. Две точки соеди­нились, словно слились друг с другом. Они выделялись на белом снегу, точно латка. Латка медленно сползала книзу.

Два Михаила Хергиани, больной и здоровый, одна кровь и одна плоть, боролись с приближением конца.

... — Ты напрасно мучаешься... послушайся меня, это напрасно...— говорит Михо.

— Тш-шш... молчи! — я зажимаю ему рот рукой. Тащу его по снегу, и снег как-то необычно шуршит, с присвистом.

Там, где спуск ровный, дело идет хорошо. Я легко тащу его. Поворот... здесь мы замедляем ход. Останав­ливаемся. Я беру его руку, кладу себе на плечо и с нату­гой тащу. Трудно тащить на такой высоте... Я не могу взять его удобно, вскинуть, как рюкзак, па спину. И тем более трудно это голодному и не очень-то отдохнувшему человеку. Но, как ни удивительно, во мне рождаются какие-то запредельные силы, силы, о существовании которых до настоящего момента я не имел представле­ния, не подозревал. А сила и воля, вместе взятые,— это очень много. Тело сжимается в мощное ядро, созна­ние работает напряженно, перебирает одновременно тысячу возможных вариантов и раскладывает их в опре­деленном порядке. Из этой тысячи вариантов необхо­димо избрать один, избрать путь, который окажется единственным путем, надежным, одолимым и проходи­мым. С ночевками, с отдыхом, с обедами и ужинами... «Что у нас сегодня будет на ужин? Турья лопатка... Где сегодня будет наша ночевка? В Цайдерской пещере будет наша ночевка...»

— Ты  не  веришь...   почему ты  мне  не  веришь...

— Молчи!..

— Ты  всегда  верил  мне,   а  сегодня  не  веришь...

— Сейчас не время об этом!.. Молчи...

— Знаешь что? Мне кажется, у меня что-то оборва­лось в груди. Оборвалось, и уже ничто не соединит, не исцелит...

— Тебе кажется это. В таком положении человеку

многое кажется.

— Нет... нет... нет...

— Молчи...

— Здесь отличное место. Вокруг белое безмолвие, чистота и белизна... Что может быть лучше этого... поверь мне...

«Здесь надо остановиться. Остановиться и отдох­нуть, на сегодня хватит. Это от долгой тряски у него что-то оборвалось внутри...»

— Я сейчас же устрою площадку!

Работаю целый час. Рассыпчатый снег поддается с легкостью. Но под ним слой льда, перед которым мой ледоруб бессилен. Все мои труды напрасны, думаю я со злостью. Но тут же беру себя в руки. Нет, нельзя под­даваться эмоциям. Необходимо сохранить спокойствие, придержать нервы, чтобы не утратить трезвость мысли.

— Прошу тебя, поверь мне...

«И  начали  мы  идти-уходить...»  Есть такая  песня невеселая...

— Ну-ка, давай твою руку. Чем ниже мы спустимся, тем лучше ты себя почувствуешь,— пытаюсь я при­ободрить его.

— Наоборот, дело пойдет все хуже и хуже... Потому я и прошу тебя. Вот, взгляни туда...

— Да, хорошо, я взглянул. И что?..

— Оставь меня на нашей стороне, прошу тебя по-братски. Все кончится. И для тебя так будет лучше, может, хоть ты спасешься. И моим мученьям настанет конец.

— А? Что ты сказал? — погруженный в размышле­ния, я не сразу постигаю смысл, слух ухватывает лишь отдельные слова.

— А потом твоя воля... Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь...

«Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь»,— дошло-таки до моего сознания. Дрожь пронзила меня. Слово «соберешь» было ужасаю­ще.

— Не говори так, ты слышишь?! — заорал я сам не свой.— Не болтай все, что придет на ум, понял?

Он испугался моего крика. Молчал и смотрел на меня.

На нашей стороне колоссальная стена. А на китай­скую — спускается спокойный снежный склон.

«По этому склону его можно бы легко спустить,— мелькнула мысль.— Спустить-то можно, а что будет после? Ведь нас никто не найдет, никто и не заподозрит, где мы находимся...»

Нет, надо как-то собраться с силами и выйти к подъему Западной вершины. Подъему, который два дня назад прошла наша шестерка.

Если бы в эти минуты на нас посмотрел человек с холодным рассудком, все это, вероятно, показалось бы ему ненужным и бессмысленным. Он не задумался бы о продолжении пути. Но среди альпинистов, наверное, очень мало людей с холодным рассудком. Я не знаю, был ли такой среди нас, в нашей группе. Может, был, а может, и не был.

На высоте 7300 метров я снова стал рыть в снегу пещеру. Кое-как мне это удалось, и я втащил Михаила. Согреться, конечно, мы бы не согрелись, но это было укрытие. Михаил чувствовал себя очень плохо. И если что и могло его сейчас вернуть к жизни, так это пылаю­щий камин, тепло мачуби... Но далеко, немыслимо дале­ко была от нас родная Грузия, и тепло сванского мачуби не достигало тянь-шаньских снегов. Мы должны бы­ли согреться сами, без камина и без мачуби, и без близких и родных... Но как?!

Его стала мучить жажда.

— Сгим... сгим ламаш... джесмима, сгим ламаш...— бормотал он в бреду.

Что уж плакать о сгим — минеральной воде! Расто­пленный снег был пределом всякой мечты. А ему каза­лось, он находится в Легаби, у минерального источника. Он с кем-то спорил, кого-то убеждал: оставь меня, дай мне вволю напиться... Кто-то мешал, не давал ему напиться.

Всю ночь он бредил. Затуманенное сознание боро­лось с наплывающими далекими видениями, с гложу­щими его болью, жаждой, голодом.

Он не мог жевать. Питание было необходимо для больного организма, поэтому я прожевывал кусок хлеба и  впихивал   ему   в   рот.   Как   птица-мать,   кормящая птенца. Но он не в силах был глотать и выплевывал этот прожеванный хлеб.

— Сгим лама... Симарэси, сгим ламаш...[22] У нас не было ни плиты, ни спирта, чтобы растопить снег. Ничего у нас не было. Только снег. Но снег я не мог ему дать — снег не утоляет жажды, наоборот, усиливает её.

Приходя в себя, он снова твердил:

— Чего ты со мной возишься, ведь я уже умер, не мучай зря ни меня, ни себя...

— Тшш...— я закрывал ему рот рукой.

И наконец:

— Я  кончился,  понимаешь ты,  чего ты  со  мной нянчишься...

При этих словах я не сдержался. Слезы выступили у меня на глазах, и я разрыдался. Мне было нестерпимо жаль его. Я уже не знал, что делать, и дал ему снега. Он накинулся на него так, как спустившийся с горных пастбищ бык накидывается на каменную соль.

Всю ночь он тихо стонал и умирал. Но я никак не мог примириться с мыслью, что мы не приземлимся все вместе на тбилисском аэродроме! Никак не мог пред­ставить себе гул величественно скорбных, сотрясающих все нутро заупокойных сванских песнопений в Ланчвали. Неужели мы уже никогда не будем с ним пить мине­ральные воды из источников Легаби и Сгиши, Шгеди и Кахрулди? Нет, этого не должно быть, судьба, про­видение не должны допустить такой страшной неспра­ведливости. Я никому не дал бы права, никому ни за что не разрешил бы обидеть Михо, моего любимого брата и  друга,  улыбчивого,   милого  и   всегда   задумчивого Михо! Никто, никто не отнимет его у меня. Он мой, мои кровь и плоть.

И я растирал, разминал, колотил его, хлестал — всю ночь напролет. Не сомкнув глаз, весь в поту, я мял, колотил (как кожевенники кожу), только бы хоть чу­точку согреть его остывшее тело, заставить кровь побе­жать по жилам, как бежала когда-то... Всеми силами старался я передать ему свое тепло.

— Напрасно, напрасно ты мучишься, Минаан, все это зря, пойми!..

— Молчи! Тш-шш...

— Ты должен был уйти вместе со всеми... Так говорил он, приходя ненадолго в себя. А я закрывал ему рукой рот. Я ничего не мог сказать в утешение, не мог его обнадежить...