НОЧИ ТЯНЬ-ШАНЯ

НОЧИ ТЯНЬ-ШАНЯ

— Воды!.. Эй, кто там... воды-ы!..

К стону присоединяется вой и свист ветра. Те, кто лежит в палатке, слышат этот стон, но у них своя беда, своя забота. А глас вопиющего снова и снова разрывает безмолвие, нарушаемое еще лишь безумными завыва­ниями ветра.

— Воды!.. Помогите, воды!..

В соседней палатке, где лежат двое, начинается возня.

— Скорее, Минаан, скорее...— дрожащим голосом просит лежащий в спальном мешке обессиленный чело­век,— помоги ему, Минаан, жалко его...

Минаан не отрывает глаз от посуды, стоящей на включенной газовой плитке. Посуда полна снега. Снеж­ный ком постепенно опускается вниз ко дну, тонет в кипящей воде, словно корабль.

«Скорее, скорее, скорее!» — звонят невидимые коло­кола.

Но снег упрямится, это перевоплощение ему неприят­но, и он старается продлить минуту, секунду своего изначального состояния...

Минаан подходит к больному. Тот дышит хрипло и стонет...

— Давай руки!

— Руки? — удивляется стонущий.

— Давай руки, понял?

— Руки? — он напрягает сознание.

— Да, да, руки.

Медленно, с трудом больной выпрастывает из спаль­ного мешка обмороженные руки и опускает вдоль тела.

Минаан начинает яростно их массировать, согре­вает своим теплом. Сильными пальцами растирает замороженные мышцы, растирает, мнет, массирует — точно месит тесто для хинкали.

— Нет... нет... не надо!..— сопротивляется больной.

— Молчи... молчи, это необходимо!

— Не надо... нет!..— он пытается высвободиться, но сил не хватает.

Котелок пыхтит, клокочет, но снег все еще не растаял полностью. У Минаана есть время: пока снег превра­тится в воду, он может работать.

— Дай ему воды, дай...— говорит больной.

— Пока не растаял, понимаешь? Не растаял, будь он неладен!

Минаан продолжает растирать, месить руки, они постепенно согреваются, в застывших капиллярах ожи­вает кровь.

— Сперва дай ему воды, сперва ему...— больной продолжает сопротивляться, пытается высвободиться, но Минаан с такой силой держит его руки, словно борется с палаваном во дворе церкви Спасителя. И стоят, смотрят на их поединок: по одну сторону — лагамцы, по другую — сэтместийцы.

— Не осрами нас, Минаан,— подбадривают его свои.

— По   справедливости,    по   справедливости,    без снисхождения,— кричат и сэтместийцы. Стоит несмолкаемый гул.

— А ну, Минаан, давай! Сам знаешь, Минаан, не подкачай! — раздаются громкие голоса. Тэтнэ Антол кричит из Ланчвали, и отец тоже что-то говорит, а Бекну молча объясняет что-то знаками.

«Скорее... скорее... скорее» — вопит ветер, стучит в борта палатки. А котелок булькает, пыхтит, клокочет. Белый корабль потонул.

— Я скоро приду, слышишь, скоро приду...— гром­ко кричит Минаан товарищу и укутывает ему руки, укладывает в спальный мешок.— Я сейчас же вер­нусь...

— Воды!.. Воды...— доносится из соседней палатки.

— Воды! Воды-ы-ы!..— визжит, стукаясь о борта палатки, ветер.

Минаан ползком продвигается к палатке. Прост­ранство, кажется, трепещет в тисках льда, вой и свист ветра плачем и причитанием отдаются вдали. Ни мерца­ния звезд, в чьих владениях они сейчас находятся, ни каких-либо других ориентиров. Все объял непро­глядный мрак. Не существует больше городов, осве­щенных яркими лампионами, ни переливающихся сол­нечными блестками морей нет на свете, ни уютной проселочной дороги, которая ведет к дому и теплу. Есть только мрак, только снег, только льды и ветер. Есть бездна, и морок, и глас вопиющего в этой пустыне, и страх смерти. Пляшет он, страх, поет побед­ную песнь. Смерть вот-вот схватит их. Это смерть кри­чит «воды-и-и-и-ииии!..» жутким, убийственным голо­сом. Какой же страшный, леденящий кровь голос у смерти, голос таинственный — зов того света...

Как сапер ползет он по снегу. И как саперу, ему нельзя ошибиться. Пропасти, острые утесы слиты с мра­ком, они коварно затаились, они невидимки. Минаан знает их повадки — осторожно, очень осторожно, по-кошачьи цепко продвигается среди тысячи невидимых смертей. В памяти всплывает обрывок стихотворения, услышанного во время какого-то застолья: «Здесь утес и там утес, коль умру я — ну и что ж? Уцелею? — Ну и что ж!» Но сейчас жизнь остро необходима, жизнь вдвойне, втройне необходима — смерть бродит вокруг да около, она всегда начеку.

Со всей осторожностью, на которую способен, он ползет по чертову ребру к другой, соседней палатке откуда доносятся стоны и мольбы.

Только бы не замерзла вода, только бы не заморо­зил ее этот ледяной ветер! Но торопиться нельзя.

— Воды... воды!.. Воды!..

— Вот вода! Я принес воду, принес! Не бойся, я здесь, с тобой!

В палатке четверо лежат. Пятый с трудом находит себе место. Он чувствует, как встрепенулись при звуке его голоса эти одеревеневшие от холода тени. Один из лежащих даже приподнимается и протягивает к нему руки.

— Дай... дай воды!..— бормочет он.

— Обожди, ну что ты, обожди чуточку! — угова­ривает его Минаан.

— Дай мне напиться, скорее!..— требует жажду­щий.

Минаан знает, что этими обмороженными руками он не удержит не то что котелок, а спичечный коробок. Ведь если прольется драгоценная жидкость, надо начинать все сначала.

— На, пей, я буду держать, а ты пей, только не сразу, пей маленькими глотками, понемножку...

Жаждущий приникает к воде. Не отрываясь, осушает весь ковш. Потом, переведя дух, просит осипшим голосом:

— Еще... дай еще воды!..

— Но как же все это произошло? — спрашивает его Минаан.

— Расскажу, когда будем внизу, вот спустимся, и расскажу...

Теперь Минаан берется за его руки. Закатывает ему рукава и начинает с силой растирать, массиро­вать, разминать. Он знает, что все это тщетно, без­результатно, бессмысленно, но все равно — он будет растирать, мять, массировать, будет делать все возмож­ное до конца, ибо это его долг. Пока хватит сил, он будет работать. Но смерть уже позвала — все напрасно теперь и поздно. Микел-Габриэл[17] шел по их следам, карабкался, перепрыгивал с утеса на утес, не терял их из виду. Он не уйдет с пустыми руками, Микел-Габриэл преодолел уйму пропастей и круч и теперь уж ни за что не уйдет с пустыми руками...

— Да, но как это произошло, почему вы очутились в таком положении? — повторяет вопрос Минаан, обра­щаясь к четвертому.

Он должен узнать эту историю, совершенно непонят­ную и удивительную,— что произошло с этими людьми, всего несколько часов назад здоровыми, полными сил и энергии?..

— Да вот... спустимся вниз... и я тебе... расскажу... там всё... расскажу...— прерывисто отвечает четвертый.

В их беседу вмешивается второй: уверенным голо­сом человека, не утратившего надежды, он гово­рит:

— Я и Илико сбросили с себя рюкзаки и оставили их у ребят, зачем было таскать понапрасну. Ну и вот, мы оставили их и отправились искать письмо Ерехина. На вершине нашли записку Абалакова, которую он оставил там в 1956 году. Мы хотели как-нибудь снять письмо Ерехина...

Четвертый хочет что-то сказать, но язык не повину­ется ему. Он хрипит что-то невнятное, наконец ему удается выговорить:

— Минаан... мне тебя так жаль, что ты не был на вершине!..

— Какая у вас была погода? Мы-то там наверху друг друга не могли разглядеть, такой был туман. В од­ном месте я и Джумбер сорвались, но, к счастью, верев­ка где-то застряла, и мы чудом спаслись. Тогда я и повредил это плечо...— сказал третий.

— Когда мы вернулись назад, погода изменилась, спустился туман. Видно, мы в тот день встали с левой ноги — наших рюкзаков нигде не было,— заговорил второй.— Мы решили, что, наверное, их ветер унес... одно из трех: либо унес ветер, либо снегом занесло, либо мы сами заблудились... Так или иначе, а дело было скверно. Я чувствовал, что этой ночью ледяной ветер Тянь-Шаня превратит нас вдедов-морозов... Вы знаете, что это за чувство? Если человек не пережил этого, представить себе невозможно... Помнишь, Минаан, я не хотел вас оставлять, наверное, сердце чуяло, что мы попадем в такой переплет... Помнишь ведь?..