Глава тридцать восьмая. Вдоль северных предгорий Тянь-Шаня от Гу-чэна до Урумчи
Глава тридцать восьмая. Вдоль северных предгорий Тянь-Шаня от Гу-чэна до Урумчи
Задержавшись в Гу-чэне, мы прибыли в городок Джымысар уже в сумерках, но это нисколько не помешало местному китайскому чиновнику явиться к нам с требованием уплатить бадж.
– Какой бадж? За что?
– А вы зарезали барана, так по здешнему положению…
– Да ведь баран-то был наш, да и куплен не здесь, а в Хами!
– Это дела не изменяет.
Обратились за разъяснениями к сбежавшимся таранчам.
– Да какие тут разъяснения. Гоните его вон, вот и вся недолга… С нас-то он берет за всякую малость, ну, а вам-то чего ж опасаться?
Так мы и поступили, а в Урумчи мы получили официальное разъяснение, что такого сбора законом не установлено и что требование джымысарского чиновника, как произвольное, не подлежало удовлетворению.
16 октября мы продолжали наш путь и, обойдя обширные развалины старого Джымысара, вступили в лёссовую пустыню со следами арыков, былых пашен и фанз. Здесь ними были подняты карабауры (Pterocles arenarius), а несколькими километрами далее, когда за речкой Со-ца-хэ, служащей границей Фоуканского и Цитайского уездов, мы вновь вступили в карагачевый лес и густые поросли чия и различных кустарников, на долю брата выпало удовольствие славно поохотиться на фазанов (Phasianus mongolicus var. semitorquatus Sew.); наконец, уже подъезжая к селению Сань-тай, он встретил Lanius leucopterus Sew., которого и убил для коллекции.
Селение Сань-тай (в местном произношении Сан-тэй) невелико, но расположено в центре обширного оазиса, отличавшегося некогда, если судить по числу покинутых хуторов, удивительным многолюдством. Речка Нарат, орошающая этот оазис, стекает с восточного из трех пиков Богдо-ола и, по-видимому, несет довольно много воды, но последняя расходится почти целиком по арыкам и пересекает дорогу уже ничтожной струей.
В Сань-тае нам довелось впервые увидеть в работе китайскую «писчебумажную фабрику». Помещалась она на окраине селения, близ арыка, вдоль которого вырыты были ямы, исполнявшие роль квасильных чанов. В них перегнивал материал для бумаги – метелки чия и камыша, который перетирался на обыкновенной домашней мельнице в бурую массу и в таком уже виде поступал в дальнейшую обработку, состоявшую в следующем: массу распускали в чистой воде, затем выбирали на квадратное мелкое сито и, наконец, осевший в нем в виде тонкого ровного листа растительный войлок прилепляли для окончательной просушки к стене фанзы. Получающаяся таким путем бумага очень груба, ломка, буро-желтого цвета и пригодна лишь как оберточная.
За селением Сань-тай, которое мы покинули на следующий день до рассвета, оазис тянулся еще около 5 км, до речки Ло-тай, а там мы вновь вступили в пустыню – плоское продолжение далеко выдавшегося на север песчано-глинистого отрога Тянь-Шаня. Этот плоский водораздел имел в ширину около 32 км и отличался крайним бесплодием; даже кизылча (Ephedra vulgaris var.) росла тут неохотно, а чий попался всего лишь однажды, вблизи развалин постоялого двора, стоявшего на колодцах. Столь же бесплодными казались нам и передовые уступы Тянь-Шаня. Зато дальше, за ними, горы темнели от леса, который местами взбегал и на снега величественного Богдо. Очевидно, зима успела там сделать уже большие завоевания, здесь же внизу солнце еще порядочно грело, и лист хотя пожелтел, но держался на дереве.
За развалинами постоялого двора пустыня от примешавшейся к ее почве черной гальки получила еще более унылый характер; впрочем, мы уже знали, что конец ее недалек, и действительно, вскоре на горизонте ясно обозначился темный силуэт леса. Мы подходили к оазису Эр-дао-хо-цзы, названному так по речке, орошающей его восточную половину.
Центром оазиса служит базарное местечко Чжан-чин-цза, на официальном языке Цы-ни-цюань. Оно невелико, но тесно застроено убогими лачужками, среди коих оба постоялых двора кажутся царскими помещениями.
Мы свернули в ближайший из них, оказавшийся менее переполненным, но и в нем было тесно; впрочем, затруднение скоро уладилось, так как какой-то именитый дунганин, занимавший рядом две горницы, любезно предоставил одну из них в наше распоряжение.
Дунганин оказался ахуном. Он направлялся в сопровождении пяти лиц в Рум, т. е. Турцию. Невысокого роста, но довольно полный, он поражал матовой бледностью своего лица, монгольские черты которого как-то не гармонировали с большими, глубоко сидящими и необыкновенно выразительными глазами. Костюм его ни в чем не отличался от китайского; только на голове он имел вместо черной атласной белую шапочку. От беседы с нами и от предложенного ему ужина он уклонился под предлогом крайней усталости, а наутро мы только издали приветствовали друг друга.
18 октября было днем триумфа моего брата. Он выехал из Цы-ни-цюаня несколько ранее каравана и догнал его, обвешанный утками и фазанами; но, увлекаясь охотой на дичь, он не забыл и коллекции, в которую в этот день поступили Asio otus L. и Uragus sibiricus Pall.
Местность между Цы-ни-цюанем и Фоу-каном представляла желтую волнующуюся степь, среди которой то там то сям подымались рослые карагачи; они исчезли, когда рыхлый солонец сменился песчано-глинистым грунтом, но вскоре вновь показались, охватив темной полосой весь западный край горизонта. Это был фоуканский лес – густейшая поросль исполинских вязов и тополей. В степи мы не встретили иной воды, кроме солоноватой в колодцах, здесь же она строилась по всем направлениям, очевидно, выбиваясь из-под земли, так как местные речки – Хай-да-чжан и Ду-хан-чжан – невелики.
На опушке этого леса нас обогнал китайский почтарь, везший какое-то экстренное донесение в Урумчи. Николай, по обыкновению, попытался было вступить с ним в беседу, но неудачно: китаец не удостоил его даже ответом и вскоре скрылся за поворотом пороги.
Государственной почты, которая обслуживала бы нужды частных лиц, в Китае не существует; но для надобностей казенных учреждений правительство содержит курьеров, перевозящих между станциями как письменную, так и посылочную корреспонденцию. Роль таких курьеров в Ганьсуйской провинции, да кое-где и в застенном Китае, исполняют солдаты, расквартированные ради этой цели по станциям важнейших путей, в местностях же с инородческим населением – лица, несущие очередную службу на караулах (цзюнь-тай). Обыкновенно уже издали слышно такого почтаря по бубенцам, обвешивающим шею и голову его лошади. Едет он переменным аллюром, большею частью тропотом или ходой, если конь ходистый, или рысцой, если тот не имеет хорошей побежки. Так везется, однако, только ординарная казенная почта, при доставке же срочной корреспонденции, для которой установлен суточный перегон в 600 ли, рысца заменяется рысью; но, конечно, быстрота доставки пакета в этом последнем случае лежит всецело на совести почтарей, так как контроль за ними не установлен, да едва ли и был бы возможен.
Такое допотопное устройство государственной почты уже обратило на себя внимание пекинского правительства, которое еще в 1897 г. поручило англичанину Роберту Харту организовать почтовое дело в Китае на основаниях, выработанных в Европе; и, как кажется, эта реформа действительно удалась на главнейших трактах Внутреннего Китая, но в Монголии еще и в 1903 г. действовал прежний порядок перевозки казенной корреспонденции.
Фоуканский лес произвел на нас впечатление порядочной глуши; ехали мы им километров пятнадцать, встречая лишь изредка следы давно заброшенного человеческого жилья. К концу пути он стал, однако, заметно редеть, появились прогалины. И, наконец, перед нами развернулась поляна, посреди которой возвышались старые, источенные временем стены Фоу-кана.
Фоу-кан – одно из древнейших поселении Бэй-лу. Во времена Старших Ханей (с 206 г. до нашей эры до 22 г. нашей эры) оно носило название У-тань-цы-ли, позднее (но когда?) Тэнэгэр. Впрочем, в истории Джунгарии оно не играло почти никакой роли. Составители «Мэн-гу-ю-му-цзи» говорят, что Фоуканский уезд «в прежнее время служил кочевьем для торгоутов», но я не нахожу данных, которые бы подтверждали это известие. В конце XVI в. и в начале XVII Уйгуристан, как известно, еще не составлял территории, подвластной ойратам, в 1635 же году мы застаем торгоутов в семипалатинских и акмолинских степях[283], и по возвращении с берегов Волги в Джунгарию они были расселены в Тянь-шаньских горах к западу, а не к востоку от Урумчи.
Китайский Фоу-кан, основанный первоначально (в 1773 г.) как крепость, в 1776 г. был преобразован в уездный город, каковым остается и до настоящего времени.
Он невелик и к тому же в развалинах; базар состоит из двух-трех десятков китайских лавок и занимает главную улицу, ведущую через предместье и восточные ворота к перекрестку, у которого высится триумфальная арка (пай-лу). В воздаяние чьих подвигов добродетели она была здесь воздвигнута, осталось нам неизвестным, но запущенный ее вид ясно указывал на то, что забыты они основательно. Впрочем, не только арка, но и все остальные, сколько-нибудь выдающиеся постройки этого города производили впечатление такой же запущенности. После тяжкой годины, пережитой Фоу-каном в период мусульманского восстания, он еще не оправился и требовал обширного ремонта во всех статьях казенного хозяйства; да к нему, по-видимому, и было уже приступлено, так как мы застали в ходу кое-какие работы: приводилась в порядок колесная дорога, подымалось кое-где ее полотно, расчищались сточные канавы, свозился лес для мостов и хворост для проектированной новой стены. Всеми этими работами распоряжался чжи-сянь (уездный начальник) самолично; по крайней мере, мы застали его за городской стеной в ранний час нашего выступления в дальнейший путь, в Урумчи.
За Фоу-каном лес кончился, и перед нами раскинулась снова степь, на этот раз, однако, бестравная, с редкими лишь пучками невысокого чия, на далеко уходившем в стороны грязно-желтом фоне которого лишь изредка рисовались темные силуэты карагачей. Вскоре, однако, этот ландшафт сменился еще более безжизненным, более тусклым: мы вступили в пустыню с характеризующим ее животным миром и порослью. Но когда-то жил здесь и человек, довольствуясь водою колодцев; бесформенные остатки каких-то строений мы встретили сначала на одиннадцатом километре от Фоу-кана, а затем еще дальше, на двадцатом километре. Среди этих последних, носивших название Гань-цюань-пу, копошились даже теперь какие-то люди, исправляя дувалы и приспособляя под жилье развалины фанз.
За Гань-цюань-пу дорога вступила в горы, составляющие очень пониженный северный отпрыск Дуньшанских высот, разделенный долиной речки Хэн-гоу на два рукава, из коих южный и круче и массивнее северного, распавшегося на группу пологих холмов. Их слагают песчанистые глины серо-желтого и светло-бурого цвета, переходящие местами в серые и красновато-бурые, мелкозернистые, глинистые песчаники и серые мергели; несомненно, что в образовании их должны принимать участие также и конгломераты, так как иначе неоткуда было бы взяться гальке, в обилии устилающей здесь как полотно дороги, так и дно и склоны оврагов, но их обнажений мне видеть не довелось.
Склоны этих гор совершенно обнажены, и только в распадках холмов я видел кое-какую растительность: пожелтевшие уже пучки битегэ (Festuca sp.). джусан (мелкую полынь), тарло (Elymus sp.?), изан (Echinopsilon sp.?), адраспан (Peganum harmala), терескен (Eurolia ceratoides) и тюйе джапрак (Rheum sp.); но, несмотря на такое бесплодие гор, в них держалось множество каракуйрюков (Gazella subgntturosa), по-видимому, настолько уже свыкшихся с беспрерывным грузовым движением большой дороги, что наше появление не вызвало в их среде сколько-нибудь заметной тревоги; зато и поплатились же они за свое излишнее доверие к человеку потерей двух товарищей убитыми и по крайней мере трех ранеными.
Река Хэй-гоу служит границей двух уездов – Фоуканского и Урумчиского. Русло ее – русло большой реки, разметавшейся по широкой долине, заключенной в крутые, высокие, бурые стены; но течет она в них столь малозаметной струей, что как-то не хочется верить, что такое грандиозное ложе могло быть вымыто ею. Впрочем, октябрьская вода далеко не соответствовала той, какую мы застали в ее верховьях в июле.
Пройдя эту речку и подымающуюся за нею плоскую гряду гор, мы вышли к лежавшему в развалинах городку Гумуди, в котором с трудом нашли подходящее помещение для остановки. О прошлом его не имеется сведений, но в семидесятых годах имя его вдруг выдвинулось и получило известность, благодаря геройскому сопротивлению, оказанному его населением (дунганами) сперва Якуб-беку, а затем, в 1876 г., китайским войскам. Последние и довершили его разрушение.
От Гумуди до Урумчи оставалось уже не более 21 км, которые на следующий день мы пробежали рысцой, далеко опередив караван.
Когда-то район этот, орошаемый рекой Архоту и ее правыми притоками – Са-хэ и Лоу-са-гу, был густо заселен, теперь же мы встретили здесь одни пустыри, среди коих лишь кое-где виднелись жилые постройки и нарождавшиеся хозяйства. Движение по дороге было, однако, значительное, и мы то и дело обгоняли обозы, пеших и конных.
За крепостцой Чи-та-вань мы поднялись на пригорок и, следуя отсюда то холмами, то краем оазиса, выбрались, наконец, на гребень более высокой гряды, с которой открылся обширный вид на долину р. Архоту.
Урумчи, с его предместьем и двумя импанями по краям, лежал у нас теперь под ногами, но город этот отсюда, с горы, не представлял ничего красивого или оригинального. В Китае все города устроены по одному образцу, и путешественник, раз познакомившись с одним из них, может дальше ехать в полной уверенности, что и во всех последующих он найдет то же самое с весьма малыми отступлениями. Урумчи не составлял в этом отношении исключения, и его стены и массивные ворота с венчающими их трехъярусными башнями повторяли лишь то, что мы привыкли встречать в каждом попутном городе-крепости. То же, что вмещали эти стены, представляло лишь постройки одинаковой высоты, крайне однообразные, грязно-серые здания, среди коих своими размерами выделялись кумирня с выстроенной перед ней открытой сценой театра, мань-чэн – казарма губернаторского конвоя и два ямыня – губернаторский и председателя казенной палаты (фань-дая, в местном произношении – фань-тэя).
Но что особенно портило впечатление – это обилие пустырей, которые до своей застройки служат, по-видимому, свалочным местом для городских нечистот; они занимали значительные участки вдоль восточной части стены, примыкая к базару, губернаторскому ямыню и мань-чэну. Улицы казались распланированными очень неправильно, виднелось множество тупиков и переулков, отходивших под самыми разнообразными углами от магистралей, ведших к городским воротам; в общем же получалось впечатление сети с весьма неправильными ячейками. Эти улицы кишели народом только в частях, примыкавших к базару; весь же район от ямыня фань-дая до мань-чэна, с одной стороны, и кумирни, с другой, выглядел совсем безлюдным.
Хотя я имел уже случай говорить о прошлом этого города, но я считаю нелишним еще раз к нему вернуться, дабы полнее осветить вопрос о былом местоположении Бншбалыка, или Бэй-тина.
Ссылаясь на изыскания Клапрота[284], Риттер замечает, что доказанное этим ученым ориенталистом тождество Урумчи и Бэй-тина послужило важным шагом к познанию прошлого внутренней Азии[285].
Вполне разделяя мнение Риттера о значении, какое имеет для истории Притяньшанья точное определение местонахождения столицы Уйгурского царства, я с тем большей настойчивостью обращаю внимание читателя на ошибочность гипотезы Клапрота.
Я не буду повторять уже сказанного мною по поводу комментариев Клапрота на описание пути войск хана Гулагу через Джунгарию и прямо перехожу к разбору тех данных, которые ввели его в заблуждение.
Клапрот цитирует четыре китайских сочинения: «Су-хун-цзянь-лоу», «Мин-ши» («Ming-szu»), «Дай-цин-и-тун-чжи» и «Си-юй-тун-вэнь-чжи]. В первом из них, принадлежащем перу Чжао-юань-пина, изложен лишь маршрут хана Гулагу, проливающий весьма мало света на занимающий нас вопрос, во втором говорится о струне, а не о городе Бишбалык (т. е. о Могулистане), в «Дай-цин-и-тун-чжи» указывается на тождество Бэй-тина и резиденции заднего (северного) чешиского владетеля и, наконец, только в «Си-юй-тун-вэнь-чжи» мы читаем: «При Сунской династии эта местность (Урумчи) была Бэй-тином или северной столицей Гао-чана или уйгуров; при Юаньской или монгольской ее называли У-чэном хой-хэ или уйгуров».
То же говорят, основываясь, по-видимому, на том же источнике, и китайские ученые Чжан-му и Хэ-цю-тао, составители «Мэн-гу-ю-му-цзи»: «При Сунах здесь (в местности Дн-хуа) был Бэй-тин владения Гао-чан»[286]. Но Иакинф переводит это место «Си-юй-тун-вэнь-чжи» следующим образом: «Полагают, что правление (Бэй-тин) находилось на месте нынешнего города Ди-хуа-чжоу»[287].
Таким образом, с приурочиванием Бишбалыка к современному Урумчи встречаемся мы впервые в «Си-юн-тун-вэнь-Чжи», которая в остальном повторяет лишь данные «Общей географии Китая» («Дай-цин-и-тун-чжи»), изданной в 1734 г. Насколько, однако, такое отождествление соответствует действительности, видно из следующих фактов, сообщаемых теми же источниками.
Вот что там говорится.
Округ Дн-хуа при династии Хань составлял владение Пу-лэн-цянь-го[288], в период троецарствня оно переименовано было в Пулу; при династии Тан здесь был учрежден уезд Пу-лэй, переименованный в 762 г. в Хоу-тин[289].
Между тем, если верить «Дай-цин-и-тун-чжи», Бэй-тин-ду-хо-фу основан был в 702 г. на месте главного стойбища князя северного Чеши, которое «Си-юи-тун-вэнь-чжи» приурочивает к Му-лэй-ю (Мурую)[290], а другие источники к Ци-тай-ю[291].
Из сопоставления же этих данных нельзя не вывести заключения, что Бэй-тин тайских времен не мог находиться на р. Ар-хоту, а так как, согласно той же «Си-юн-тун-вэнь-Чжи»[292]. У-чэн (Бишбалык) уйгуров носил в тайскую эпоху имя Бэй-тина, то ясно, что и в сунское время он не мог переместиться в долине р. Архоту.
Затем мы имеем и прямое указание на то, что Бэй-тин находился в окрестностях Гу-чэна; я говорю о свидетельстве Цзи-юань-хуайя, сообщающего в «Си-цзи-чжи» следующие сведения
О развалинах этого города[293]: в урочище Цзи-муса находился старинный город Тайского воеводства – Бэй-тин, пострыенный Ли-вэн-гуном; он имел в окружности 40 ли; стены его сложены были из сырцового кирпича; каждый кирпич имел в толщину 1 чи, в ширину 1 чи 5–6 цунь и длину 2 чи 7–8 цунь; старые черепицы достигали в ширину более одного чи, а в длину 1 чи 5–6 цунь. В городе имелась кумирня, совсем теперь развалившаяся, а в ней каменное изображение будды, по пояс вошедшее в землю и все еще имеющее в вышину 7–8 чи.
«Железный колокол выше человеческого роста, покрытый со всех сторон надписями, но до такой степени съеденными ржавчиной, что нельзя разобрать ни одной буквы. В городе повсюду (разбросан?) каменный уголь. Элюты рассказывали, что город этот в древности взят был огненным боем и что находившиеся с четырех сторон батареи были возведены во время осады. Но к какому времени относится город и каким народом он был пострыен, они не могли сказать этого». Из «Си-юй-ту-чжи» мы узнаем, что на запад от Гу-чэна есть источник Ню-цзюань-шоань, у которого военный начальник края, Соном-нэрэн, в 1775 г. нашел два обломка памятника времен тайской династии, из сохранившихся на котором слов «Цзнь-маньский уездным начальник» и др. мы узнаем, что Гу-чэн лежит на земле тайского уезда Шинь-мань, танский же город Цзинь-мань должен соответствовать городу того же имени у задних Чеши.
«Тан-шу» приводит следующий маршрут из Цзяо-хэ (Ярхото) и г. Бэй-тин.
«Выступив из Цзяо-хэ, идут в северном направлении 80 ли до гостиницы Лун-шоань, далее же к северу вступают в ущелье длиной в 130 ли, пройдя которое, выходят в долину Лю-гу. За нею переваливают через гору Гинь-ша-лин. Еще через 160 ли достигают китайского пограничного поста Шэ-хой и, наконец, вступают в Бэй-тин»[294].
К этому Сюй-сун (Siu-song), автор «Си-юй-шуан-дао-цзи» («Si-yu-choci-tao-ki»), добавляет:
«Эта дорога выходила из гор Гу-чэн-тау близ города Бао-хой (Цзи-му-сай, находящегося в 20 ли к югу от древнего города Ху-бао-цзэ – Бэй-тина тайских времен. Об этом свидетельствует столб с несколько поврежденной надписью, из которой усматривается, что это место в древности называлось Цзинь-мань. То же место у тукнэ известно было под именем Кэ-хань-фоу-ту (Каган-будда)»[295].
Более подробное извлечение из «Си-юй-шуай-дао-цзи» сделано было для меня профессором P. Pelliot, которому я и считаю приятным долгом выразить здесь глубочайшую благодарность.
Вот это место:
«Пройдя шестьдесят ли от города Гун-нин, близ Урумчи, в северном направлении, достигают Хэн-гоу-тана (Hei-kcou-tang); отсюда поворачивают к востоку и, следуя вдоль подножия Богдо-ола, выходят к Фоу-кану. Еще далее к востоку, в 190 ли от последнего города, минуют Ша-бо, военный лагерь тайской эпохи, от него до Шуан-ча-хо-бу (Chonan-cha-ho-pou) считается пятьдесят ли. Ша-бо – это городок Мо-хо, служивший резиденцией Ашина Хо-лоу. Об этом городке читаем в «Цзы-чжэ-тун-цзян» следующее: в шестидесяти ли к западу от города Си-янь (Si-yen), ведомства Тин-чжоу, находится военный пост Ша-бо; на его месте стоял прежде город Мо-хо. Согласно же «Юань-хо-цзюнь-сянь-чжо», военный пост Ша-бо находился в пятидесяти ли к западу от Тин-чжоу. Это последнее указание более достоверно.
Продолжая идти на восток, в пятидесяти ли от сказанной местности достигают города Цзи-му-са, который у западных тюрков (ту-киэ) носил название Gaghan stupa (Каган будда? см. выше). При Танах здесь основан был уездный город Цзинь-мань округа Тин-чжоу, впоследствии переименованный в Хоу-тин. Именно здесь имел свою резиденцию ду-ху Бэй-тина. При Юанях в Бишбалыке имел свою резиденцию бэй-тинский ду-юань-шуай-фу; здесь же был и главный административный центр по управлению краем.
Древний город находится в двадцати ли к северу от современного города Бао-хой (Цзи-му-са). Эта местность носит теперь название «городища Ху-бу-цзы»(Houpou-tseu; Chavannes, l. c., переводит – Hou-pao-tse). Там сохранились несколько испорченный столб (памятник) танской эпохи, сооруженный, как говорит надпись, в области Цзинь-мань; цоколь статуи той же эпохи с надписью и цоколь барельефа (?) юаньского времени; на последнем имеется изображение буддийского жреца и тибетская надпись.
Когда я прибыл в Бао-хой, солнце склонялось к западу. Я поспешил в Ху-бу, чтобы осмотреть покинутые алтари разрушенного города. Я нашел там храм в развалинах; в нем еще висел колокол из железа в дюйм толщиной, без всяких надписей, покрытый ржавчиной; его форма напоминала опрокинутый котел. У местных жителей существует поверье, что звон в этот колокол вызывает бурю (le vent noir). В почве этого города находят очень часто статуэтки Будд из бронзы, отлитые в танское время. Я приобрел две – обе величиной более четырех дюймов и с продольными отверстиями на спине.
В пятнадцати ли к югу от города Бао-хой, на склоне горы, близ устья ущелья, имеется богато разрисованная внутри пещера Тысячи Будд. Пройдя гору, попадают в Турфан. Вероятно, это та дорога, о которой упоминается в реляции посла Ван Янь-дэ, который, следуя из Цянь-тина в Хоу-тин, прошел «через долину дракона (Salle du dragon) и снеговую гору».
Китайская географическая литература дает нам также расстояние Бишбалыка и от некоторых других пунктов Западного Китая. К сожалению, этими данными в наших целях невозможно воспользоваться, так как, с одной стороны, они заключают очевидные ошибки, с другой же, ни пути, по которым исчислялись эти расстояния, ни время, к которому вычисления относились, не могут быть с точностью установлены; между тем, последнее условие имеет существенное значение, так как китайская ли подвергалась большим колебаниям, изменяясь в ту или другую сторону чуть ли не с воцарением каждой новой династии. Так, например, современная ли равняется 271 сажени (578 м) с небольшим, ли тайских времен 154 саженям (328 м), а ли, на которую велся расчет в большинстве дорожников, – 187? саженям (400 м).
Тем не менее приводимые ниже данные не лишены известного интереса.
«Мин-ши» насчитывает от Бишбалыка до Цзя-юй-гуаня 3700 ли[296]. Ту же цифру находим мы и в «Лай-цин-и-тун-чжи», где в то же время расстояние от Бэн-тина до Хами исчислено в 970 ли[297]. Сопоставляя эти данные, мы получим для участка Хами – Цзя-юй-гуань 2730 ли, между тем как современные дорожники определяют его в 470 ли[298], или в 551 версту, что в точности соответствует полученному Пржевальским (от Хами до Янь-дуня – 75 верст) и нами (от Янь-дуня до Цзя-юй-гуаня – 477 верст) расстоянию (552 версты).
От Хами до Урумчи считается ныне по одному дорожнику 1640 ли[299], по другому 1730 ли, из чего следует, что Бэй-тин ни в каком случае не мог находиться на месте современного Урумчи; до Гу-чэна, через Баркюль, считается также не менее 1150 ли, но, если допустить, что древняя дорога из Хами в Бэй-тин сворачивала от пикета Утун-во (Отун-го-цзы) на северо-запад и выходила в урочище Джан-булак, то последнее расстояние сократится до 970 ли по следующему расчету. Это отвечало бы вполне указанному в «Дай-цин-и-тун-чжи» расстоянию между Хами и Бэй-тином.
Расстояние от Бэй-тина до Турфана тот же источник определяет в 500 ли.
Дело, однако, и том, что столицей уйгуров был не Турфан, а Кара-ходжа, Хара-хото, или Хо-чжоу (Идикот-шари), до которого от Турфаиа считалось еще около 100 ли[300], итого не 500, а 600 ли. Расстояние до Гу-чэна кружной дорогой, через перевал Улан-усу, равняется 805 ли по следующему расчету:
От Кора-ходжа, через Туёк, до Пичана – 160 ли.
От Пнчана до Чиктыма – 90 ли.
От Чиктыма до Му-лэй-хэ – 375 ли.
От Му-лэй-хэ до Гу-чэна – 180 ли.
Всего – 805 ли.
Пo прямой дорогой через Тянь-шань, т. е. по пути Ван Янь-дэ, еще никем на европейцев не пройденному, расстояние от Хо-чжоу до Гу-чэна и Джимысара не могло превышать 500 ли танских и сунских времен.
«Дай-цин-и-тун-чжи» дает также расстояние между Бэй-тином Карашаром, исчисляя его в 1100 ли[301], такой же цифрой определяется ныне расстояние и между Урумчи и Карашаром, что, конечно, говорило бы против защищаемой мною гипотезы, если бы не существовало прямой дороги через Тянь-шань, выводящей с верховьев р. Ша-лан-гу к Токсуну. Об этом пути ближайших сведений я не имею, но едва ли он на много длиннее участка Токсун – Урумчи. Кстати, замечу, что от ставки задне-чешиского владетеля до Янь-ци (Карашара) считалось в ханьское время 837 ли, и от Пулэя (Урумчи) 987 ли. Данные, извлеченные о. Иакинфом из Цянь-хань-шу, однако, едва ли верны, в чем легко убедиться из сопоставления хотя бы следующих цифр:
От Цзяо-хэ-чэна (Турфана) на запад до Улэя – 1807 ли.
От Цзяо-хэ-чэна (Турфана) на запад до Янь-ин – 835 ли.
От Улэя (резиденции наместника) на восток до Янь-ци – 400 ли.
Последняя цифра подтверждается и данными о Ху-ху, от которого на запад до Улэя считалось 1147 ли, а до Янь-ци 770 ли.
Затем показание «Дай-цин-и-тун-Чжи» о расстоянии в 2200 ли Между Бэй-тином и Суй-е[302] следует признать безусловно ошибочным, так как, откуда бы мы ни стали отсчитывать их – от Урумчи или от Гу-чэна, число их и в том, и в другом случае должно значительно превзойти вышеприведенную цифру, если, конечно, считать ли равной 187 ? саженям.
В заключение еще один довод.
Ван Янь-дэ упоминает о трех буддийских монастырях – Гао-дай-сы, Ин-юнь-сы и Тай-нин-сы – в ближайших окрестностях Бэй-тина[303]. В долине р. Архоту каких-либо буддийских древностей до настоящего времени найдено не было, между тем нам рассказывали о существовании древних кумирен в долине р. Да-лан-гу к югу от города Джымысара.
Может быть, об одной из этих кумирен в «Сань-чжоу-цзи-лё», опубликованном в конце минувшего века, рассказывается следующее:
Ее открытие относится к 1770–1771 годам и о нем повествуют так:
«В Цзи-му-са жил продавец зелени, болевший глазами. Когда болезнь его усилилась и предвещала потерю зрения, он решился повеситься. Он удалился в горы и тут услыхал голос: «У подошвы горы найдешь воду; помочи ею глаза и излечишься». Спустившись с горы, он действительно увидел ручей. Он поступил как ему было приказано и прозрел. Когда же вновь поднялся на гору, то заметил расселину, открывавшую часть оштукатуренной стены. Заинтересовавшись открытием, он стал рыться в горе и вскоре убедился, что напал на вход в пещеру. Тогда он позвал люден и с их помощью освободил вход от завала. Пещера оказалась настолько темной, что только при свете факелов удалось ее разглядеть. При этом обнаружилось, что она имела полукруглую форму и заключала статую будды в лежачем положении длиной около шестнадцати футов, с позолоченным лицом, оголенными ногами к в одеждах, цвет коих нисколько не выцвел. Кругом виднелось множество бронзовых статуэток будд от фута до 3 дюймов величиной.
Увидев это, купец обрился (стал жрецом) и поселился при пещере. Ду-тун Со-но-му-цо-лын (tou-t’ong So-no-mou-ts’?-leng) взял отсюда девять статуэток будд для отсылки в Пекин».
Переводом этого отрывка (не текстуальным) я также обязан профессору Пеллио.
Вышеизложенное в связи с уже разобранными данными маршрутов Ван Янь-дэ и Чань-чуня с несомненностью, как мне кажется, устанавливает ошибочность выводов «Си-юн-тун-вэнь-чжи» и ориенталистов Клалрота, Ремюза и Жюльена о тождестве современного Урумчи с Бэй-тином и Бишбалыком. К этому же заключению 7 лет позднее, но совершенно самостоятельно, пришел и французский синолог Шавани.
После этой небольшой экскурсии в область исторической географин Притяньшанья возвращаюсь к описанию путевых впечатлений 20 октября. Спустившись с гряды, мы некоторое время шли вдоль северной части стены, затем свернули в улицу между городом и северо-западным импанем и вышли в западное предместье. Здесь мы остановились, избрав попросторнее тань.
Весть о нашем прибытии быстро разнеслась по базару, и не успели мы осмотреться в нашем новом помещении, как были уже вызваны к собравшимся на дворе представителям русских торговых фирм со своим старшиной во главе. Нас забросали приветствиями, а затем подвели лошадей и увлекли в город, где мы и провели время до вечера, беседуя главным образом о положении в крае русской торговли. Особенно жаловались купцы на воспрещение вывоза чая в Россию, причем рассказали о случае конфискации китайцами, в августе месяце, близ русской границы, партии до пятисот пудов кирпичного чая. На вопрос старшины, могу ли я помочь в этом деле, я обещал переговорить с консулом. И я исполнил свое обещание, но исход переговоров был неудачный. Оказалось, что воспрещение вывоза любого товара есть автономное право китайского правительства и что, в частности, воспрещение вывоза чая, последовавшее несколько лет назад и своевременно не опротестованное русскими властями, должно считаться вошедшим в законную силу.
Хозяин таня, в котором мы остановились, узнав от извозчиков, что я собираю, между прочим, и камни, предложил мне купить у него несколько кусков нефрита, найденных в одной из речек, стекающих с Тянь-Шаня к западу от Манаса. Камни я приобрел, но к указанию на местонахождение их отнесся с недоверием, да и профессор И. В. Мушкетов признал в них полное тождество с образцами, привезенными из Хотанской области. Между тем мы оба ошиблись, так как, если верить «Мэн-гу-ю-му-цзи»[304], в горах к югу от города Манаса, в долине Цин-шуй-цюань, в ста слишком ли на запад от этой долины, в урочище Хоу-чоу, и на том же расстоянии на запад от этого последнего урочища действительно выступают коренные месторождения (залежи) зеленого нефрита, разработка коих была почему-то воспрещена в 1789 г.
В Урумчи мы простояли три дня. Помня недружелюбное отношение к нам местных китайских властей, мы решили на этот раз их игнорировать. Может быть, только поэтому фань-тэй и надумал поразить нас своей любезностью; он даже простер ее до того, что приказал полицеймейстеру и секретарю осведомиться о всех наших нуждах. К сожалению, такая предупредительность запоздала. Она значительно облегчила бы нашу задачу пятнадцать месяцев тому назад, но теперь, накануне нашего возвращения в родные пределы, она уже утрачивала значение. И об этом мы дали понять депутации. В дальнейшем же наша беседа велась в таком тоне:
– Фань-тэй надеется, что в пределах Синь-цзяна вы всюду встречали со стороны китайских властей одно лишь предупредительное к себе отношение.
– К сожалению, такое именно отношение мы встретили только в Гань-су, где сношениями с иностранцами заведует столь просвещенный сановник, как даотай Чан.
– Мы делали, однако, все, что могли, и, поверьте, фань-тэй будет очень сожалеть, что ему не удалось предотвратить всего, что могло вызвать ваше неудовольствие; однако вы не должны забывать, что населяющие этот край туземцы – народ необразованный и невоспитанный, почти дикари.
– Вы нас не поняли: со стороны туземцев мы видели всегда одно лишь радушие; жалуемся же мы на китайских солдат и чиновников, которые иногда действительно вели себя дикарями. Достаточно, например, вспомнить хотя бы ту встречу, которую нам устроили в прошлом году в воротах Ди-хуа-чжоу…
Намек этот не понравился депутации, и полицеймейстер поспешил переменить разговор.
В ночь с 21 на 22 октября выпал снег; он начал было таять поутру, но к полудню 22-го температура вдруг снова понизилась до нуля, а затем термометр продолжал опускаться до 9 часов вечера, когда показал ?7°. Снег снова пошел, и на этот раз уже с тенденцией удержаться надолго. Стало ясно, что зима сменила осень, особенности которой видны из следующего. Из Бэй-лу мы вышли 8 октября; здесь мы застали, стало быть, уже конец осени, к которому и относятся все последующие наблюдения, могущие быть приуроченными к средней абсолютной высоте 3800 футов (1158 м).
Период наблюдений обнимает 14 дней, из коих ясных, частью же безоблачных, насчитывалось 10, т. е. свыше семидесяти процентов, облачных же и пасмурных по два. Таким образом, не только к югу, но и к северу от Восточного Тянь-шаня ясная атмосфера составляет в осеннее время преобладающее явление; того же отнюдь нельзя сказать про верхний горизонт гор, который оставался затянутым облаками в то время, когда над Бэй-лу снял яркоголубой купол неба.
Снег перепадал два раза; ему предшествовал и частью сопровождал сильный западный ветер, переходивший по временам в бурю. В Урумчи он выпал в необыкновенно теплую для октября пасмурную ночь, но и в этом случае ему предшествовал сильный ветер с запада.
Ветреных дней оказалось четыре; во всех случаях дул сильный западный ветер.
Ниже нуля термометр опускался по утрам лишь 10, 11 и 18 октября на станциях Да-ши-ту (в 6 часов утра ?1°), Сань-гоу-чуань-цзы (в 6 часов утра ?6°) и Фоу-кан (в 6 часов утра ?2,5°), всего же дней, когда термометр стоял на 0° и ниже нуля, насчитывалось семь. Максимум температуры (19° в тени) выпал на 4 часа пополудни 15 октября (в Джымысаре). Суточная амплитуда колебалась в (пределах 19° (15 октября, Гу-чэн – Джымысар) и 1° (10 октября, Да-ши-гу – Сань-гоу-чуань-цзы).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.