БАЙКА ДВАДЦАТАЯ, про то, как казаки на кордонах служили, друг с другом дружили, и о пользе порой почесать потылицу

БАЙКА ДВАДЦАТАЯ,

про то, как казаки на кордонах служили, друг с другом дружили, и о пользе порой почесать потылицу

Ох, и нелегкой же была жизнь на Кубани первых переселенцев-черноморцев. Как говаривал дед Игнат, нашим бедолагам прадедам пришлось не раз пережить и засуху, и холеру, и лихорадку, и мор худобы, и массу неустройств. Редкий курень, перебравшись сюда из далекого заднепровья-заднестровья, сразу нашел то место, на котором бы закрепился до наших дней. Отсюда многие наши станицы имеют к своему названию приставку «ново-», «старо-», «ниже-», «выше-»… Некоторым из них повезло особо — у нас есть станицы и Старонижестеблиевская, и Вышестеблиевская, и была Новонижестеблиевская (ныне Гривенская). Кроме «старых», благоденствуют Новолеушковская, Новопокровская, Новониколаевская, Новотитаровская, Нововеличковская и несть им числа… Не зря остроумцы-зубоскалы придумали для кубанского поселения шуточные имена: «Старонижесбокуближепричепиловка» или «Староноводаженижекраснодар».

Главным в жизни кубанцев в те давние годы была кордонная служба по охране державной российской границы, проходившей тогда по правому берегу Кубани. За каждой станицей, будь она «выше» или «ниже», определялся участок границы, за крепкое бережение которого она отвечала и куда постоянно выделяла своих казаков. И служба та была священной, пахали же землю «набродом», а жито жали — «наездом»…

Посреди такого участка стояла небольшая крепостица — «кордон», от которого вправо и влево располагались посты — пикеты, или как их прозвали черноморцы, «бикеты». На них с кордона отправлялись дежурные. Между «бикетами» было две-четыре, а то и больше верст, в зависимости от условий местности. Это пространство объезжали конные разъезды, а в наиболее опасных местах, где через Кубань чаще всего «перелезали» горцы-абреки, устраивались засады-залоги и секреты, которые на ночь усиливались дополнительными постами.

На кордоне за простейшим укреплением находились дозорная вышка, казарма, несколько подсобных помещений. «Бикет» же обычно состоял из дозорной вышки, на которой постоянно дежурил казак. От всякой непогоды его защищал невысокий плетень — «лиска», да над головой — камышовая или соломенная крыша. Внизу, у подножья той вышки — небольшой балаган-шалаш, или землянка, где отдыхали два-три казака-сменщика. Тут же стоял «шаплык», обрезанная бочка с дегтем или смолой, и на высоком шесте, так называемой «фигуре» — накрученная просмоленная охапка соломы или хвороста-сушняка. Заметив неприятеля, дневаливший на вышке казак поднимал на шесте особые шары из прутьев и подавал сигнал тревоги. Внизу зажигалась «фигура», черный дым от которой был хорошо виден с других «бикетов». Там «палили» свои «фигуры», и сигнал достигал двух соседних кордонов, где объявлялся «сполох». На подмогу к «бикетам» высылался наряд, который вступал в бой с пришельцами или стремился ограничить злые их намерения. Одновременно с кордона скакали нарочные — на другие кордоны, в ближайшие гарнизоны и людские поселения.

И такое береженье приграничья шло круглый год, денно и нощно, и в жару и в морозе, и в дождь и в снег…

Делом казацкой чести, да и самой жизни было упредить врага, не пропустить его на свои земли, — ведь там жили казацкие семьи и находились все их прибытки-пожитки. Осваивая эти окраинные земли, казаки навсегда привязывали их к Российской державе, защищая границу, они защищали себя…

И несли ту нелегкую службу казачки-черноморцы с должным усердием и ревностью. Постепенно эта служба была отлажена, как добрые часы, и действовала исправно.

Иногда дед Игнат доставал старинную пожелтевшую книжку и читал нам про те кордоны-стражи, протянувшиеся вдоль Кубани от Черного моря и до устья реки Лабы. Особенно любил наш дедуля читать нам о том, как перекликались казаки, дежурившие на «бикетах», перекликались, бывало, по тихим вечерам-ночам… А было то так.

Вечером, как только заходящее солнце опускалось в черноморские волны и степенно исчезало в них, дежурный на самом крайнем «бикете» у Бугаза, в устье Кубани, складывал ладони трубкой и громогласно провозглашал в сторону ближайшего «бикета»: «Эге-гей: слу-шаай!». Казак на вышке второго «бикета» повторял этот клич третьему, третий — четвертому и так далее — по всей границе. Через два часа призыв достигал казачьей столицы Катеринодара, шел дальше, до конца линии, потом тем же порядком возвращался обратно, перекатом, от «бикета» к «бикету» звучал над Кубанью, обгоняя ее быстрые волны, и где-то на рассвете ему с радостью внимал дежурный на той самой первой усть-кубанской каланче, с которой вся эта перекличка начиналась… Раз сигнал прошел по всем «бикетам» без сбоя, значит, все на месте, живы, правят службу…

Вот и наш дальний родич, Спиридон Касьянович, родной брат Касьяна, деда моего деда, нес такую службу на одном из прикубанских кордонов. Дед Игнат говорил, что был он «людина исправна и понятлива» и потому служба ему «давалась». А на кордоне всякое случалось, ведь казаки не только стояли на постах, но и сами себя полностью обеспечивали. Тут нужны были и сообразительность, и хватка, и расторопность. Со стороны может показаться, что размеренная жизнь на кордоне монотонно-однообразна. И в этом есть своя правда, но не вся. Служба есть служба, а на службе чего не бывает…

Прислали как-то на кордон, где служил Спиридон, проштрафившегося хорунжего Хому Здохлого.

— «Здохлый», или «Здыхляк», отож его фамылия, прозвище, — пояснял дед Игнат, — а так он був дюже живый, особливо на всяку шкоду. Провинность же его и пагуба была в том, что тот Хома оказался излишне приверженным к хмельному питию, после чего с ним приключались недоразумения. Вот и тут он, беспричинно надравшись, «с непотребным криком бегал по Катеринодару верхом на коне», задирал прохожих, и на беду свою попался на глаза самому наказному атаману, по велению которого хорунжего отловили и представили перед ясные генеральские очи. А надо сказать, что атаманил тогда «батько» строгий до чрезвычайности, что казаки-черноморцы прощали ему за такую же чрезвычайную храбрость. Поскольку Хома уже был известен атаману подобными проступками, то генерал тут же повелел посадить шалопая в холодную, а после протрезвления и опохмелки, не лишая чина, на три месяца спровадить на кордон, на рядовую должность. Так что когда тот Хома явился к новому для него месту службы, про него уже знали, что казак он ладный, но гуляка, а по пьяни — шебутной. Ну что ж: гуляка еще не пьяница, а пьяница — не обязательно дурак, ибо пьяный проспится, а дураку уже ничего не поможет. У каждого, говорят, своя «перегородка», и какой Савва, такая ему и слава…

Следом за тем Хомой на кордон «прымандрувала» гарба с харчами — у хорунжего была богатая и добрая тетка, сестра его покойницы-матери, которая дюже любила своего племянника, каким бы он ни был. А что: бывают такие тети и дяди, что добрей родных батька и матери, ничего не скажешь, да чего тут говорить-то: родная кровинушка…

Хома немедленно устроил знатное угощение свободным от наряда сослуживцам. Когда было изрядно выпито и скушано, зашел у них разговор о службе на кордоне, и кто-то сказал, что все было бы ничего, да только дверь в казарму низка, приходится нагибаться, а чуть забудешься, то тут же приваришь на лбу такую гулю, что опасно на «бикет» отправляться: по свету той гули черкесы враз тебя рассекретят! Слово за слово, и казачки заспорили, какой именно нужна дверь в казарму, потому как было высказано мнение, что чем она будет меньше, тем лучше для сохранности тепла…

В спор, само собой, встрял и Хома, сказавший, что какой бы маленькой та дверь не была, а он берется ввести в казарму старую рябую кобылу, что содержалась на кордоне для всякой хозяйственной надобности. Может, трезвую и не пропихнет в такой малый лаз, а ежели ее, кобылу, подпоить, то она запросто проскочит в тот низкий вход, яко в райские врата, несмотря на свой рост и костлявую стать. С ним мало кто согласился, а если кто и поддержал, то только для раздору. В общем, решили попробовать, а чем сатана не шуткует? Пробовать уже не ради спора, а для установления истины, которая, как известно, всего дороже. Оно ж, когда казак загуляет, ему и черт не брат.

Подвели ту худобу к распахнутой настежь двери, влили ей в рот остатнюю баклагу самогону, настоянного на пахучих травах, и Хома потянул ее за повод. Захмелевшая лошадь неожиданно подогнула передние ноги и, резко подавшись вперед, припала к земле. Со смехом и криком казаченьки подтолкнули ее, кобыла начала вставать, еще раз упала на колени и, поднявшись, оказалась в казарме. Всеобщему ликованию не было удержу…

Когда же пьяная радость малость утихла, шутники сообразили, что кобылу нужно из казармы вывести — для коняки все же есть другое место… Но не тут было: сразу же протрезвев, лошадь уперлась всеми четырьмя копытами и в никакую не пожелала идти в низкую дверь. Все попытки ее как-то протолкнуть, соблазнить свежим сеном, добрым словом, крепкой плеткой или даже дрючоком, не давали результата. «Клята худоба» с ужасом взирала на галдевшую толпу и не двигалась с места. Хотели было дать ей еще первача, так оказалось, что он весь вышел, не осталось даже на опохмелку. Было решено, что надо разбирать стенку, чтобы вызволить коняку. Как? Да просто: высадить дверь и вырезать над нею прореху. Но при этом будет порушена крыша, так как одна из продольных слег приходилась как раз над дверью… Тогда, может, подкопать?

Между тем оставленная без внимания кобыла, заскучав в одиночестве, спокойно выбралась наружу и направилась к своему стойлу в углу двора. Ну, как тут не признать, что служивый конь далеко не дурень?

Так памятно вписался непутевый Хома в кордонную жизнь, и может, на этом и завязалась бы бечевочка невезучих его приключений, но хотел он того или не хотел, но они имели свое продолжение.

Месяца через полтора наш Спиридон вместе с тем Хомою был послан вахмистром за лозою — нужно было  обновить и подправить кое-что в кордонных укреплениях. А поскольку поблизости лес-бережняк был давно сведен дотла — прежде всего для того, чтобы расчистить подходы к кордону, ну, и естественно, для хозяйственных потреб, то теперь такую лозу рубили поодаль — верстах в четырех-пяти от места службы наших казачков.

Быстро добравшись до заветного места, казаки спешились и приступили к делу. Оно б все ничего, да Хома в то утро, будучи свободным от наряда, успел смотаться до Мотьки-шинкарки — была такая поставщица хмельного зелья. Не так уж, чтобы совсем тайная, но начальники делали вид, что ничего про нее не знали. Жила она на краю придорожного хуторка, и проследок к ее хате не зарастал. В любое время, хоть днем, хоть ночью, стукнешь ей в окошко, такое маленькое, подслеповатое, оно тут же и откроется. Сунешь туда грошик, и через минуту та самая Мотька выдает тебе из того окошечка корчагу «святой водицы», а следом — житную или просяную лепешку с соленым огурцом или с луковичкой. Все чинно, благородно. Опорожнив пляшечку, посетитель вертал ее Мотьке, и окошко тут же захлопывалось, как вроде оно и не открывалось. Если тебе казалось, что одного порциона мало — стучи снова, и все повторялось по заведенному не нами порядку. Говорили, что никто той Мотьки в глаза не видел, да может, ее и не было вовсе, а так — само собой действовало волшебное окошечко в покосившейся хате на краю придорожного хутора… И был тот хуторок от кордона верстах в шести, может, больше, да бешеной собаке, говорят, семь верст не крюк…

Судя по всему, наш Хома в то утро стучал в Мотькину «виконыцю» неоднократно, ибо, нарубив две-три вязанки лозы, он так разморился, что снял с себя ремень, повесил его на ветку, а сам присел под дерево и сладко задремал. Наш Спиридон поднес к нему свои вязанки и решил спуститься в овражек, где кустарник был погуще, поряснее, и для полноты счета заготовить еще охапку-другую той лозы. Чтобы вахмистр, упаси Боже, не обвинил их в лентяйстве.

И только он продрался сквозь бурьяны и колючки к той лозе, как услышал сзади гомон и гвалт. «Черкесы!» — сообразил Спиридон и присел в кустах. «А как там Хома?» — спохватился он через минуту-другую. И выглянул из своего укрытия. Хома стоял уже связанный, а вокруг него деловито суетились абреки. Один из азиятов стоял совсем рядом с ложбиной, в которой засел Спиридон, и потрошил кошелек-«гаманэц», отобранный у Хомы. Выбрав из него серебряные монеты, он выбросил бумажные деньги и сунул кошелек себе за пазуху. Тем временем горцы поймали казачьих лошадей, посадили на одну из них связанного Хому, стянув ему ноги ремнем под брюхом коня. Потоптавшись на поляне, абреки по сигналу своего, видать старшого, исчезли. Спиридон, почесав потылицу, а он всегда это делал в затруднительных случаях, кинулся вслед за черкесами. Дед Игнат, хорошо знавший того Спиридона, говорил, что он, Спиридон, мог бы дать тягу, прибежать на кордон, поднять тревогу и избавить себя от хлопот и риска — своя рогожа чужой рожи дороже… Но нет, не смог он бросить товарища, путем не дознавшись о его дальнейшей судьбе. Лес скоро кончился, абреки ускорили шаг и скрылись за поворотом. Спиридон направился на бугор, и увидел, что горцы поскакали к ближайшему аулу, который считался мирным. «Ну, бисовы азияты», — подумал он. Ну, да чего уж их так уж осуждать, и мы им немало насолили, и они нам нет-нет, да и «накашляют»…

Черкесы между тем разделились на две партии — одна отправилась, видать, по своим саклям-домам, а другая, поменьше, подалась куда-то в сторону. Спиридон заметил, что в центре этой группы находился и Хома, которого они примечал по немалому росту и бритой голове с чубом-«оселедцем». Обогнув аул, а шел он сквозь кусты, дёром, Спиридон нашел малозаметную тропу, по которой ушла интересующая его ватага. По следам на тропе он определил, что среди черкесских коней были и наши, казачьи. Видно, абреки повезли пленника прятать куда-то подальше от глаз.

Вскоре Спиридон увидел: возвращаются. Притаившись в кустах, он приметил: горцы проскакали без Хомы. Уж где-то к вечеру, пройдя по следам больше версты, казак натолкнулся на какой-то загороженный где жердями, где каменьями, довольно обширный баз, внутри которого проглядывалось строение, невысокое, врезанное в гору. «Не иначе, як абреки запхнули Хому в те хоромы, — сообразил Спиридон, — только хорошо ли ему в эдаких палатах?».

Широкие двери в «хоромы» были плотно прикрыты, приперты колом, а на кованых железных петлях висел здоровенный, как бы теперь сказали, «амбарный», замок- захват, простой, но крепкий. Спиридон окликнул Хому и, убедившись, что его друг находится внутри сарая, попытался сбить замок камнем, но тщетно. Тогда он поднялся на крышу строения, разобрал часть его кровли и спрыгнул внутрь.

Ночь была лунная, но в сарае, как поначалу показалось казаку, была тьма кромешная. Приморгавшись, Спиридон увидел сидящего в углу бедного Хому. Волосяная веревка, которой абреки скрутили ему руки, сразу же была разрезана, и хорунжий попытался встать, но тут же, скрипнув зубами, со стоном плюхнулся наземь. Дело было в том, что при нападения азиятов Хома сопротивлялся, его ма лость помяли, и одна нога оказалась сильно зашибленной. Было от чего нашему Спиридону еще раз почесать потылицу — вытащить грузного Хому через крышу вряд ли удастся… А если и удастся, то как он будет идти дальше? Тут, как говорят, надо соображать быстрее, чем думать… Он огляделся. У противоположной стены виднелись их кони, а у дверей — седла. И Спиридон, как ему показалось, понял, что делать…

Он в полутьме обошел сарай, ощупал его углы, обнаружил в одном из них небольшую жердину и попытался с ее помощью если не вышибить дверь, но для начала хотя бы как-то ее расшатать. Но не тут-то было: жердь крошилась, не принося никакого вреда ни двери, ни дверному проему…

Стало светать. Спиридон присел рядом с Хомой и третий раз запустил свои пальцы в затылок. Но никаких новых думок в его бритую голову не приходило. И в это самое время он услышал приглушенный говорок — к сараю кто-то приближался. И Спиридона осенило. Утро, как говорится, вечера мудренее!..

— Давай, скорее седлаем коней, — шепнул он Хоме. — А там, як Бог укаже!.. Он набросил на лошадей седла, стянул подпруги-подпузники, помог немного очухавшемуся Хоме взобраться на своего коня, и казаки верхами встали напротив дверей. И как раз вовремя: сквозь щель над воротами было видно, что к сараю подошли два черкеса, молодой джигит и седобородый старик. Молодой что-то рассказывал спутнику, тот одобрительно кивал головой. Черкесы повозились у замка, отперли его и со скрипом открыли створки ворот.

Спиридон и Хома с воплем пустили на них лошадей. От неожиданности горцы отпрянули в стороны, Спиридон, придя в озверелое состояние, словно пикой пнул молодого черкеса жердью, и казаки вихрем помчались из база на простор, на волю-вольную, на свободу. Казак на коне — ветер! Э-эх, копейка, играй орлом!

— Отож, дети мои, — повторял на этом месте своей байки дед Игнат, — из всякого безвыходного положения завсигда бывает какой ни то выход. Треба только поскресты потылицу (затылок), та подумать, як следует! Тому пример — родный брат моего дида Спиридон Касьянович, хай ему на том свети добрые вареники приснятся! Умел он, коли шо, потылыцу покарябать-поскрести, и подумать-померекать… — у а дальше что было? — нетерпеливо спрашивали мы деда.

— Дальше, дальше, — бормотал дедуля. Он и сам не любил незаконченных баек. — Лозу наши казаченьки на кордон-такы прывезли, а тут як раз прыспила до Хомы теткина гарба, так шо все закончилось благопристойно… Вот только Хома, по словам деда, был печален: абреки обрезали ему чуб-«оселедец» — хотели продать казака-черноморца абадзехам, горцам воинственным и торговым. А те черноморцев не покупали, считали, что казак  обязательно «задаст лататы», убежит то есть… Как увидят пленника с чубом-чуприной, так ни в какую. И черкесы, чтобы выдать пленного за обычного российского солдата, сразу же обрезали ему «оселедец»…

Ну, да чуб отрос, Хома Здыхляк дослужился потом до сотника, жил на хуторе под Джерелиевкой, переменил фамилию, стал Дыхляченком писаться. Насчет гульни вроде как бы притих. Так оно ж говорят, черт и тот под старость в отцы-монахи подался… Спиридон навещал его в своих старых годах. И не раз они пили за те дубы, из которых долбят нам гробы, и чтоб те дубы росли себе и росли — еще сто лет и более…

Ну, а кордон еще долго продолжал жить своей кордонной жизнью. На смену одним казакам приходили другие, их сменяли первые. Тяни, казак, лямку, пока не закопают в ямку. Блюди, казак, границу, плюй в ружницу, да не мочи дуло! И как прежде, теплыми вечерами, когда на природе устанавливалась благодатная тишина, раздавался их клич:

— Слу-у-ша-а-ай! — Слу-у-ша-а-ай! И так — по всей линии, от Бугаза и далее, до кордона Изрядного, близ устья реки Лабы… — Слу-у-ша-а-ай! Дед Игнат любил представлять нам, его внукам, в лицах, как перекликались в старину сторожевые казаки на «бикетах». И часто говаривал, что и сейчас шумят волны нашей богатырь-Кубань-реки так же, как шумели при наших прапрадедах… И в этом шуме приглушенно звучит тот давний казачий клич… Клич призыв, клич памяти:

— Слу-у-ша-а-ай! Прикройте глаза и прислушайтесь, и почешите-поскребите затылок-потылицу, и вам обязательно придет в голову какая ни то добрая думка. С памятливой головой такое обязательно случается…