БАЙКА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, про атамана Левка Тиховского, кровавых абреков и про рогач казачки

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

про атамана Левка Тиховского, кровавых абреков и про рогач казачки

— Отож, как придется вам, деточки, побывать у того места, где из Кубани вытека Протока, — наставлял нас дед Игнат, — то не премените зайти на хутор Тиховский, шо приютно притулился недалеко от Красного лиса. В стародавни годы близь него був казачий кордон, Ольгиньским прозывався… От его теперь осталась только одна память — Белый крест на краю хуторского кладбища… И он объяснил, что поставили тот крест на могиле казачков-черноморцев, убитых в этих местах азиятами-абреками в неравном многокровном бою. Крест этот сейчас повален в бурьяны, а может, и вовсе порушен — дурням батькивщина не в лад.

— А дило, в память якого стояв той крэст, було такэ… — И, настроившись на соответствующий лад, дед Игнат рассказывал нам байкупредание, байку-легенду про стародавний набег джигитов-абреков на кубанские земли, историю кровавую, но почему-то подзабытую…

Давно то было, еще когда в Катеринодаре сидел наказным атаманом не то Бурсак, не то Рашпиль. Скорее всего, Бурсак… Да, конечно же Бурсак! Но не в этом дело. И тот и другой правителями были крутыми, но справедливыми, и то, что требовали от других, то первыми исполняли сами…

Так вот, морозной январской ночью близ Ольгинского кордона через Кубань «перелезла», как тогда говорили, необычно большая ватага абреков — пошарпать казачьи курени-станицы, нахватать коней-баранты, да и доблесть свою волчью лишний раз отточить, удаль разбойную, хищную показать. В общем, те хлопцы были серьезными, и было их очень много, «як бджчол». Залога (разведка, засада) успела предупредить кордоны и «бикеты», но горцы не стали размениваться на пограничные посты, а как половодье, всей массой хлынули мимо Ольгинского кордона вглубь кубанской равнины, к станицам и хуторам, где не было в то время настоящей воинской силы, ибо казаки находились на службе, на передовой линии по Кубани, да в походе — шла очередная война с турками.

Ольгинский кордон, где начальствовал в ту пору полковник Левко Тиховский[12], казак Корсунского куреня, изготовился к бою. Однако абреки, выставив на буграх наблюдателей, повернули одним крылом на Ивановский курень, а другим — на Стеблиевский, грабя и сжигая встречавшиеся на пути хутора и кошары. Зарево поднялось на полнеба, черный дым злыми хмарами покрыл небосвод…

Сполошно загудели по всей округе набатные колокола, и все, кто мог держать в руках какое-либо оружие, вышли на защиту своих селений.

Батько Тиховский мог отсидеться за крепостным тыном. Но то был настоящий рыцарь-казак, защитник и радетель родной земли. Прихватив одну пушку, он с двумя сотнями спешившихся казаков догнал горцев и крепко ударил по их тыловой ватаге. Под меткой картечью и огнем из «ружниц» полегло немало абреков, и налетчикам пришлось повернуть часть своих сил на отчаянную горстку казаков.

Бой был никак не равным: на поредевшие ряды черноморцев валом валили все новые и новые толпы азиятов. Окруженные со всех сторон, казаки отстреливались до последнего патрона, а потом в рукопашную бросились на прорыв — один против двадцати… И тут к черкесам подошла конница. Смертным боем бились казаченьки, и почти все до одного полегли на том ратном поле. Славную смерть принял и их предводитель — седоусый полковник Левко  Тиховский. Сражаясь в первых рядах, он был не единожды ранен и, истекая кровью, продолжал отбиваться от наседавших врагов, пока не был изрублен ими на куски.

Недаром то место исстари звалось «раздорами» и, видать, не только потому, что Кубань тут «разодралась» на два потока, но еще и оттого, что именно здесь проходили частые стычки-бои, драки-раздоры.

Среди погибших казаков Ольгинского кордона было и двое двоюродных братьев нашего Касьяна — деда нашего деда Игната. Вечная им память, и пусть пухом будет принявшая их земля. Тех братьев еще недавно поминали в станичной церкви, яко воинов, павших на поле брани за други свои, а ныне молятся о спасении их душ вкупе со многими иными, имена коих Бог веси…

Геройское сражение отряда славного батьки Тиховского во многом ослабило удар абреков на Ивановский курень — им удалось ворваться лишь в крайние хаты той станицы. Но горя и слез беззащитным людям налетчики принесли немало. Услышав женские вопли и детский плач, квартировавшие в Ивановке егеря бросились на выручку и вышибли нападавших в поле, где они попали под удар подмоги, примчавшейся из ближайших куреней.

Сгоняя захваченный скот в гурты, разбойная орда стала вытягиваться к обратной дороге. И надобно ж было такому случиться, что в тот Богом проклятый день третий брат Касьяна, самый старший и числящийся уже в стариках, оказался на одном из дальних стеблиевских хуторов, куда он после Крещения заехал проведать свою дочку Горпыну (Агриппину) с детьми, а заодно и помочь ей по хозяйству — ведь зять отбывал свою очередь на кордоне. По стариковской привычке он встал очень рано, до света, и пошел на баз — «до худобы», сменить подстилку, задать корму…

И тут до его слуха донеслась ружейная пальба, невнятный гомон, и вся округа неожиданно осветилась зловещим огнем близкого пожарища. Дед схватил вилы и бросился из конюшни, и почти у дверей увидел юркого азията, в руках которого полыхал просмоленный квач. Не задумываясь, старый казак всадил в него вилы, без всякой натуги приподнял его и сбросил «на гнояку» (на навоз) — то ли абрек оказался легким, то ли у деда в горячке сил прибавилось, но только совладал он с той вражиной чрезмерно легко. А из хаты вдруг донесся захлебный вопль его дочери — видать, туда тоже ворвался какой ни то непрошенный гость.

Казак опрометью бросился в распахнутую дверь дома и увидел, что его Горпына, девка в немалой силе и крепкая в кости, приперла черкеса к стене рогачом (ухватом). Она только что собиралась вытянуть из печи чугун с какой-то запаркой для скотины, как в хату вскочил тот абрек. Дед проткнул супостата вилами, и тут его достал третий азият. Правда, удар пришелся по левому плечу старика, потому как в тот момент Горпына высвободившимся рогачом съездила бандюгу «по въязвам», тот упал на колени и на карачках выметнулся из хаты, только его и видели…

Вот такой смертельный бой принял под старость старший брат нашего Касьяна, бой кровавый и памятный. Черкесов из хутора выбили примчавшиеся казаки, а дед вскоре оправился от раны, хотя рука его «сохла» всю оставшуюся жизнь. Он протянул долго, и на девятом десятке своих годков любил вспоминать те вилы и тот рогач, которыми отбивались они с Горпыной от вражьей напасти. У казака, когда надо, и дышло стреляет, так что удивляться тут нечему…

— Отож, — вздыхал дед Игнат, — може, они и не отбились бы от абреков, если б в хутор не ворвался казачий отряд. Но и не подставляли свои головы безропотно… Ох, случались страшенны дела и в стародавни дни-денечки. Шо було, то прошло… Да, большой беды наделали в тот раз абреки-кавказцы на нашей земле. Перемогла вражескую напасть каждодневная готовность к бою любого казака, будь он в строю или дома. Вот и тогда не дали они вражьей орде разгуляться по кубанским куреням. Да, была у них сила, да с нами Бог, а где Бог, там и правда. Абрекам дорого обошелся тот дерзкий набег, настолько дорого, что у них навсегда пропала охота к подобным массовым нападениям на казачьи земли.

Потом я, помня дедов рассказ, читал про Ольгинский кордон. Сам Суворов облюбовал это место и установил тут небольшую, но крепкую крепостицу — «фельдшанц Левый», а поблизости, ниже по Протоке, настоящую крепость Благовещенку. Близ остатков того фельдшанца и возник в свое время казачий кордон на кубанском рубеже России. После черкесского погрома 1810 года его быстро восстановили и он долго еще служил свою нелегкую службу, прикрывая одну из знатнейших переправ через Кубань.

Впоследствии на противоположном берегу реки было сооружено предместное укрепление — Ольгинский «тет-де-пон». Сейчас ничего не осталось от тех укреплений — последние редуты заброшенной фортеции смыло обильным кубанским разливом в 1929 году.

 И мало кто сейчас знает, что здесь неоднократно бывал корнет-гусар Михайло Лермонтов, командовавший в чеченской войне летучей сотней казаков-охотников, и что через эту крепость прошли многие декабристы, отбывавшие ссыльную службу на Кавказе, а также другие, известные в русской истории люди. Многое развеяно в памяти людской, смыто, забыто… И лишь хутор Тиховский, затерявшийся в развилке Кубани и Протоки, своим названием неназойливо напомнит: был такой атаман, Левко Лукьянович Тиховский, и были его сподручники — казаки-черноморцы, жизни свои положившие за наше с вами благоденствие.

— А крест тем казакам восстановят, — уверял нас дед Игнат. — А ще лучше, так поставят новый… Бо не може того быть, шоб вовсе зачерствели души потомкив — все ж мы все одного корня, одного замеса, одного рода-племени — казачьего…

* * *

Через много, много лет мне довелось-таки выполнить пожелание деда и побывать на этом историческом месте. Соскочив с попутного грузовика, я полевой тропинкой направился к видневшемуся вдали хутору, утопавшему в курчавой зелени садов, сквозь которую проглядывались кое-где ослепительно белые стены людского жилья. Тропа запетляла в обход небольшого ложка, я же, постояв на его краю, решил скоротить свой путь и пошел напрямки, через низину, «навпростэць», как говорят в таких случаях мои земляки?кубанцы…

Обойдя островок колючих кустарников, я попал в дремучую заросль лугового разнотравья. Высоченные, до пояса, а порой и до плеч, гибкие стебли «буркун?травы» (донника), тимофеевки, козлятника, перевитых вьюнком разного рода горошков, «кашек» и полевых гвоздик, цикория («пэтрива батига») и других чудес нашей степной ботаники буквально поглотили меня, пешехода, в свои пахучие волны, и минут пятнадцать я в полном смысле продирался сквозь них, пока не выплыл на противоположный «берег». Оглянулся и едва заметил свой след: травы были настолько густообильны, что мой проход сквозь эти дебри не так уж сильно их потревожил. Какая благодать!

Зайдя на тишайшее хуторское кладбище, я тут же увидел чуть покосившийся могучий каменный крест. В его верхней части поблескивала медная дощечка с пространной надписью: «Командиру 4?го конного Черноморского казачьего полка Льву Тиховскому, есаулу Гаджанову, хорунжему Жировому, 4?м сотенным есаулам и 140 казакам, геройски погибшим на сем месте в бою с горцами 18 января 1810 и здесь погребенным. От черноморских казаков усердием Василия Вареника. 1869 год».

Табличка новая, привинченная на месте старой, варварски оторванной в теперь далекие от нас не то 30?е, не то 40?е годы… Что ж, спасибо неизвестному доброхоту, восстановившему добрую память о наших предках, об их боевой доблести. Не зря сказано, что люди — смертны, доблесть же их — нетленна!

Хутор, возникший у братского кладбища, с 1899 года носит имя полковника Тиховского, и это имя чудом уцелело в круговерти коллективизации и в более поздние годы различных реорганизаций и реконструкций. Если бы не случай, быть бы хутору либо «Новым», либо «Красным», либо еще каким, например, «Дзержинским» или, прости Господи, «Ежовым»…

Перекрестили же славную казачью станицу Батал-пашинскую, построенную на месте победы русских над турецкими войсками, в котором был пленен анапский правитель Батал-паша, в город Сулимов. Через год-полтора Сулимов тот оказался «врагом народа». Станицу срочно переименовали в Ежово-Черкесск. И опять невпопад: теперь уже Ежов стал еще более знаменитым «врагом народа», а «Пашинку» (так именовали станицу в просторечии) превратили в город Баталпашинск, однако, ненадолго — вскоре его обозвали «Черкесском». Вроде нейтрально, но как выяснилось — ходили по лезвию: в стране появились не только «враги народа», но и «народы-враги» — балкарцы, ингуши, чечены, калмыки, крымские татары и прочие, и прочие. Как не попали в этот скорбный список черкесы, известно одному Аллаху, а то носить бы этому городу снова имя турецкого паши, хоть и врага — да не своего родом.

Лишь несколько станиц, видать, по безграмотности партийных и прочих властей сохранили имена, полученные в честь «царских сатрапов» — генералов Засса, Раевского, офицера Витязя… И вот — хутор Тиховский оказался в этом ряду. Или взять тот же хутор Лебеди — мало кто теперь уже помнит, что назван он в честь генерала Ивана Григорьевича Лебедева, помощника последнего «царского» атамана Кубани Бабыча. Уж очень уважаемый был генерал, справедливый и честный служака. Когда в двадцатом году его, глубокого старика, арестовала ЧК, рабочие «Кубаноля» выступили в защиту «деда Лебедя» и его отпустили, дали умереть своей смертью. А хутор Лебедевский (до 1915 года он звался Вороной греблей) в народном пересказе стал «Лебедями». Теперь, говорят, это станица. На все промысел Божий…

Положив к памятнику-кресту охапку луговых цветов и поклонившись святому месту, иду вдоль хуторских строений к реке. «Большая» вода всегда действует успокоительно-умиротворяюще. Бегут и бегут волны, и будут бежать в будущем, как бежали и плыли они сто, двести и более лет тому назад…