Ю. КРАСНЫЙ В ТЮРЬМЕ

Ю. КРАСНЫЙ

В ТЮРЬМЕ

Одно время я сидел в тюрьме вместе с Феликсом Дзержинским. Нас привлекали по одному и тому же делу. Хочу привести несколько эпизодов из нашей тюремной жизни.

Провал наш в Варшаве в конце 1906 года произошел при следующих обстоятельствах. Полиция захватила конспиративное совещание социал-демократов по вопросу о выборах во II Государственную думу. Было арестовано пять человек, в том числе и я.

После ареста полиция устроила в моей квартире трехдневную засаду. Ей повезло… У меня на квартире, во дворе и па улице перед домом полиция арестовала около 40 человек. В числе арестованных оказался и Дзержинский, только что вернувшийся из Лодзи, куда он ездил в связи с локаутом в текстильной промышленности…

Товарищи, арестованные на совещании, но знали о том, что происходит у них дома в это время. Не знал также и я о засаде в своей квартире. Из полицейского участка нас привели в ратушу, где арестованных рассадили по камерам. Там я встретился с Дзержинским и с другими товарищами. На вопрос: «Каким образом и где арестован?» — я то и дело слышал в ответ: «У тебя».

Трудно описать, что творилось в те времена (1906–1907 годы) в знаменитой варшавской ратуше. В камере, рассчитанной всего на 10 человек, сидело по 60 и больше. Люди спали попеременно. Ложились по очереди. В ратуше не было подходящего двора, и заключенных месяцами не выводили на прогулки. Они вынуждены были дышать гнилым, отравленным миазмами воздухом. Вместо прогулки в течение часа ежедневно мы бродили по тюремному коридору — арестованные из всех камер (их было пять или шесть, точно не помню) одновременно. Нельзя себе даже представить, что там творилось. Но все же коридор этот оказал нам услугу. Товарищи, сидевшие в разных камерах, встречались там и договаривались, как себя вести во время следствия, что говорить на допросах, пересылали письма на свободу и т. д.

Канцелярия и камеры для женщин помещались на первом этаже, общие мужские камеры, о которых идет речь, были на втором этаже. На третьем этаже находились небольшие камеры и одиночки. В одной из этих одиночек, в камере № 17, в марте 1906 года сидела Роза Люксембург. На стене этой камеры она выдолбила свою фамилию.

Дзержинский, попав в тюрьму, немедленно наладил связь с товарищами из женского отделения, которые находились еще в худших, чем мы, условиях. Но через несколько дней нас перевели на третий этаж, где сидела «аристократия» — заключенные, которых считали наиболее опасными. Наша связь с остальными товарищами прервалась.

Мы оказались, таким образом, «наверху». Перевели нас туда под вечер, в сумерки. В камере не было ничего, кроме нар на два человека и параши. На парах лежало что-то длинное, прикрытое серым одеялом. Как оказалось, под одеялом лежали два молоденьких паренька. Они испуганно таращили на нас глаза. Мы заговорили с ними. Выяснилось, что за какие-то школярские проделки политического характера оба они (16- или 17-летние гимназисты) были административно приговорены к трем месяцам тюрьмы. Неизвестно, зачем их привезли из провинции в Варшаву. Жандармам не удалось возбудить против них никакого серьезного дела, и они отсиживали в ратуше свой административный срок. Помощи они не получали, денег не имели и в течение всего времени питались только скудными тюремными харчами. У нас было немного съестного. Дзержинский сразу же заботливо занялся юношами, и они перестали нас бояться. Через час мы были уже друзьями.

После общей вонючей камеры внизу новое помещение показалось нам дворцом, хотя в темноте мы не очень разглядели его. Освещение в этой проклятой тюрьме было ужасное. Маленькая керосиновая коптилка находилась в коридоре над дверью — одна лампочка на две камеры. Свет проникал через окошечко величиною с тетрадку. Но в тот первый вечер после недели, проведенной внизу, мы не были критически настроены и вскоре собрались на покой. Нам дали матрацы с сеном. На них уже спали сотни наших предшественников, и насекомые всех видов вывели там свои многочисленные потомства, ведя борьбу с человеческим родом.

Мы улеглись у стены друг подле друга и впервые после мучительной недели великолепно спали.

Утром, проснувшись, мы увидели страшно грязную камеру. Грязь залепила окно, свисала со стен, а с пола ее можно было лопатой сгребать. Начались рассуждения о том, что нужно, мол, вызвать начальника, что так оставлять нельзя и т. д., как это обычно бывает в тюремных разговорах.

Только Дзержинский не рассуждал по этому поводу. Для него вопрос был ясен и предрешен. Он знал, что следует делать. Вступив в переговоры с надзирателем, он потребовал горячую воду, швабру и тряпку. Тюремщик стал торговаться: можно, дескать, мыть и холодной водой, а швабры вообще нет. Все же Дзержинский настоял на своем. Прежде всего он разулся, засучив штаны до колен, пошел за водой, принес швабру и тряпку. Через несколько часов в камере все: пол, двери, стены, окно — было чисто вымыто. Работал он с таким азартом, мыл и скреб так старательно, точно уборка камеры была важнейшим партийным делом. Помню, что нас всех удивила не только его энергия, но и простота, с какой он работал за себя и за других. Это крепко врезалось в память и не раз вспоминалось мне. Ведь Дзержинский уже тогда был старым членом Главного правления нашей партии.

Вечером — скандал по поводу лампы. Дзержинский перенес ее из коридора в камеру. Надзиратель заметил это, вошел как бы случайно в камеру и, прежде чем мы успели спохватиться, унес лампу, запер двери на ключ. Па следующий день повторилась та же сцена, но на этот раз Дзержинский подготовился заранее. Он стал в дверях, готовый к борьбе и защите. Надзиратель ругался, пытался оттолкнуть Дзержинского, казалось, дело вот-вот дойдет до драки, по прошла минута, другая, и Феликс победил. Лампа осталась у нас в камере…

По соседству с нами сидели женщины. Мы с самого начала переговаривались с ними. Стены в ратуше в то время были так разрушены, что через отверстия передавались газеты, сахар, даже колбаса… В течение нескольких дней мы жили почти общей жизнью; посылали письма женщин на волю, договаривались, как им быть на следствии, менялись едой, переправляли газеты и т. д. Организатором всего этого дела был Дзержинский.

Наконец нас перевелн в «Павиак». Потянулись длинные месяцы жизни в подследственной тюрьме. В то время условия в «Павиаке» были «хорошие». Двери камер и коридор были днем открыты. Заключенные имели своих старост, библиотекарей. Мы все время поддерживали связь с внешним миром. Например, если кто-нибудь получал обвинительное заключение, то в тот же день посылал его адвокату…

Некоторое время нашим старостой был Дзержинский, но недолго. Он организовал школу и «назначил» себя ее инспектором. В школе этой преподавали все, начиная с азбуки и кончая марксизмом. «Посещали» школу 40 учеников. Занятия велись групповые, по четыре-шесть человек в камерах, рассчитанных на одного, но где в то время часто сидело по нескольку человек. В «Павиане» такая камера имела шесть шагов в длину и три в ширину. Хотя у нас хватало лекторов, однако руководить школой было нелегко. Нужно было обеспечить ежедневно для занятий пять-шесть камер, распределить часы так, чтобы лекции на разные темы не проводились одновременно и чтобы слушатели в связи с этим не уходили с одной лекции на другую. Дзержинский все время носился по коридору с тетрадкой в руке, уговаривал освободить под занятия камеру, тащил лекторов, рассаживал слушателей и т. д. Это была очень сложная работа. Школа держалась не только благодаря авторитету Дзержинского, но и благодаря его организаторским способностям и неиссякаемой энергии.

Бывали у нас и общие собрания. Они проходили в конце длиннейшего коридора, в комнате, отделенной от коридора стеклянными дверьми. Во время собрания публика размещалась налево и направо вдоль стен, так, что, если смотреть вдоль коридора, никого не было видно. Как-то раз во время общего собрания нагрянуло тюремное начальство (начальник тюрьмы Калинин знал, что камеры открыты, вообще знал обо всем, но просил старосту, чтобы, когда он или другое начальство является, все было по-тюремному, то есть арестанты — в камерах, тишина и прочее).

Смотрят — камеры пусты, никого не видно, слишком тихо. Мы уже услыхали необычный шум, разговоры, но все-таки продолжали собрание. Дзержинский председательствовал. Наконец администрация подошла и к месту нашего собрания. Начальник просит немедленно разойтись. Положение очень неловкое. Одну секунду стоим смирно. Вдруг мне пришло в голову поставить предложение начальника на голосование. Дзержинский мигом смекнул, что есть удобный выход из положения. Голосуется предложение начальника разойтись по камерам. Все поднимают руки, все «за». Таким образом разрешился назревавший конфликт.

В «Павиаке» шла постоянная оживленная дискуссия с членами ППС. Много читали, по вечерам иногда играли в шахматы.

Состояние здоровья Дзержинского тогда оставляло желать много лучшего. Он был переутомлен, страдал болезнью легких. Мы все горячо желали его освобождения из тюрьмы. Мы знали, что на воле хлопочут об этом, по время тянулось медленно.

Наконец в июне 1907 года Дзержинского освободили под залог. Юзеф вышел на свободу и снова стал во главе руководства партии.

Мы были несказанно рады, что ему удалось вырваться из жандармских лап. А он на следующий же день пришел в тюрьму на свидание и целый час стоял у решетки, беседуя с семьями своих товарищей по заключению.

Рыцарь революции.

М., 1967, с. 87–91