Д. Ф. СВЕРЧКОВ НА ТРАНСПОРТЕ

Д. Ф. СВЕРЧКОВ

НА ТРАНСПОРТЕ

Высокий, худой, в солдатской шинели и картузе, в гимнастерке и сапогах, с толстым потертым портфелем в руках, спешащий и торопливо отвечающий на приветствия — таким помнят Ф. Э. Дзержинского тысячи людей, которым пришлось видеть его мельком.

Вдумчивый, с глубокими серыми глазами, изможденным от переутомления лицом, слегка надтреснутым слабым голосом, застенчивый, заботливый о других и никогда не говорящий о себе, вникающий во все подробности самого сложного дела, берущий на себя самую тяжелую работу, схватывающий на лету суть самого трудного вопроса, внимательно выслушивающий доклады и вдруг вставляющий остроумное замечание, оживляющее сухие цифры, — таким он жив в памяти тех, кто был его сотрудником.

Революция гордится многими героями. Но среди них исключительное место занял он, ушедший с боевого поста, на который стал 17 лет от роду и на котором оставался 32 года, до последней минуты своей жизни…

Ф. Э. Дзержинский неповторяем. Его создала свирепая эпоха русского самодержавия, его закалила царская каторга, его освободила из тюремного каземата революция, отдавшая после Октября 1917 года в его руки меч защиты Советской власти, доверявшая ему самые ответственные и трудные посты…

Мы, знавшие Ф. Э. Дзержинского в последние годы, уже после Октябрьской революции, понимаем, в чем заключался секрет его успеха. Феликс Эдмундович до самого последнего часа своей жизни оставался таким же, каким был всегда. До последних дней незнакомые с ним люди, шедшие к нему с недоверием и страхом, выходили от него полные обаяния этого исключительно чуткого человека, готовые беспрекословно подчиняться его указаниям и чувствуя искреннее к нему расположение.

Я был свидетелем бесед Феликса Эдмундовича с железнодорожными рабочими в Сибири в начале 1922 года. Они приходили к нему с протестами против ничтожной зарплаты и против казавшихся им непосильными требований производственной программы. И несколько минут разговора было достаточно, чтобы личные интересы их совсем исчезли из поля зрения и чтобы они превратились незаметно для самих себя в его собеседников, занятых вместе с ним одной задачей — как при нищенской заработной плате и полуразрушенных орудиях производства осуществить в наискорейший срок задания, как их даже увеличить в той или иной части…

Как-то раз, в январе 1922 года, в Сибири мы обсуждали вопрос о борьбе со взяточничеством. Феликс Эдмундович вдруг призадумался, потом улыбнулся и сказал:

— А знаете, я раз тоже дал взятку… Было это в 1912 году, когда я, после побега из Сибири, работал нелегально в Варшаве. Охотились тогда за нами, но все сходило благополучно. Местожительства постоянного у меня не было, приходилось шататься по ночевкам. Однажды я шел по улице, и под мышкой и в карманах у меня были свертки прокламаций. На мне была надета накидка, вроде морской. Под ней очень удобно скрывать ношу. Вдруг на одной из глухих улиц меня сразу под рука подхватывают два шпика. «Идем в полицию для удостоверения личности»…

По тому, как они это сделали, я понял, что они не знают, кто я, и специально за мной не охотились. Весь мой капитал состоял из двух золотых пятирублевиков. Я вынул один и украдкой показываю его правому шпику. Тот кивнул головой, но показал глазами на левого. Тогда я молча показываю пятирублевик левому. А тот кивает на правого. Подошли мы к большому дому с воротами, я вхожу в ворота вместе с ними и, держа в каждой руке по золотому, протягиваю из-под накидки правой рукой монету левому шпику, а левой рукой — правому. Взяли оба, а я повернулся и ушел…

Мне пришлось работать с Феликсом Эдмундовичем в Народном комиссариате путей сообщения. Впервые я узнал его, когда он приехал в конце 1921 года в Сибирь с особыми полномочиями от ВЦИК и Совета Труда и Обороны для организации вывоза семенного и продовольственного хлеба в голодное Поволжье.

Я встретил его с докладом о положении Омской дороги, комиссаром которой я был в то время. Он выслушал меня внимательно, задал целый ряд вопросов, а когда я попросил у него указаний, то он ответил:

— Вы напрасно думаете, что я могу давать вам указания. Я приехал знакомиться с транспортом и буду сам спрашивать указаний по целому ряду вопросов, в которых еще очень плохо разбираюсь.

Впоследствии он говорил мне, как мпого дало ему пребывание в Сибири в этом отношении, что он возвращается в Москву, получив значительное знакомство с железнодорожным хозяйством, и будет чувствовать себя в НКПС в этой области гораздо тверже, чем раньше.

В Сибирь Феликс Эдмундович приехал больным. Врачи требовали строгого выполнения диеты. Заботы об этом взял на себя сотрудник товарища Дзержинского по ВЧК. Однажды, когда я сидел вдвоем с Феликсом Эдмундовичем в его вагоне, товарищ принес ему стакан молока. Феликс Эдмундович смутился до последней степени… Ов смотрел на молоко как на совершенно недопустимую роскошь, как на непозволительное излишество в тяжелых условиях жизни того времени.

Белогвардейцы и буржуазия сосредоточили на Дзержинском самую бешеную ненависть. В заграничных газетах и журналах на него возводили самые чудовищные обвинения. Но ни один даже из самых заклятых врагов и ненавистников никогда не упрекнул его в каких-либо излишествах, не заподозрил его в отсутствии честности.

Отличительной чертой Феликса Эдмундовича была его доброта. Те, кому не приходилось встречать Феликса Эдмундовича, не хотели верить этому. Беспощадный к себе, он был полон заботливости и внимания к другим. Непримиримый враг врагов революции, он был ближайшим другом всех, кто работал для укрепления Советской власти, кто принадлежал к трудовому населению… Но и по отношению к врагам Советской власти он был справедлив. Достаточно было намека на надежду к исправлению, чтобы он щадил человека и ставил его в условия, которые могли бы помочь ему сделаться полезным гражданином Советского государства.

Сохраняя от разрушения во время гражданской войны и внутренних заговоров и волнений народные богатства всеми своими силами, всей мощью созданного им аппарата ВЧК-ГПУ, Ф. Э. Дзержинский с переходом к мирному строительству был направлен на работу в самые важные и самые трудные и сложные отрасли нашего хозяйства: на транспорт и потом, когда дело восстановления путей сообщения стало на твердую почву, в Высший совет народного хозяйства (ВСНХ).

Ф. Э. Дзержинский — народный комиссар путей сообщения. Многие при назначении его на этот пост кривили губы скептической усмешкой и говорили: «А разве он инженер? Что он понимает в железных дорогах?»

Но Ф. Э. Дзержинский прежде всего поставил целью дать возможность работать в свободных условиях специалистам транспорта, а сам взялся за разрешение главнейшей задачи: увязать транспорт со всей нашей промышленностью и сельским хозяйством, поставить его развитие в соответствие с требованиями, возлагаемыми на него страной, сделать так, чтобы все хозяйственники относились к транспорту не как к посторонней им организации, а как к своей, от которой зависят и их собственные успехи. Теперь эта мысль кажется такой простой и очевидной. Но эта ее простота и является одним из доказательств ее гениальности…

Уйдя в 1924 году из НКПС в ВСНХ, Феликс Эдмундович не порвал связи с транспортом. Впрочем, он нигде и никогда не был представителем какого-либо ведомства и, наоборот, всюду и всегда руководствовался интересами всего СССР, хотя бы они и шли вразрез с узкими интересами того комиссариата, во главе которого он стоял…

Но на всех постах, при всех обстоятельствах Ф. Э. Дзержинский ни на секунду не забывал, что он является членом Всесоюзной Коммунистической партии, и указания партийных организаций были для него непреклонным законом.

Его требования по отношению к членам партии были гораздо более строгими, чем к беспартийным.

Я помню, как в Сибири во время острого кризиса с топливом он был озабочен выработкой точных норм расхода угля на маневровые паровозы. Вычисления, сделанные инженерами, его не удовлетворяли. Как раз ко мне обратился один из членов Омского учкпрофсожа, машинист по профессии, с предложением проверить на практике эти нормы. Он сел на паровоз и производил в Омском узле маневровую работу в течение почти 48 часов беспрерывно, тщательно отмечая расход топлива и принимая все меры к его экономии. Полученные им данные опровергли все теоретические вычисления в этой области. Топлива, как выяснилось, требовалось гораздо меньше, чем проектировалось по норме.

Я сообщил товарищу Дзержинскому. Он крайне заинтересовался и рассказал об этом на общем собрании железнодорожников, работавших на Омской железной дороге и в Сибирском округе путей сообщения. Цифры этого доклада легли в основу новых вычислений норм расхода топлива. А когда я спросил Феликса Эдмундовича, не находит ли он нужным чем-нибудь вознаградить этого товарища за бессменную двухсуточную добровольную работу, хотя бы путем издания специального приказа, он спросил:

— А он партийный?

Я ответил утвердительно.

— Тогда ничего не нужно. Он исполнил свой партийный долг.

Он ненавидел похвальбу и фантазерство. Помню, как после моего доклада о положении и работе Петроградского округа путей сообщения, когда я изложил ему главные неурядицы и плохие стороны работы округа, он, улыбаясь, сказал:

— Хотя вы и похожи на унтер-офицерскую вдову, которая сама себя секла, но доклад ваш построен вполне правильно. Останавливаться сейчас на тех работах, которые идут хорошо, не надо. Справляетесь, и ладно. Говорите мне пока только о тех вопросах и недохватках, которые требуют моего вмешательства. И хорошо, что не скрываете, а сами выдвигаете в первую голову ваши ошибки и недочеты.

Он был полон сам и заражал всех исключительной бодростью и неутомимостью и безграничной верой в творческие силы рабочего класса. Разговор с ним был равносилен хорошему отдыху. После встречи с Ф. Э. Дзержинским появлялась вдесятеро большая энергия для работы и казались легче преодолимыми те огромнейшие трудности, которые стояли кругом на пути к восстановлению нашего хозяйства.

Огромное значение в революции Ф. Э. Дзержинского еще больше подчеркивалось его исключительной скромностью. Он никогда не говорил о себе. И только во время его последней речи у него вырвались слова: «Я не щажу себя никогда».

Красная новь, 1926, № 9,

с. 122–129