БУНТ В ТЮРЬМЕ

БУНТ В ТЮРЬМЕ

Бережiться, пани-дуки,

Буде, буде бiда,

Прийде, прийде Кармалюка,

Вiн вас ся навiда…

Всем казалось странным: почему Кармалюк и после того, как его опознали, продолжал утверждать, что он Василий Гавриленко. Многие это считали глупым упрямством. А между тем Устим делал это с расчетом. Он не сомневался в том, что его опознают, но ему нужно было другое: затянуть, запутать следствие и выиграть время для подготовки побега. Он изучил уже все законы и знал: кто бы ни доказывал, что он Кармалюк, а не Гавриленко, канцелярия будет делать свое. Пойдет запрос в Белозерский полк — был ли у них Василий Гавриленко и когда убежал? Там «учинят выправку по делам», и пока та выправка доползет до Каменец-Подольска, можно сто раз убежать.

И Кармалюк не ошибся. Прошло лето, наступила осень, а писаря все скрипели и скрипели перьями, «учиняя выправки по делам». Устим еще в прошлый раз, сидя в Каменец-Подольской крепости, был избран старостой. И когда его вновь посадили туда, «все поклялись ему в безусловном повиновении. Не прошло нескольких дней, как у него был готов план побега».

Следствие было закончено в декабре. Устим все лето тяжело болел, а потому и не мог бежать. И теперь, чтобы оттянуть время, он, «посредством правящего должность каменецкого поветового стряпчего, входит к губернскому правлению с прошением, домогаясь оным возврата восьми рублей серебром, отобранных у него при задержании». Начинаются опять запросы: кто отобрал? да куда дели? Из Литина ответили, что исправник употребил деньги «на сделку железных ручных и ножных с ошейниками кандалов, которые и поныне на нем находятся». И если, дескать, суд оправдает Кармалюка и определит, кто должен возместить ему убыток, то «в таком разе собственность его пополнится».

На выяснение этого дела ушел месяц. Но не успели объявить это решение Кармалюку, как по инстанции пошла вторая бумага. Кармалюк утверждал, что эконом селения Французовки Вишниовский должен ему пятьдесят рублей серебром, которые он требует вернуть. А главное: в том селе он «повстречался с товарищем своим, тоже беглым рекрутом, по прозванию Черноморцем». Суд сразу же клюнул на это, и, «желая и сии предметы присовокупить к делу о Кармалюке, приостановился с решением такового». Эта новая задержка вызвала гнев генерал-губернатора Бахметьева, на которого сыпались нарекания от панов за то, что он в прошлый раз отменил смертный приговор Кармалюку.

На грозный вопрос, почему суд второй год тянет дело Кармалюка, Бахметьев получил разъяснение: Кармалюк слишком глубоко пустил свои гайдамацкие корни в народе. К делу привлечено уже более ста человек, а сообщники его и придержатели далеко еще не все арестованы. Выяснилось, что на воле разгуливает правая рука Кармалюка некий Черноморец. Он действует, прикрываясь именем Кармалюка, и держит в страхе весь Балтский уезд, о чем суд имеет точные сведения. И сам Кармалюк не отрицает, что Черноморец из его шайки. Было бы, конечно, весьма ценно приобщить и этого Черноморца к делу. Исправникам разосланы соответствующие бумаги. Последнее обстоятельство окончательно вывело генерал-губернатора из себя.

— Очень хорошо! — иронически заметил он. — А ежели по этим бумагам этого Черноморца будут ловить, как Кармалюка, ровно три года?

И он предложил суду поспешить с решением дела Кармалюка и всей его шайки, немедленно вынести приговор и представить на ревизию по принадлежности. По исполнении — рапортовать ему.

Это грозное «предложение» генерал-губернатора было послано в суд 6 декабря 1822 года. Но только 21 февраля 1823 года в 1-м департаменте Подольского головного суда слушалось «подлинное дело о пойманном в Литинском повете на разбое Устима Кармалюка, именующим себя Василием Гавриленком», куда оно было послано на ревизию из Каменецкого уездного суда.

Приговор гласил: «Признав оного Кармалюка… яко явного преступника, изобличенного в грабеже многократном и покушении на жизнь человеческую, наказав большим против прежнего числа ударов кнутом, а именно — 101-м, и по выставлении предписанным порядком постановленным такого рода преступникам знаков, сослать вечно в каторжную работу».

Не оставили в покое на этот раз и Марию. «За необъявление перед правительством о пребывании того ее мужа в околицах Головчинец и дачу тем случая к продолжению его поступков, выдержать ее при Литинской градской полиции под караулом четыре недели, а потом на грунте села Головчинец, в пример другим, наказать пятьюдесятью розгами».

Этот приговор пошел на конфирмацию гражданского губернатора графа Грохольского, так как Кармалюк в прошлый раз был лишен генералом Бахметьевым воинского звания. А Устим в это время усиленно разрабатывал план побега. Дело к губернатору и обратно будет ходить больше месяца, значит за это время нужно во что бы то ни стало вырваться на волю.

В четвертой камере, где после суда сидел Кармалюк, было двадцать восемь человек. После долгих споров решили: вырваться из крепости боем. Устим разработал план штурма. Каждый знал, какого часового сбивать, куда бежать. Были предусмотрены и возможные неожиданности. Устим строго приказал:

— Помните: часовые будут стрелять. И кому пуля страшнее неволи, тот пусть лучше с нар не встает. Трусы будут только под ногами путаться и другим мешать.

В конечном итоге из двадцати восьми человек отобралось одиннадцать, которые решили: или воля, или пуля. Остальные поклялись, что ни словом нигде об этом не обмолвятся. И все-таки о заговоре начальство крепости, видимо, что-то проведало. В камерах стали делать внезапные обыски; каждый день придирчиво осматривали кандалы и решетки на окнах: не подпилены ли? Часовым унтеры читали нотации при каждой смене «о недремленном их смотрении».

— Зря волнуетесь, ваше благородие, — говорил с улыбкой Устим караульному офицеру поручику Василевскому, когда тот сам принялся осматривать кандалы. — Когда я вздумаю убежать, то эти железки не удержат меня. Но мне к чему рисковать? Я уже решенный, скоро побреду в Сибирь, а там видно будет, что делать. Так, хлопци?

— Так, дорога не крепость, — отвечал за всех Яков Струтинский, который был первым помощником Устима, — там ни стен, ни замков…

12 марта поручик Василевский, сделав перекличку в камерах, проверил часовых, замки на дверях и ушел в караульное помещение. Всю прошлую ночь он кутил в одном злачном месте и не чаял, когда барабан пробьет вечернюю зарю, чтобы завалиться спать. Арестанты ложились спать спокойно, и ночь пройдет, надо полагать, без происшествий. О побеге не может быть и речи: он днем проверил все решетки и запоры. Солдаты его 36-го егерского полка тоже надежные: они ни в какой сговор с арестантами не могли вступить, ибо на это у них просто не было времени. Да если в сговор вступят те, что стоят в камерах, то им окажут сопротивление те, что стоят в коридорах, во дворе, у ворот. Пробиться сквозь такой строй замков и стражи дело совершенно немыслимое даже для Кармалюка, о побегах которого рассказывают просто чудеса. Караульный офицер, сдавая смену, предупреждал его: глядите, мол, господин поручик, в четвертой камере сидит Устим Кармалюк. Если его убережете, то тогда все будет в порядке.

В десять часов поручик Василевский уже спал. Спали, как казалось часовым, и все узники четвертой камеры. Но вот Яков Струтинский слез с нар и попросил часовых, стоявших в камере, выпустить его. Солдат тихо постучал в дверь. Часовой в коридоре позвал унтера, и тот, погремев связкой ключей, открыл дверь.

А дальше случилось то, чего никто не ожидал, Струтинский, «выйдя в сенцы, крикнул:

— Гу, молодцы!

Вдруг сорвались арестанты и, схватя некоторые из них доски из нар, ударили на часовых внутри палаты и в сенцах стоявших. И тех, закричавших: «Караул!», сбили с ног, отперли внутреннюю у других дверей задвижку, вырвались во двор». Часовой, стоявший у «фрунта», услышав крики и возню, перепуганно заорал:

— Кар-раульные, вон!

«Но пока сии успели схватить ружья и выбежать с офицером и ударить тревогу, арестанты, схватя поленья из дров, близ тюрьмы лежащих, пустились стремглав к воротам. И те? по чрезмерному их усилию и отваге, невзирая на стращание часовых, за воротами стоявших, успели их выломить и разбежаться. Между тем караульный офицер, оставшись на гауптвахте с частью солдат, приказал преследовать бежавших. И как они пустились вслед за арестантами через ворота на поле, где при сильном их противоборствии зарядили ружья и начали стрелять…».

Бежать Устиму мешали кандалы. Струтинский и Матвей Горбанец, схватив его за руки, помогали ему. В темноте эта тройка была лучше других видна, и часовые принялись по ней стрелять. Пули свистели над головами у беглецов, но они, даже не пригибаясь, мчались в сторону черневшего невдалеке леса. До него оставалось уже совсем близко: из черной массы начали проступать очертания могучих дубов, за которыми никаким пулям их уже не достать. И вдруг Устим споткнулся, и товарищи с трудом удержали его.

— Цо? Цо таке? — силясь поставить его на ноги, спрашивал Струтинский. — Зранин?

— В ногу, — сквозь зубы процедил Устим. — А-а, гады…

— Матвий, — приказал Струтинский Горбанцу, — бери батька! Живо!

Друзья подхватили Устима и побежали. Но не сделали они и ста шагов, как Струтинский грохнулся со всего маха на землю. Устим приник ухом к его груди. Убит. Он крикнул Матвею:

— Беги!

— Давай я понесу…

— Беги! Вдвоем все равно не уйти…

— Мене хлопци убьють, як узнають, що я тебе покинув…

Матвей взвалил Устима на плечи и понес. Вот! Вот совсем уже недалеко осталось до леса. А выстрелы тоже все ближе и ближе…

В городе поднялась такая паника, точно взбунтовались крепостные всей губернии. «Собранные с главной гауптвахты военные нижние чины, полицейские чиновники и служители, а также земский исправник, старались всеми способами преследовать и переловить колодников». Его сиятельство граф Грохольский не спал всю ночь, ожидая результатов погони. Он не столько приказывал, сколько умолял:

— Кармалюка! Живого или мертвого. Пусть все бегут, а Кармалюка представьте мне. Ах, какой скандал!

Скандал, конечно, неслыханный. Об этом побеге губернатор должен был немедленно рапортовать наместнику царства Польского Константину. А как рапортовать? Как объяснить, что Кармалюк с одним поленом в руках одолел и стражу и замки? Да чему же после этого удивляться, что народ верит: его никакая пуля не возьмет, никакие замки не удержат! Губернатор приказал немедленно направить в крепость комиссию в составе советника суда господина Словецкого и командира гарнизонного батальона полковника Яковлева. Пусть со всею строгостью раскроют, в каком положении находились тюремные двери и крепостные ворота. А также и сам караул во время возмущения и побега. И особо обратить внимание, не имело ли место послабление с чьей-либо стороны в надзоре и досматривании за арестантами.

От командира 36-го егерского полка, откуда был караул, губернатор потребовал объяснения, караульного офицера поручика Василевского приказал посадить под арест.

Командиру 10-го Уральского казачьего полка, державшего кордонную стражу по границе Австрии и Бессарабии, было послано отношение о строгом примечании, дабы преступники не могли пробраться за границу. Граф Грохольский приказал также написать пограничному правительству и бессарабскому гражданскому губернатору, чтобы в тамошних областях усилены были меры строгого примечания и надзора. Сообщить всем и приметы бежавших разбойников.

Только под утро к губернатору примчался каменец-подольский исправник, доложил:

— Ваше сиятельство, Кармалюк пойман!

— Слава богу! — перекрестился губернатор. — А как другие?

— Вместе с ним еще четыре преступника водворены в крепость. Остальные шесть пока еще пребывают в бегах. Но солдаты 36-го егерского полка, поднятые по тревоге, продолжают усиленные поиски в лесах и близлежащих деревнях.

— Да надежно ли заперли Кармалюка?

— Надежно, ваше сиятельство! Водворили в папскую башню и приковали цепью к стене. Хоть это и преувеличение власти с моей стороны, но я решительно не вижу, как еще его можно удержать.

— Ничего. Пусть на цепи посидит. Но не доверяйте и цепи. Стражу, самую усиленную стражу приставить к нему.

— Это уже исполнено, ваше сиятельство. В самой башне поставлено два часовых и с наружной стороны двери тоже два. Ключи от двери приказано караульному офицеру постоянно держать при себе. Весь состав караула заменен.

На второй день в селе Пудловцах — в трех верстах от Каменец-Подольска — был схвачен Казимир Борщевский. А пяти человекам — из одиннадцати — удалось все-таки скрыться. Якова Струтинского «предали суду божию».

В башне, куда водворили Устима, было сыро и нестерпимо холодно, хотя печка топилась весь день. Настывшие за зиму почти трехметровые каменные стены ненасытно поглощали тепло. Свет проникал только в узкие окна-бойницы, сделанные на высоте в несколько человеческих ростов. А вечером, когда свет в бойницах угасал, Устиму казалось, что он сидит не в башне, а на дне огромного каменного колодца.

Раненая нога опухла, почернела. И так болела, что Устим несколько ночей глаз не смыкал. А штаб-лекарь твердил: ничего, мол, кость не задета, как на собаке заживет.

— Спасибо, ваше благородие, — в тон ему отвечал Устим, не подавая и виду, как ему тяжело. — Попросите, чтобы меня приковали цепью и за больную ногу. Цепь ведь для нашего брата, как говорит начальство, — лучшее лекарство.

— Нога ничего. А выдержит ли твоя спина сто кнутов?

— Ей не привыкать. Да и я ведь их, ваше благородие, верну панам. И от себя еще добавлю.

Кармалюк не просил облегчения, не жаловался на участь свою. И боль, и холод, и цепь — все он переносил со стоическим спокойствием. Он шутил, чтобы не показать врагам своим, как у него тяжело на сердце оттого, что побег не удался, что убит его верный друг Струтинский. Исправник почти каждый день заходил в крепость, спрашивал караульного офицера:

— Ну, как цепной-то?

— Шутит.

— А нога его как?

— Плохо. Штаб-лекарь говорит, что по всем законам его надо бы в госпиталь определить.

— А сам он просится в лазарет?

— Никак нет.

— Экой человечина! — с невольным изумлением говорил исправник. — Ну терпелив, ну живуч, дьявол! Иной бы уже скулил, как щенок, посаженный на цепь, а ему хоть бы что. А что он еще говорит?

— Все равно, мол, убежит. Нет еще на свете таких цепей и крепостей, которые бы, дескать, удержали его.

— Вот каналья! Ну смотрите же тут в оба! Он и право такой дьявол, что из самого ада уйдет. А я вот пришлю священника, пусть он увещевание духовное произведет. Авось и дрогнет его разбойничья душа. И скажет он, где искать тех пятерых, что ушли. Он ведь знает, где они.

Священник пришел. Он долго «увещевал» Устима. Тот со спокойным равнодушием слушал его, а потом спросил:

— Так это богу угодно, чтобы меня на цепь посадили, как собаку?

Святой отец немного смутился, но тут же оправился и начал сыпать «мудрости» из святого писания.

— И сказано, сын мой: «Но яко разбойника мя прими…».

— А о цепи что сказано? — тая под усами улыбку, спросил Устим.

— Не гневи господа бога, сын мой, — уловив в тоне Устима иронию, строго погрозил ему перстом священник, — а смирись, покайся, и господь простит тебе грехи…

— И губернатор простит? — спросил Устим с самым наивным видом.

— В воле его сиятельства облегчить твою участь.

— Вместо Сибири поставит меня под пулю? — уже сердито спросил Устим, которому надоело словоблудие священника. — Нет, батюшка, видно, ни бог, ни губернатор не помогут мне. Но что делать: такая уж горькая доля моя. В прошлый раз двадцать пять кнутов дали — не хватило, чтобы догнать до Сибири. Теперь они сто один прописали. Да боюсь, что и этих не хватит. Дорога-то дальняя…

3 апреля 1823 года губернатор граф Грохольский рассмотрел приговор суда и, «находя оный с законами и обстоятельством дела согласным», возвратил для приведения в исполнение. Раненая нога Устима к тому времени зажила, и штаб-лекарь дал заключение: можно под кнут. Не снимая кандалов, Устима повели под усиленной охраной на площадь к городской ратуше. На том же месте, где его били прошлый раз, стояла дубовая кобыла. Возле нее расхаживал палач с кнутом.

Сто один удар Кармалюк выдержал, не издав и звука. Сам встал с кобылы и, к великому изумлению народа, даже не поморщился, расправляя свои окровавленные плечи, а только шумно вздохнул, точно сбросил непомерную тяжесть. Штаб-лекарь кинулся к Устиму, но он оттолкнул лекаря, намочил рубаху в ведре — холодная вода стояла на случай, если бы нужно было приводить наказуемого в чувство, — и, выкрутив ее, надел. Мокрая рубаха прилипла к спине и, напитываясь кровью, на глазах у народа становилась багрово-красной, как полоса заката перед бурей.

Надев рубаху, Устим сел и подставил лоб под иглы клейма. В толпе возмущенно зашумели: что ж это, мол, делают? Человек истекает кровью, а они, не дав даже отдохнуть, клейма бьют. Изверги! Мало их Кармалюк порол, мало жег! А Устим с изрубленной кнутами спиной, с окровавленным клеймами челом — поистине как великомученик за правду и волю! — подняв закованные в кандалы руки, крикнул с такой силой и гневом, что даже солдаты, кинувшиеся было к нему, замерли:

— Бачылы, люды добри, як катують? Так будьте ж свидками: я видсыплю все панам!

— Убр-рать! — заорал на солдат экзекутор и накинулся на палача: — Ты как бил? Ты как порол, мерзавец?

— Ваше благородие… — испуганно пятясь от экзекутора, бормотал палач, — я по всем правилам…

— Молчать! Продался, сволочь! На гауптвахту его! И приготовить розог. Я сам тебя, подлеца, отделаю! Я сам тебя на твоей же шкуре научу, как надо других пороть!

Даже экзекутору, видавшему тысячи выпоротых кнутом, трудно было поверить, что палач не был подкуплен и бил Кармалюка по всем правилам.

Большинству приходилось выхаживать приговор в два, а то и в три приема: штаб-лекарь имел право остановить экзекуцию, если он находил, что наказуемый может умереть под кнутом, — и все равно немало было случаев, когда из-под сотого кнута человека несли прямо на кладбище. Но если уж не на кладбище, то еле живого относили в лазарет. И арестанты, отведавшие и розог, и плетей, и шпицрутенов, и кнутов, говорили, что лучше выходить тысячу палок, чем сто кнутов.

После наказания Устима опять посадили на цепь. Но, кроме часовых, приставили к нему еще арестанта, тот смачивал рубаху в холодной воде и клал ее на вспухшую багрово-синюю спину. Кармалюк молча переносил боль. И только во сне скрежетал зубами и так тяжело стонал, что напарнику его — доброму, богомольному старику — становилось страшно, и он будил его.

— Черт! — ругался Устим, осторожно стирая пот со лба, чтобы не потревожить исколотое клеймом место. — Снилось, что гонят сквозь строй. Уже сил нет, а конца строю не видно. Жарко!

— Та що ты! — пугался старичок, глядя в полыхавшие нездоровым огнем глаза Устима. — У мене зуб на зуб не попадае, а ты — жарко. Дай я тоби ще сорочку намочу, а кожух не скыдай. Тебе, бач, яка лихоманка колотить. Ну як, полегшало?

— Полегшало, — отвечал Устим сквозь стиснутые зубы: его била такая противная дрожь, которую он никак не мог унять.

— Каменный ты чоловик! От з тебе и высиклы так багато вогню. Шутка це сказать: як час, так и сорочка суха…

Когда дрожь начинала так колотить, что ни рубаха, ни тулуп не держались, Устим вставал. Цепь давала возможность сделать всего три шага. И он ходил, гремя цепью и кандалами. И грохот этот эхом набатных колоколов отзывался в куполе башни…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.