Глава XVIII Приговор

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XVIII

Приговор

Мы все трое стояли, безмолвно вглядывались друг в друга. Я считал, что сломать лед должен Люциан, и решил: если он, вопреки элементарной вежливости, будет молчать, то и я не раскрою рта. Однако тишина становилась все более гнетущей, и я уже хотел сказать Люциану какую-нибудь колкость, как вдруг, к моему удивлению и возмущению, он потянул своего молодого товарища за рукав и отошел с ним в угол. Они пошептались и снова подошли ко мне. Меня такое поведение здорово разозлило, и я резко сказал:

— Если я вам мешаю, Люциан, я могу уйти.

Люциан посмотрел на меня с неподдельным изумлением.

— Мы не хотели показаться грубыми, Витольд, — ответил он извиняющимся тоном. — У нас очень срочное дело, и мы забыли о правилах приличия. Познакомься, это Костшева.

Костшева по-детски открыто улыбнулся и снова уставился на меня своими широко раскрытыми глазами. Он, не таясь, оценивающе ко мне присматривался.

— Я видел вас в деревне, — непринужденно сказал он наконец. — Рад познакомиться.

Этот человек мне понравился, но раскусить его было трудно. На вид простодушный и бесхитростный, однако явно отважный и себе на уме. Такого не проведешь, подумал я, и этим мои наблюдения исчерпывались. Люциан небрежно спросил, не могу ли я оказать ему одну услугу.

— Разумеется, — ответил я. — А что надо делать?

— Да ничего особенного. У нас тут есть небольшое дельце, которое мы собираемся через денек-другой уладить, и нужно, чтобы кто-нибудь посторожил.

Такой скупой ответ меня задел. Мне казалось, что я мог бы рассчитывать на большую откровенность.

— И больше ты ничего не прибавишь?

— Мне нечего прибавить. Все, что от тебя потребуется, — это спрятаться за деревом, а если кто-нибудь появится, просвистеть условный мотив. Ты согласен?

— Само собой. И когда это будет?

— Через день или два. Мы дадим тебе знать, — сказал Люциан, а потом быстро подошел к окну и вылез в сад. Костшева последовал за ним.

Я смотрел им в спину, злясь на них обоих и на самого себя. Сколько я ни ломал голову, но угадать, что за дело нам предстояло, был не в состоянии.

Спустя два дня Люциан пришел один. Я понял, что готовится что-то очень важное. Не то чтобы Люциан волновался, — нет, он достаточно владел собой, но я повидал много людей в подобные решительные моменты, так что его напускное спокойствие не могло меня обмануть.

Я смотрел на его блуждающую улыбку и чувствовал, что у меня колотится сердце и руки становятся горячими и влажными.

— Итак, это будет сегодня?

— Да, — негромко ответил он. — Надень резиновые сапоги. Трава мокрая.

Я пошел в свою комнату, но он остановил меня и оглядел с ног до головы:

— Переоденься во что-нибудь темное. Ты должен быть незаметным.

— Ладно. Сейчас.

Люциан уселся в кресло, которое бессознательно выбирал всегда, когда нервничал. Я глянул на него: он насупился, на скулах заходили желваки, зажженная сигарета застыла в руке. Я пошел наверх, быстро надел темные брюки, свитер, куртку и вернулся в гостиную.

Люциан раскачивался в кресле.

— Вот это лучше, — сказал он. — Ты готов?

Ответить я не успел — Люциан ринулся к черному ходу. Я — за ним. На тропинке за домом он остановился и положил руку мне на плечо. Долго всматривался в темноту и, уверившись, что за нами никто не следит, рванул вперед. Было холодно и сыро. Я поднял воротник куртки и бесшумно пошел рядом с Люцианом. Мы держались края тропинки, стараясь оставаться под кронами деревьев. Пройдя с километр, Люциан сошел с тропинки и свернул в лес. Потом мы вышли на луг с густой мокрой травой и быстро зашагали, описывая широкую дугу. Я понял, что мы обходим деревню, чтобы зайти в лес с другой стороны. Километра три шли полями позади дворов и действительно снова очутились в лесу. Люциан ни разу не сбился в потемках с пути и уверенно шел первым. Я еле поспевал за ним, ковыляя по узкой тропе, которую он прокладывал меж деревьев, кустов и корней. Еще один мучительный километр, и Люциан остановился.

Тут росли густые кусты, видимо облюбованные заранее, Люциан бросился на землю за ними. Место было выбрано превосходно. Отсюда хорошо просматривалась дорога, а нас с дороги было не видно. Сзади тоже никто не мог подойти — мы бы услышали шаги. В случае внезапной тревоги мы могли легко ретироваться и затеряться среди деревьев. Все эти тщательно продуманные предосторожности еще больше убеждали меня, что речь идет о чем-то очень важном.

Я сидел на траве, а Люциан стал ходить взад-вперед, бдительно глядя на дорогу. Я устал и продрог. Таинственный вид Люциана и полное невнимание ко мне выводили меня из терпения. Я крепился сколько мог, и все же меня прорвало.

— Послушай, Люциан, — выпалил я, — какого черта ты темнишь? Тащишь меня невесть куда — ладно, я не против, но хотелось бы хоть примерно знать, чего ради! Сколько мне еще тут торчать? Плевать, можешь не говорить, что будет, скажи когда!

Он ошарашенно посмотрел на меня:

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Нехорошо? Нет, просто объясни, если не трудно, зачем мы сюда пришли.

— Да я уж объяснял. Пустячное дело, не о чем и говорить.

— Нет уж, все-таки скажи!

— Ну хорошо, скажу, только потом, не сейчас.

Он продолжил наблюдение. А я мрачно нахохлился. Я чувствовал себя осмеянным, униженным, но ничего не мог поделать. Когда Люциан сел отдохнуть со мною рядом, я снова пристал к нему с вопросами:

— Ты так и не скажешь, что происходит? Но почему? Ты мне не доверяешь?

Он поморщился и досадливо тряхнул головой:

— Вот именно. Мы тебе не доверяем…

Я возмущенно вскочил:

— Что?!

— Сядь. Дай мне договорить. Ты не так понял. Мы знаем, что ты предан делу и достоин доверия. Но у тебя слишком доброе сердце. Рисковать же мы не можем. А теперь успокойся. Тихо! Это приказ!

Я обуздал свое самолюбие и хмуро повиновался. Потянулись тягостные минуты. У меня затекли ноги, я хотел встать и размять их, но Люциан властным жестом остановил меня. По дороге кто-то шел. Тишину разрывал грохот подкованных ботинок по камням — казалось, шумели нарочно. Вдруг я с изумлением услышал, что идущий засвистел наш условный мотив. Я вопросительно покосился на Люциана, но он оставался непроницаемым.

И вот наконец этот человек очутился в поле нашего зрения. В свете луны, еще и ослабленном облаками, мне показалось, что он похож на Костшеву, но полной уверенности не было.

Поравнявшись с кустами, он, не замедляя шага, бросил взгляд в нашу сторону. Я не спускал глаз с Люциана, пытаясь разгадать смысл происходящего. Он же со странной усмешкой на губах смотрел теперь не на человека на дороге, а в ту сторону, откуда тот пришел. Я посмотрел туда же и вскоре разглядел в темноте на обочине другого человека, перебегавшего от дерева к дереву, явно преследуя Костшеву, если это был он.

Люциан тяжело и часто задышал. У меня бешено забилось сердце. Преследователь вышел на середину дороги как раз напротив того места, где мы прятались. Люциан медленно, осторожно встал, поманил меня рукой, и мы оба, пригибаясь, двинулись вдоль дороги параллельно тому человеку, пропустив его метров на двадцать вперед. На минуту мы замедлили шаг, и я потерял преследователя Костшевы из виду. Но вдруг в кустах послышался шум борьбы: шуршали листья, трещали ветки. Люциан застыл и в крайнем возбуждении вцепился мне в плечо.

— Оставайся здесь, — чуть слышно шепнул он. — Если кто-нибудь появится, просвисти нашу мелодию и быстро прячься.

Он ринулся на дорогу и исчез. Я еле удержался, чтобы не побежать за ним, но у меня была другая задача, и, как это было ни прискорбно, я остался на месте. С четверть часа я озирал дорогу и окрестности, ловил каждый звук, а в голове теснились горькие мысли — было обидно за себя и тревожно за товарищей. Наконец я увидел медленно приближающуюся фигуру — это был Люциан. Лицо его было очень бледным. А когда он подошел, я увидел капли пота у него на лбу. Вид его так меня обеспокоил, что я предложил ему переночевать в усадьбе. Опасность минимальная, уже поздно. Но он огрызнулся:

— Нет уж, я не такой дурак. — Потом, смягчившись, прибавил: — Прости, Витольд. Не обижайся. Я все объясню тебе дома, через пару дней.

Люциан, шатаясь от усталости, побрел через поля, а я пошел по тропинке обратно, тоже совершенно обессиленный и мечтая поскорее лечь. Вот и дом, и дверь моей комнаты. Я открыл ее и отпрянул — там горел свет! Оказалось, это Данута. Она меня дожидалась. Ни удивляться, ни сердиться у меня уже не было сил. Данута тревожно спросила:

— Что-нибудь случилось?

— А разве что-то должно было случиться? — язвительно ответил я.

Данута умирала от беспокойства, но утешать ее я не мог.

— Ты уверен, что тебе нечего сказать? — В голосе ее звучала мольба.

— Совершенно.

— Ну пожалуйста, мне надо знать!

— О чем ты?

— О том, что произошло этой ночью, конечно!

— По-моему, скорее ты мне можешь это рассказать. Уж верно, ты знаешь больше, чем я.

— Ничего я толком не знаю. Знала бы — не стала бы тебя спрашивать.

— Я слишком устал, чтобы разгадывать загадки, — сухо сказал я и шагнул к кровати.

Данута укоризненно посмотрела на меня и вышла.

Меня уколол стыд, но я уже валился с ног. Не раздеваясь, улегся и мгновенно заснул.

На другой день проснулся поздно. Никого не хотелось видеть. От вчерашней ночи в душе был тяжелый осадок из стыда, страха, досады и унижения. Я оседлал лошадь и скакал верхом до самого обеда.

За столом все чувствовали какую-то неловкость. Мы с Данутой старались не смотреть друг на друга. Я ел без аппетита, лишь бы поскорее закончить и уйти к себе. Но вдруг в столовую вбежала кухарка и, захлебываясь от волнения, закричала:

— Слыхали, слыхали? Этот сукин сын, Булле, ночью наложил на себя руки!

Я подошел к ней и взял за плечи:

— Успокойся! Сядь и расскажи без спешки, что случилось.

Она принялась рассказывать, то и дело прерываясь, как школьница у доски, старательно припоминающая урок:

— Он повесился на дереве… лесник его нашел, когда пошел в лес за дровами… он оставил записку… написал, что больше не может подло шпионить и доносить, раскаивается во всем, что сделал… ругает немцев… и просит прощения у односельчан.

Я слушал, потрясенный до глубины души. Не было никакого сомнения, что это известие напрямую связано с событиями прошлой ночи. Я посмотрел на Дануту в надежде что-нибудь понять по ее лицу. Но если она что-то и знала, то виду не подала.

— Очень рада, что он повесился, — сказала она ровно и холодно. — Это послужит уроком для других фольксдойче.

Естественно, в деревне только об этом и говорили, обсуждали на все лады, удивлялись: «Надо же, совесть замучила!» И это очень хорошо: кто-кто, а уж Булле, нацистский холуй, все знал про немцев, и раз он испугался, значит, скоро им конец!

Немецкие власти пребывали в растерянности. Я слышал, как один полицейский говорил кучке недоверчиво слушавших крестьян:

— Да он всегда был ненормальным, этот Булле. Мы как раз собирались посадить его в дурдом.

Прошло несколько дней, а я так и не знал всей правды. Мы оба, Данута и я, чувствовали себя довольно скованно. Я не знал, насколько она посвящена в дела брата. А мысль о том, что ей известно больше, чем мне, казалась унизительной. Я надеялся, что она что-нибудь расскажет или хотя бы подтвердит, что и сама ничего не знает. Но она молчала, и я злился. Наконец явился Люциан. Он был веселый, спросил у нас, какой ожидается урожай, мельком упомянул про Булле и про настроения в деревне. Я терпеливо дождался, пока выйдет Данута, и накинулся на него с теми же вопросами, которые задавал себе всю неделю. Что все это значит? Почему убили Булле? Кто убил? Почему мне ничего не говорили?

Люциан попробовал отшутиться и невинным тоном спросил:

— Убили? А я думал, он сам…

Это меня взбесило — тем более что я с досады выпил лишнего.

— Хватит паясничать! Я хочу знать правду!

— Ладно-ладно. Только не кричи. Скоро все узнаешь. Данута тебе скажет.

— Данута? Она-то тут при чем? Что она может сказать?

— При чем тут она? Да ведь Данута все и устроила.

Я не поверил своим ушам. Чтобы Данута была причастна к этому страшному делу? Люциан насмешливо смотрел на меня:

— Что, не можешь поверить? Вот потому-то мы и не стали посвящать тебя в подробности. Ты слишком хрупкий, слишком утонченный для такой работы, Витольд.

— Нет, я не верю! — в ярости крикнул я и, побежав к двери, позвал: — Данута, Данута, иди сюда сейчас же!

Вошла Данута, миниатюрная, изящная.

— Данута, твой брат говорит, что казнь Булле устроила ты. Это правда?

— Да, конечно.

Тут-то она и рассказала все с самого начала. Она пришла к этой мысли еще в ту ночь, когда мы впервые заговорили о фольксдойче. Влияние Булле на других крестьян все росло, и этому надо было положить конец. Она долго думала, как бы это сделать, и вот представился удобный случай. Булле проговорился кому-то в усадьбе, что он выслеживает Костшеву и скоро его поймает.

Это было то, что надо: Костшева послужит приманкой, и Булле получит заслуженную кару. Данута раздобыла образец почерка Булле и написала поддельную предсмертную записку. А Люциан, получив доказательство преступных намерений Булле, согласился с этим планом.

Все прошло без сучка без задоринки. Я тоже сыграл свою роль — «очень важную роль», подчеркнула она.

— И нечего стыдиться, что ты лично не помогал вешать предателя. Это работа для деревенского парня с железными мускулами и крепким желудком!

Я потряс головой, чтобы в мозгах все окончательно прояснилось:

— Самое непостижимое — это то, что Люциан всего лишь месяц назад просил меня заботиться о тебе. Потому что ты такая слабая и одинокая…

— Витольд! — с жаром сказала Данута. — Люциан прав. Вот кончится война, мы выйдем из этого ада, вздохнем свободно и снова заживем как нормальные люди. Тогда я опять стану слабой девушкой.

Она смотрела на меня с упреком. Лицо ее было печально, губы дрожали, в глазах стояли слезы. Она повернулась и выбежала из комнаты.

Люциан покачал головой и проворчал:

— В женщинах ты разбираешься, как я в китайцах.

История с Булле имела трагическое продолжение. У Люциана была одна слабость, сама по себе вполне простительная, но именно она довела его до беды. Он был большой любитель женщин. Мы знали, что частенько по вечерам он гуляет с подружками. Он, в общем-то, и сам понимал, что время для интрижек сейчас не очень подходящее, но когда мы с Данутой предостерегали его, с невинным видом отвечал:

— Что я могу поделать! Просто мне везет в любви.

Увы, везение сопутствовало ему не во всем. Однажды, когда он провожал подружку в соседнюю деревню, его окликнул офицер гестапо, проезжавший мимо в автомобиле. Первым порывом Люциана было пуститься бежать, но он удержался, с опаской подошел к автомобилю и облегченно вздохнул: офицер просто попросил его помочь сменить колесо. Люциан согласился и уже приготовился взяться за дело, как вдруг офицер велел ему сесть в машину. Как знать, чем объяснялось это приказание. Может, что-то в Люциане показалось офицеру подозрительным или он хотел иметь парня под рукой, чтобы, например, нести его чемоданы. Так или иначе, Люциану не захотелось попасть в логово гестапо. Он сделал вид, что открывает дверцу, а сам отпрыгнул в сторону, нырнул в кусты — и был таков.

Все это нам рассказала девушка, которую он провожал. Данута слушала, вся сжавшись, чтобы сохранить видимость спокойствия. Мы наскоро обсудили положение, я посоветовал Дануте просмотреть все в доме, уничтожить компрометирующие документы, а потом собрать вещи и уехать в Краков. Она колебалась. Но я настоял на немедленном отъезде:

— От того, что мы останемся, лучше никому не будет, а вот хуже вполне может стать. Если Люциану удалось улизнуть, он присоединится к нам в Кракове. А вашу мать гестапо скорее всего не тронет. Сочтут, что она ни при чем.

Данута тихо заплакала и согласилась. Мы быстро собрались. Вся прислуга вышла на веранду проститься с нами. Мы сели в ту самую бричку, которая несколько месяцев назад привезла меня в это восхитительное место.

Невзлюбивший меня старый кучер уже взялся за вожжи, и тут нам принесли страшное известие. Из деревни примчался на велосипеде парнишка и сообщил, что Люциана поймали в лесу. Я обнял Дануту за плечи. Она дрожала и плакала навзрыд.

— Трогай! Трогай! — крикнул я кучеру.

Но Данута отстранилась от меня. Она уже овладела собой и спокойно сказала:

— Постой, Витольд. Эта новость все меняет. Я должна остаться, что бы ни случилось дальше. Кто-то должен заниматься домом.

Я возражал, но она ласково погладила меня по плечу:

— Не усложняй ситуацию, Витольд. Ты должен ехать. Для тебя найдется работа и в другом месте, а я здесь родилась и выросла. Нигде, кроме этой деревни, от меня не будет толку. Прошу тебя, езжай скорее. Прощай и не забывай нас.

Я уехал в полном отчаянии.

Больше никогда и никого из семейства Сава я не видел. Несколько месяцев спустя в Кракове узнал, что немцы всех их арестовали, пытали и убили[106].