Глава XXII Невидимая война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XXII

Невидимая война

Вопреки распространенному мнению, нацистский оккупационный режим на территории Польши не отличался прочностью, даже с полицейской точки зрения. А опыт движений сопротивления в других оккупированных странах показывает, что репрессивная машина бессильна против хорошо организованного подполья, имеющего мощную поддержку в обществе.

Полиция и гестапо добивались подчинения, вызывая в людях слепой тотальный страх и бесчеловечно обращаясь с арестованными. Причем старались, чтобы жестокость не зависела ни от каких условий, не подчинялась никакой логике. В большинстве своем немецкие полицейские были тупыми скотами, садистами, преступниками. По данным Сопротивления, в одной только Польше в 1942 году насчитывалось более шестидесяти тысяч гестаповцев. И все-таки немцы оказались не способны подавить польское подполье, и только в немногочисленных случаях им удавалось проникнуть в руководящие центры.

Некоторые карательные методы нацистов ставили нас перед страшным выбором, ослабляли дух повстанцев и волю населения к борьбе. Уже с сентября тридцать девятого немцы начали убивать сотни мирных жителей в отместку за понесенный урон, навязав нам свои правила игры. Мы знали, что за каждое наше действие поплатятся жизнью дорогие нам люди, и сердца наши разрывались от боли.

Эти зверства не должны быть прощены и забыты. Пусть наши дети помнят о чудовищном принципе коллективной ответственности… Когда мы снова станем свободными, мы будем всячески стараться отплатить нацистским нелюдям, гестаповским садистам и немецким правителям Польши за эти невинные жертвы, за все наши муки и за истребление беззащитных евреев.

Справедливость не будет восстановлена в мире до тех пор, пока эта банда выродков не ответит перед судом народов, пострадавших от их варварства[119].

В городе имена казненных после какого-либо удара подпольщиков по оккупантам обычно оставались неизвестными. Немцы просто расстреливали каждого пятого заключенного или каждого десятого жителя улицы, на которой произошло покушение или диверсия. В провинции же палачи действовали с дьявольским коварством. Список лиц, которые будут в течение трех месяцев нести ответственность за любой «акт бандитизма», совершенный против властей Генерал-губернаторства, вывешивался на всеобщее обозрение. В деревнях и маленьких городках все друг друга знают. Поэтому заложники были всем знакомы. Гораздо труднее пустить под откос состав, когда знаешь, кого именно за это убьют. Но Сопротивление должно было продолжать свое дело. Поступали так: акты саботажа в той или иной местности готовили не тамошние уроженцы, а другие люди.

Немцы придумали множество способов отнимать продовольствие у крестьян, крестьяне же изобрели множество уловок, чтобы надувать немцев, припрятывать запасы для себя, отдавать что похуже, а то и уничтожать то, что не удавалось спасти. Во второй половине сорок второго года немцы учинили в деревнях еще одно унизительное нововведение. Издали приказ, согласно которому вступать в брак можно было только с разрешения властей. А разрешения, как правило, не давали: пара-де не соответствует расовым стандартам, установленным для поляков специальной программой. Этот изуверский приказ был дополнен другим: «незаконных» детей полагалось изымать у родителей и отправлять в немецкие приюты.

Следствием первого приказа стало то, что крестьяне заключали тайные браки; вскоре это повлекло за собой вступление в силу второго приказа. У несчастных родителей силой отнимали детей. Матери с младенцами пытались прятаться в соседний деревнях, но это не помогало. Гестапо каждый раз настигало беглянку и забирало ребенка, как щенка. Тысячи польских детей таким образом навсегда потеряли родителей. Никто так и не знает точно, что с ними сталось[120].

Репрессии в деревнях способствовали политической радикализации народа. Крестьянская партия, выступавшая от имени сельского населения, не скрывала желания увидеть после победы общественно-политические изменения в стране. Крестьяне страдали, переносили все тяготы войны, но считали, что эти страдания будут вознаграждены. «Десять заповедей Сопротивления», сформулированные руководителями Крестьянской партии, священной клятвой звучали в устах и сердцах угнетенных людей. Их опубликовали подпольные газеты, их печатали и распространяли на отдельных листках, крестьяне переписывали их, дети заучивали наизусть:

— Неустанно боритесь за свободу Польши.

— Невзирая на гонения, создавайте организации в каждой деревне, чтобы поддерживать слабых и успокаивать пылких, пока не настанет время действовать. Ваша организация должна быть военным штабом. Она должна постоянно подрывать и расшатывать кровавую немецкую власть, а в свой час избавиться от нее.

— Пусть эта организация послужит также торжеству новой, народной Польши, нового строя, опирающегося на крестьянство, Польши, где не будет ни элиты, ни диктатуры, демократической Польши с незыблемыми законами, свободно избранным парламентом и всенародно признанной властью.

— Отстаивайте справедливые требования: земля крестьянам, работа для всех, кооперативное народное хозяйство, национализация заводов и шахт.

— Честно служите своей стране — вы ее кормильцы. Срывайте поставки продовольствия для оккупантов. Кормите голодающих братьев в городах. Помогайте страждущим как добрые христиане.

— Будьте мудры, благоразумны и хитры в отношениях с оккупантами. Будьте верны своей организации, держите слово, храните тайну, защищайте достоинство нации.

— Будьте безжалостны к предателям и провокаторам. Клеймите позором тех, кто прислуживает оккупантам и якшается с ними. Пресекайте болтовню и ненужное любопытство.

— Выбирайте сильных, достойных доверия, испытанных, благородных, самоотверженных руководителей. Не поддавайтесь унынию.

— Неумолимо требуйте самой суровой кары для нацистов за их изуверство, алчность и бесчеловечность. Они должны быть раздавлены.

— Не теряйте веру в победу. Убеждайте своих соседей в том, что, какой бы долгой ни была война и каких бы жертв она ни потребовала, истина и справедливость восторжествуют и независимая демократическая Польша возродится[121].

Отряды Сопротивления в сельской местности сражались особенно яростно и проявляли невероятную находчивость[122].

В борьбе против нацистских выродков мы подчас прибегали к почти безнравственным средствам, но они были оправданным ответом на чудовищный план истребления народов. Например, сводили немецких офицеров с проститутками, зараженными венерическими болезнями. В сентябре 1939 года мы выпустили из тюрем много уголовников и сказали им, что они могут вернуться к своим прежним «профессиям», если круг их клиентов будет ограничиваться немцами. Польские власти хранили их имена и заведенные на них дела, чтобы после войны можно было взять их под наблюдение. И разумеется, им обещали тем больше сократить срок наказания, чем успешнее они будут действовать против немцев. Показательно, что ни один из этих преступников ни разу не покусился на поляка, и многим из них поручалось выполнение самых кровавых подпольных акций. Настолько сильна была всеобщая ненависть к захватчикам.

Те, кто не жил под властью нацистов, никогда не смогут представить себе силу этой ненависти и вряд ли поймут, почему так легко мы утратили все этические принципы и нормы, принятые в цивилизованном обществе. В нас не осталось ничего, кроме отчаяния зверя, попавшего в западню. И мы защищались всеми средствами, допустимыми в ожесточенной борьбе с врагом, который стремится тебя уничтожить. Польша сопротивлялась, как дикая кошка, впивающаяся когтями в обидчика. Не думаю, чтобы когда-либо еще за всю историю христианского мира происходило нечто подобное и в таких масштабах.

Находились настоящие «мстители-специалисты». Мне рассказывали об одном человеке по имени Ян, родом из Познанского воеводства, который бегло говорил по-немецки и жил по документам фольксдойче. До войны он торговал свиньями. Нацисты чинили страшные расправы над его земляками. И вот Ян стал в Варшаве одним из тех самых «специалистов», плативших немцам их же монетой.

Любимым его занятием было распространять среди немцев заразные болезни, в частности тиф, которого они панически боялись. Кажется, он использовал для этого вшей, которых сам разводил и перевозил в миниатюрной коробочке, сделанной специально для этих целей. Он выпускал своих питомцев в публичных местах, где бывало много немцев. Помню, когда я услышал об этих методах, то от гадливости не стал уточнять детали. Но со временем щепетильности во мне поубавилось.

Есть много доказательств того, как доверял нам народ и как безоговорочно выполнялись наши распоряжения. Вот, например, типичный приказ Делегатуры, целью которого как раз было оценить народное доверие и дисциплину. Он запрещал чтение немецких газет, издававшихся на польском языке. Полностью запретить их чтение представлялось невозможным — слишком сильно было любопытство и желание узнать новости. Поэтому некоторое время запрет ограничивался только пятницей. В этот день полякам предписывалось не покупать ни одного номера нацистских газет.

Очень скоро мы увидели результат. Немцы были вынуждены значительно сократить пятничные выпуски. По всей стране — в Варшаве, Кракове, Львове и Вильно — на человека, купившего номер в пятницу, запросто мог в ту же минуту упасть кирпич с крыши газетного киоска. Невидимая рука могла повесить ему на спину табличку с надписью: «Эта тварь поддерживает немцев». А на другой день — вывести несмываемой краской на стене его дома: «Здесь живет подлый и тупой поляк, который повинуется не своим властям, а нацистским бандитам».

Одним из простых и удобных способов сплотить польский народ и внушить ему симпатию к Сопротивлению было переименование улиц. Возможно, в этом было что-то сентиментальное, но было и немалое практическое значение. В одну ночь на стенах домов, на углах улиц, на фонарях появились таблички и надписи с новыми названиями в честь героев и государственных деятелей военного времени, пользующихся любовью поляков: «проспект Недзялковского», «аллея Ратая», «улица Рузвельта», «бульвар Черчилля». И в среде патриотов стало считаться предосудительным упоминать в разговоре прежние названия. Это позволяло сразу определить, к какому лагерю принадлежит незнакомый человек: говорит «улица Рузвельта» — значит, свой (если только не провокатор), говорит «Дубовая» — значит, держи язык за зубами. Новые названия прижились у большинства населения страны.

Я видел немало подтверждений тому, что непримиримая позиция Сопротивления пользовалась всенародной поддержкой. Мне часто приходилось составлять и отправлять руководству отчеты о том, насколько эффективны наши инструкции. В начале 1942 года охота на людей, которой занимались нацисты, приобрела особый размах. Все больше и больше женщин, мужчин и детей отлавливали и угоняли на принудительные работы. И вот один польский аристократ, бывший дипломат, спросил у Делегатуры разрешения послать верховным властям рейха некий написанный им меморандум. У него хватило смелости рассказать в нем о зверствах и бесчинствах немцев в Польше, и он просил немецкое правительство положить конец этому разгулу жестокости, запретить вывозить на принудительные работы детей, беременных женщин и отцов семейства. В принципе предложение заманчивое, и некоторый шанс на успех этой затеи имелся. Я отметил это в своем отчете. Но если бы разрешение было получено, то создалось бы впечатление, что автор письма говорит от имени всего польского народа, а польский народ вообще не признавал ни за кем из немцев никакого права куда-либо угонять никого из поляков. Наша тактика поведения по отношению к оккупантам не допускала никакого сотрудничества и политического компромисса. План был единодушно отвергнут.

Само собой, запрещалось посещать театры, кино и бордели, открытые немцами, чтобы развращать и деморализовывать поляков, а также читать напечатанные ими книжки. Одна польская актриса открыла в начале 1942 года собственный театр. Некоторые связи среди немцев помогли ей получить разрешение. Она не собиралась ставить ничего непристойного и оскорбительного, да и не делала этого. Тем не менее другие актеры, многие из которых состояли в наших рядах, стали спрашивать руководителей подполья, могут ли и они открывать польские театры и какова официальная позиция на этот счет.

Ответ, принятый большинством голосов, гласил: «Упомянутой актрисе следует немедленно закрыть театр, иначе ей будет вынесено общественное порицание».

Мне разъяснили это решение так: никто не должен развлекаться в театре, пока Польша страдает, борется и несет потери. Никто не имеет права забывать, даже на пару часов, что происходит в стране. Нельзя отвлекаться от непрерывной борьбы с захватчиками.

Тем не менее актриса не стала закрывать театр. В нем играли почти сплошь легкие, безобидные комедии. Вскоре ей было объявлено порицание, во всех подпольных газетах упоминалось ее имя. Она обвинялась в оскорблении национальных чувств соотечественников. Установленные принципы не терпели исключений.

Сами нацисты оказывали неоценимую помощь нашему делу. Немецкие служащие, полицейские, офицеры вовсе не были так равнодушны к земным благам, как полагалось расе «сверхчеловеков». Немцы в оккупированных странах вели себя как самые заурядные грабители и, какие бы сказки ни рассказывали о себе, на самом деле думали только о наживе.

Немецкие власти не догадывались, какую огромную пользу мы извлекали из этой слабости ее представителей на местах. Чаще всего мы их просто покупали, а они и рады были продаться. Тем же, кто мечтал выйти сухим из воды, еще и обещали, что после войны, если Германия проиграет, мы защитим их. Но самых крупных успехов мы достигали при помощи шантажа. Боюсь, многие из нас стали в этом деле непревзойденными мастерами.

Предположим, некий немецкий служащий продал нам какие-то сведения. Цену заломил несусветную, но мы заплатили, не торгуясь. Он радостно потер руки, заверил нас в своей дружбе и пробормотал что-то невнятно одобрительное в адрес польского народа. Но он не знал, что у нас остались неопровержимые доказательства этой сделки, в том числе фотографии. Очень вежливо мы предлагали ему и дальше оказывать нам услуги, а платили все меньше, по мере того как он все больше себя компрометировал. И долгое время он поставлял нам «товар», который рано или поздно, конечно, иссякал.

Немецким солдатам всегда не хватало денег. На хорошую еду, напитки, сигареты. Для них не составляло большого труда продать нам ремень, шинель, одеяло и даже пистолет или автомат. Мы платили щедро. Но после первой сделки бедняга был вынужден доставать для нас все новые и новые предметы обмундирования и оружие, которые покупал или крал у своих товарищей. Потому что знал: если он прекратит эту коммерцию, мы легко можем донести на него начальству.

Среди немцев было немало тройхендеров[123], то есть управляющих земельной собственностью, недвижимостью и прочим реквизированным имуществом, которые были не прочь выгодно продать на черном рынке зерно, фураж, мебель, меха — все, что удавалось втихую прибрать к рукам. У нас же были специальные агенты, которые отслеживали таких продавцов. Как правило, они свободно говорили по-немецки, покупали, не торгуясь, то, что предлагалось, и исчезали. Но в тот же или на следующий день являлись снова и требовали продать им вполне определенные вещи по очень низкой цене. Тройхендер сначала удивлялся, потом свирепел от такой наглости. Тогда наш человек ему объяснял:

— Так вы не понимаете, что я оказываю вам милость? Если вы откажетесь продать то, что мне нужно, я пойду к вашему начальству и расскажу о нашей недавней сделке. Вы же этого не хотите?

Бывали, что и говорить, в нашей работе моменты истинного наслаждения.

Закончить эту главу я хотел бы рассказом об одном из самых удивительных мероприятий, проведенных за время оккупации. Нигде, кроме нашего подполья, насколько я знаю, ничего подобного не случалось.

В 1941 году Сопротивление оказалось в крайне тяжелом финансовом положении. Расходов было много, а поступавших из Лондона средств не хватало. И тогда Делегатура решила провести внутренний заем. Были выпущены боны, которые играли роль обычных государственных облигаций и подлежали обмену на деньги с процентами после освобождения Польши и возвращения из изгнания правительства. Успех этой операции — лучшее свидетельство веры поляков в освобождение родины и авторитетности подпольного государства.

Выглядели эти боны не очень-то официально. Это были десятки тысяч бумажек, похожих на кусочки ткани, со следующим текстом:

Благодарю вас за пожертвование стольких-то килограммов хлеба, картофеля, угля и т. д. Постараюсь возместить вам расходы, как только это станет возможным.

Далее следовала подпись и секретный значок вместо номера серии. Количество килограммов обозначало сумму, а слова «хлеб», «картофель», «уголь» и др. служили маскировкой.

К кампании была привлечена система распространения подпольной прессы. В качестве агентов займа выступали люди, не принимавшие активного участия в Сопротивлении, но пользовавшиеся высоким нравственным авторитетом в глазах общества. Таким образом многие оказались причастны к подпольной работе. Собирать деньги было поручено также и некоторым подпольщикам, в том числе мне.

Странная это была кампания. Агент приходил к почти незнакомым людям, полагаясь только на их порядочность, верность, скромность и великодушие. Обращался к ним от имени правительственной Делегатуры, тайной и анонимной, и неизвестных им государственных органов. И даже не мог внятно рассказать о себе. Я сам обошел человек двадцать, никого из которых не знал лично. По большей части это были обычные люди из мелких предпринимателей или из простого народа, жившие на то, что осталось от лучших времен.

Меня часто спрашивали: «Почему я должен вам доверять? Откуда я знаю, кто вы такой? Где гарантия, что вы не положите эти деньги себе в карман?»

Я отвечал, что мне порекомендовал обратиться к ним их друг, которому они, безусловно, доверяли. Объяснял, что Сопротивление по понятным причинам не может называть имен и адресов. Предлагал регулярно присылать им, если они захотят, подпольную газету любой, на их выбор, партии. Обычно это было самым убедительным доводом. А в заключение просто давал честное слово.

Бывали разные неприятные моменты, но должен сказать, что из двадцати человек, с которыми я имел дело, ни один не отказался внести деньги. А я далеко не самый лучший агитатор. Конечно, некоторые давали суммы значительно меньше тех, что я называл. Например, один человек, у которого я просил десять тысяч злотых, дал всего сто. Кое-кто, подозреваю, соглашался участвовать в займе только из осторожности — учитывая возможность того, что после войны Сопротивление придет к власти. Но в основном чувствовалось, что люди искренне хотят нам помочь.

Заем прошел с большим успехом, собранная сумма позволила нам продолжать работу. Не сомневаюсь, что после освобождения все долги будут выплачены. Б противном случае славные люди, патриоты, поверившие нам и пожертвовавшие свои средства на общее дело, оказались бы обманутыми[124].