Первый в мире

Первый в мире

Придётся на время оставить живопись и литературу, чтобы обратиться к авиации вообще и к северной, арктической авиации в особенности.

Самолёт, изображённый на стоящей передо мной картине, на который я прежде смотрел просто как на самолёт, оказался определённым, действительно существовавшим самолётом, и гораздо больше того — интереснейшей реликвией истории русской и мировой авиации.

Что же это за самолёт? Что за реликвия? Чёткая подпись в правом нижнем углу картины: «Ст. Писахов 1914» — сразу определяла эпоху, к какой относится машина. Это был «Фарман», так сказать, самолёт в пелёнках, свидетель младенческих лет авиации — биплан-этажерка, с густо поставленными между нижней и верхней плоскостями деревянными стойками-распорками и крохотной кабиной-люлькой для пилота, как-то отдельно вставленной в самолёт и окрашенной при том в ярко-красный цвет.

Мне, признаться, невдомёк было поначалу — почему так ярко окрашена кабина, и я решил, что это просто элемент колорита картины, желание художника дать на общем скромно-тускловатом фоне северного пейзажа яркое, привлекающее глаз и живописное пятно.

Но дело обстояло не так. Это была не артистическая прихоть художника, в чём мы убедимся позже, а сейчас займёмся самолётом в целом. Это был гидроплан, стоящий у самого берега на трёх поплавках.

Наклонясь к самой картине, я старался близорукими своими глазами разглядеть детально эти самолётные «ноги», когда Валентина Владимировна будничным голосом сказала:

— Постойте, это же самолёт Нагурского, и у нас есть его фотография.

Она заглянула снова в ведомые ей одной архивные недра и положила передо мной папку, из которой вынула вслед за тем две фотографии.

Я схватился за фотографии. На обеих был изображён уже знакомый мне самолёт, причём на одной — вместе с лётчиком, стоящим возле него на снегу. Лётчик был высок и плечист, одет в плотное демисезонное пальто, на ногах — русские сапоги.

— Прочтите надпись на обороте, — посоветовала Валентина Владимировна.

. Я повернул фотографию оборотной стороной и прочёл карандашную надпись: «Самолёт И. О. Нагурского в Архангельской губе на Новой Земле в 1914 году. Экспедиция на поиски Г. Я. Седова. Фото изготовлено Северным отделением Географического об-ва в гор. Архангельске».

Спустя несколько минут к фотографиям Нагурского Валентина Владимировна прибавила и две его книжки. Книги были присланы из Польши. На одной из них, носящей название «Первый над Арктикой», — дарственная надпись лётчика: «Свершилось предсказанное в 1914 году: единственное средство сообщения в Арктике — самолёт. Арктика перестала быть таинственной. Самолёты лучший способ коммуникационного сообщения. Книжки шлю для музея. Ян Нагурский».

Непосредственно за дарственной надписью следует авторское предисловие к книге, начинающееся ссылкой на БСЭ и цитатой из неё: «Большая советская энциклопедия в 29 томе под буквой «Н» указывает: «Нагурский Иван Иосифович (1883—1917) — русский военный лётчик, совершивший первые полёты в Арктике на самолёте. В 1924 году, в поисках русских арктических экспедиций: Г. Я. Седова, Г. Л. Брусилова и В. А. Русанова, Нагурский совершил (с Новой Земли) на гидросамолёте 5 полётов, во время которых достиг на С. мыса Лнтке и удалился на С.-З. на 100 км от суши. Нагурский находился в воздухе свыше 10 часов и прошёл около 1100 км на высоте 200—1200 м. Нагурский указал на возможность достижения Северного полюса на самолёте».

... Книжка Нагурского лежит передо мной на моём письменном столе, и тоже с дарственной надписью. Но это уже не тот экземпляр, что я видел в Музее Арктики и Антарктики, а другой, мой собственный, и притом не на польском, а на русском языке. Прислан он мне из Варшавы. Почему из Варшавы? И вообще как попала ко мне эта книжка? История стоит того, чтобы рассказать её хотя бы вкратце.

Узнав в музее, что самолёт, написанный Степаном Писаховым на его картине четырнадцатого года, принадлежал русскому лётчику Нагурскому и что лётчик, несмотря на справку в энциклопедии, по-видимому, жив, я тотчас же принялся за розыски Нагурского, чтобы связаться с ним и получить из первых рук все, какие возможно, материалы о его полётах.

Из моего знакомства с фотографиями и книжками его, присланными в Музей Арктики, мне было известно два указующих факта: лётчик Нагурский, летавший над Арктикой почти шесть десятилетий назад, жив, с разрешения Советского правительства принял польское подданство и ещё несколько лет тому назад жил в Варшаве.

Не медля ни минуты, я написал ему письмо, объяснив, кто я, и просил снабдить меня материалами, необходимыми мне для книги о Севере, которую я пишу.

Не зная адреса Нагурского, я послал письмо своё в польское посольство в Москве, сопроводив его просьбой разыскать в Варшаве Нагурского и передать ему моё письмо. Спустя месяц я получил от Яла Иосифовича ответное письмо и его домашний адрес. Завязалась переписка, и Ян Иосифович прислал мне в подарок свою книжку на русском языке, а также свою фотографию и подробное описание одного из памятных ему и ещё нигде не описанного полёта на поиски пропавших экспедиций Г. Седова, Г. Брусилова и В. Русанова.

Оказалось, что книжка Яна Нагурского «Первый над Арктикой» переведена была на русский язык и выпущена у нас ещё в шестидесятом году. Печаталась она у меня под боком в Ленинграде, но попала ко мне... через Варшаву.

Необходимо сказать об этой книжке подробней. Она примечательна прежде всего тем, что написана человеком, первым в мире поднявшимся в воздух над Арктикой, на аппарате тяжелее воздуха, первым совершавшим в тяжёлых арктических условиях длительные поисковые полёты, первым из лётчиков дерзнувшим оторваться от суши и уйти на сто десять километров в море над нагромождением льдов, исключающих посадку на них, первым поднимавшимся на высоту до полутора тысяч метров, что по тем временам и при той технике было, по-видимому, рекордным достижением, наконец, первым, кто предсказал возможность достижения на самолёте. Северного полюса.

Знаменитый полярный лётчик Б. Чухновский, автор предисловия к книге Нагурского, пишет: «Полёты Нагурского — свидетельство большого мастерства и необычайной смелости. В наши дни, когда авиация достигла невиданных вершин техники, кажутся маловероятными полёты над льдами Арктики, по существу, на авиэтке (самолёт Нагурского весил 450 кг, мощность двигателя 70 л. с, скорость 90 км/час), без знания метеообстановки на трассе, без радиосвязи, с ненадёжным мотором, без приборов слепого полёта, отсутствие которых грозит любому самолёту срывом в штопор или падением после вхождения в туман или облачность, т. е. во всех случаях потери лётчиком видимого горизонта».

Насколько трудны были полёты над Арктикой на таких несовершенных машинах, как «Фарман», и в таких условиях, в какие поставлен был Нагурский, свидетельствует печальный опыт двух других лётчиков поисковой экспедиции — Александрова и Евсюкова.

Подполковник Александров разбил свой «Фарман» при первой же попытке подняться в воздух и отказался от дальнейших полётов. Лётчик Евсюков сделал ещё меньше — он отказался от полётов, даже и не пытаясь начать их. Его самолёт, погруженный на пароход «Эклипс» и доставленный на нём в Арктику, так и остался в пароходном трюме разобранный на части, заколоченный в ящики. Евсюков даже не собирал своей машины.

Тем разительней была разница между этими незадачливыми и робкими пилотами и решительным, смелым до отчаянности, искусным в своём лётном деле и преданным ему Нагурским. Блестящий лётчик и отважный офицер русской армии, он совершил несколько великолепных и беспримерных по тем временам полётов.

Мне очень хотелось получить описание хотя бы одного такого полёта от самого Нагурского. Я написал об этом Яну Иосифовичу и вскоре получил то, чего желал. «Уважаемый Илья Яковлевич, — писал Нагурский, — Ваше письмо от 11.Х.1969 г. получил. Считаю, что для Вас будет интересным иметь описание одного из полётов в Арктике, который ещё не видал света, т. е. не был описан мною, и мои переживания в нём. Это полёт с Панкратьевых островов на северо-запад до островов Франца-Иосифа и обратно. Ко мне, сидящему с гидропланом на льду у Панкратьевых островов, пришла пешая экспедиция с «Андромеды»; 4 человека. «Андромеда» прибыла с углём и задержалась у кромки льдов, в 30 милях от места моей стоянки. Люди шли пешком по льду берегом Новой Земли.

Встреча была сердечная. Я обрадовался очень прибытию гостей. Надеялся, что они прибыли с запасами продовольствия и необходимых мне вещей. Я ведь был с механиком выгружен с парохода на берег в Крестовой губе и оставлен почти без всякого продовольствия и жизненных запасов. Оказалось, что гости ничего с собой для меня не имеют, могут только поделиться своим продовольствием. Они прибыли на несколько часов навестить меня и посмотреть, как я живу на льду один с гидроаэропланом. Они желали посмотреть мои полёты, так как не видели ещё, чтобы человек летал.

Я сказал, что они удачно прибыли, потому что я собираюсь сегодня лететь на северо-запад в направлении Земли Франца-Иосифа. Прибывшие рассказали много о своей жизни. Пешее путешествие их ко мне было трудное — льды прибрежные местами очень неровные, у берегов открытая вода. Они принуждены были далеко отходить от берега.

Я начал собираться к отлёту. Проверил мотор. Пополнил баки бензином и маслом. Объяснил своим гостям, что лечу в направлении Земли Франца-Иосифа с заданием разведки — розыска людей экспедиции Седова, Русанова и Брусилова. Прилечу обратно через пять-шесть часов. Ответили, что будут меня ждать и желают видеть, как летают люди.

Вылетел я в направлении на северо-запад на острова Земли Франца-Иосифа. Куда ни кинешь глаз — картина одинаковая: ледяная пустыня смёрзшихся битых льдов. Поверхность неровная, негладкая: всюду торчащие льдины разной величины. Нигде не видно ровной поверхности, необходимой для посадки в случае нужды самолёта. Температура воздуха на высоте 1500 метров — 12—15 градусов мороза. После двух часов лёту вид ледяного пространства внизу не меняется, ледяная мрачная пустыня. Состояние моё — полное внимание. Я снаружи мёрзну. Бровям, глазам и лицу холодно. Видимость очень хорошая, видны острова Франца-Иосифа, два южных больших Вильчека и Белл, северо-западнее больше островков меньших, с верхушками — как белые шапки меховые. Меняю направление немного на запад и после часа полёта вижу хорошо два больших острова Георга и западнее — Александры. Второй остров больше первого. Следующие острова — мелкие, шапки белые.

Дальше на северо-запад пустыня торчащих смёрзшихся льдов. Посередине этой пустыни с юга на север, западнее и вдали от Земли Франца-Иосифа, ясно заметна тёмная полоса воды, как узкая ленточка. Мне делается всё холоднее, я мёрзну. Внизу по-прежнему ледяная пустыня. Никакой жизни не видно. По часам я лечу около трёх часов. Решаю возвратиться. Возвращение было менее напряжённо. Вслушиваюсь в работу двигателя и поглядываю на компас, следя правильность пути. Оглядывая поверхность льдов, представляю себе, как тяжело и трудно передвижение пешком для людей и экспедиций, которым приходилось идти в этих местах.

Раздумывая так и следя за курсом полёта и вслушиваясь в ритмичную работу двигателя, увидел вдали Новую Землю, место стоянки моего самолёта и ждущих па берегу людей с «Андромеды». Посадку сделал на лёд на месте вылета. Полёт мой к Земле Франца-Иосифа и обратно занял около шести часов. Ожидавшая меня команда моряков с «Андромеды» встретила меня с большим восторгом, видели первый раз, как человек летает на самолёте. Поздравлениям и похвалам не было конца. Поделились со мною своим продовольствием и ушли на юг по льду до парохода «Андромеда». Я снова остался сам со своим самолётом. Ян Иосифович Нагурский».

Так описывает Нагурский самый дальний и самый долгий свой полёт. Одна его длительность, невиданная по тем временам, могла составить гордость лётчика. Но Нагурский удивительно скромен в описании своём. Никаких гордых слов, никакой приподнятости в описании нет. Очень деловито, сдержанно, самыми простыми словами, в самой обыденной тональности рассказывает лётчик о своём славном, необыкновенном арктическом полёте.

Из этого описания может у читателя составиться впечатление, что никаких трудностей полёты в Арктике и не представляют.

Увы, это совсем не так. И полёты и вся жизнь Нагурского на Новой Земле возле самолёта — акт героический и свидетельство железной воли и мужества лётчика. Царское правительство и Гидрографическое управление, вынужденное под давлением общественности начать розыски пропавших экспедиций Седова, Брусилова и Русанова, организовало поисковую экспедицию скверно, небрежно, с преступной беспечностью.

Начальник её капитан Ислямов, шедший на одном из экспедиционных судов — «Герте», находил, например, что розыск пропавших экспедиций с помощью самолётов вообще пустая затея. Вместо того чтобы пробиваться вперёд сколько возможно дальше на север, с тем чтобы начать поиски пропавших экспедиций с воздуха с помощью самолёта, в тех местах, где эти экспедиции могли быть, Ислямов высадил лётчика и механика прямо на лёд пустынной Крестовой губы на Новой Земле, а сам на своём пароходе «Герта» ушёл к Земле Франца-Иосифа. При этом самонадеянный, беспардонный капитан первого ранга ни в какой степени не позаботился о том, чтобы должным образом обеспечить, устроить бросаемых им людей и хорошо снабдить всем необходимым.

Он нимало не думал о том, как будут жить в ледяной пустыне лётчик и механик — почти без продовольствия, без жилья, без укрытия от непогоды, без медикаментов, без всякого контакта с внешним миром, без всякой возможности в случае нужды к кому бы то ни было обратиться за помощью.

А как лётчик и механик вдвоём, почти без инструмента и совершенно без приборов, сумеют собрать самолёт, как поднимут вдвоём кабину с мотором, которая весит более двухсот килограммов, как лётчик сможет подняться на гидросамолёте, сидящем на поплавках, с неровного льда?

И вообще неизвестно было, сумеет ли летать самолёт, собранный в столь дико примитивных условиях. А что делать в случае необходимости перебазироваться? А если лётчику, летящему в одиночку, придётся садиться где-то в другом месте? Ведь у него нет никаких средств дать знать о месте своего нахождения.

Непонятно было, почему в помощь лётчику и механику не оставили ещё двух-трёх человек из судовой команды.

Я не могу передать даже вкратце всех мук и тягостей, какие пережили лётчик и механик, собирая самолёт, транспортируя его к берегу, когда ветер отогнал льды и сделал возможным старт машины с воды. Я не смогу пересказать историю жизни Нагурского и Кузнецова в Крестовой губе, его вынужденной перебазировки севернее, на Панкратьевы острова, его полётов в тумане, в снежную пургу без ориентиров и без приборов для слепого полёта.

Продукты и горючее скоро кончились, а вспомогательное судно «Андромеда», задержанное, очевидно, в пути льдами, не появлялось. Пришлось добывать пищу охотой, есть противную тюленину, пока не прибрёл к самолёту любопытствующий белый медведь, которого удалось застрелить.

В довершение всех бед заболел механик, и его пришлось переправить на подошедшую наконец «Андромеду».

И, несмотря ни на что, Нагурский с великолепной настойчивостью и мужеством продолжал свой поиск. Во время одного из трудных полётов, длившегося четыре часа пятьдесят две минуты, он обнаружил на острове Панкратьева вросшую в лёд избушку, в которой нашёл... Впрочем, пусть сам Нагурский расскажет о том, что он нашёл в этой затерянной среди ледяной пустыни избушке, к порогу которой он подступил вместе со своим механиком Евгением Кузнецовым.

«Мы вошли внутрь. Через маленькое оконце, врезанное в южную стену, скупо проникал свет. Нары, сбитые из досок, утопали во мраке. Только стол, стоявший посреди избы, был отчётливо виден. Луч солнца лёг на «его жёлто-розовым пятном и преломился на металлическом предмете, лежавшем посреди стола.

Минуту мы простояли молча, с волнением разглядывая простую утварь этого дома, хозяев которого, быть может, уже нет в живых.

Я подошёл к столу и взял в руки металлическую трубу, сделанную из консервных банок. Когда я стал открывать её, руки мои дрожали от волнения. Из трубы я вынул свёрнутые в рулон бумаги.

Седов!

Это были документы экспедиции лейтенанта Седова.

Волнуясь, я стал просматривать листы, читая только заголовки. В этот момент у меня не было возможности подробно знакомиться с содержанием этих ценных документов. Но я понял, что был первым человеком, напавшим на след затерявшейся экспедиции, и в то же время совершенно беспомощным, чтобы проследить дальнейший её путь. Судя по оставленным записям, Седов мог находиться от нас на расстоянии 14—15 часов полёта, а мой «Фарман» способен продержаться в воздухе немногим более пяти часов. Находка произвела на меня такое сильное впечатление, что я забыл обо всём, даже о своём «Фармане», о полётах, о Женьке. В тот момент для меня, кроме Седова, не существовало никого.

Кузнецов стоял за моей спиной и что-то говорил, но я его не слышал. Очнулся лишь, когда он стал тормошить меня.

— Что же вы прочитали?

Этот вопрос привёл меня в чувство. Действительно, я же ещё не знаю всего, что там написано.

— Подходи ближе. Прочитаем вместе.

Седов писал рапорт в Морское министерство. Он уведомлял, что плотный лёд помешал его экспедиции попасть на Землю Франца-Иосифа в первый год. Он остановил судно в пятнадцати километрах от этого места, а сам с частью экипажа пошёл на остров Панкратьева, расположенный близ Новой Земли. Здесь решено было зазимовать, а следующей весной на корабле двинуться в дальнейший путь».

Так Нагурский обнаружил следы пропавшей экспедиции Георгия Седова. Возможно, что он обнаружил бы и местонахождение «Св. Фоки» со всеми членами экспедиции, если бы не тупое равнодушие Ислямова к порученному ему делу.

Нагурский в своей книге писал; «„Герта" добралась до Земли Франца-Иосифа, здесь ей пришлось задержаться, так как дальше к северу не пускали льды. Но если бы с места её стоянки мог вылететь на разведку самолёт, возможности выполнения задач экспедиции несомненно бы возросли. Помимо этого, появились бы реальные виды на спасение людей из партии Брусилова, судно которого дрейфовало севернее острова Рудольфа».

Нагурскому не удалось закончить свои поиски и провести их в таком объёме, в каком ему это хотелось бы. Неожиданно грянувшая первая мировая война заставила его прекратить поиск. Ему, как русскому военному лётчику, было приказано немедля возвращаться, чтобы отправиться в действующую армию.

Одно из двух вспомогательных судов поисковой экспедиции, пароход «Печора», привёзший весть о войне и приказ о возвращении, принял на борт Нагурского и его самолёт и доставил в Архангельск.

Оттуда Нагурский умчался в Петербург, а потом, сдав рапорт о своих полётах в Арктике начальнику Главного гидрографического управления, ушёл на фронт, летал там как военный лётчик, участвовал в воздушных боях с немецкими цеппелинами и даже... был убит, если верить энциклопедии.

Кстати, об энциклопедиях. В начале главы я уже приводил заметку о русском военном лётчике Иване Иосифовиче Нагурском, помещённую в БСЭ. Теперь, в конце главы, я должен внести в эту заметку некоторые исправления и уточнения. Нагурский совершил не пять полётов, как это указано в энциклопедии, а по крайней мере в два раза больше, причём общая длительность их была не «свыше 10 часов», а «одиннадцать часов тридцать минут», как это указано в официальном рапорте лётчика по начальству. Максимальная высота, на которой летал Нагурский в Арктике, достигала не тысячи двухсот метров, а полутора тысяч. Наконец, последнее, если можно так выразиться, уточнение.

В начале заметки, после фамилии Нагурского, стоят две цифры: (1883—1917). Так обычно обозначают в энциклопедиях и других справочниках годы рождения и смерти того, о ком повествует заметка. Несмотря на мой пиетет по отношению к столь солидному изданию, как БСЭ (кстати, немецкая энциклопедия приводит те же цифры), я в данном случае принуждён руководствоваться афоризмом Козьмы Пруткова: «Если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим». Обе цифры, указанные в энциклопедии, неверны. Родился Нагурский не в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году, а пятью годами позже. Что касается его смерти в семнадцатом году, то сам Нагурокий в начале первой главы своей книги поставил заголовок: «Я жив, однако!»

Я лично имею ещё одно веское доказательство, опровергающее БСЭ и лежащее передо мной на моём столе. Это — присланная мне фотография Нагурского и его жены. На обороте фотографии собственноручная надпись Яна Иосифовича: «Последний снимок с бала Сильвестрого жены Антонины и мой 1969 год». Комментарии, как говорится, излишни.

Таковы в кратком изложении некоторые факты о жизни, приключениях и мнимой смерти блестящего лётчика Яна Нагурского. В этом беглом очерке я поневоле должен был опустить ещё множество интересных фактов, относящихся к подготовке Нагурского к экспедиции, участию в постройке во Франции самолёта, переписке с Амундсеном и американцем Бердом, первым достигшим на самолёте в двадцать шестом году Северного полюса, о встречах с Амундсеном и Отто Свердрупом, об отплытии поисковой экспедиции, при котором присутствовали Нансен и братья Руала Амундсена, о многом другом, на что недостало мне в очерке места.

Но об одном любопытном обстоятельстве я всё же хочу ещё упомянуть, прежде чем поставлю в этой главе заключительную точку. Речь идёт о проблеме красной кабины самолёта Нагурского. Почему она была окрашена именно в красный цвет, да ещё в такой интенсивно-красный?

Вот что пишет по этому поводу в своём предисловии Б. Чухновский: «И в книге, и в своём рапорте Нагурский правильно намечает основные направления использования авиации на Севере для разведки льдов, открытия новых земель, помощи гидрографическим и топографическим аэрофотосъемочным работам. Он даёт советы по снаряжению самолётных экспедиций и об окраске аэропланов в контрастный по отношению к снегу красный цвет. Это было применено в советской полюсной экспедиции 1937 г.».

Как видите, Иагурский окрасил кабину своего самолёта в красный цвет не из прихоти или щегольства, а из целесообразности, которой последовали двадцать три года спустя и другие полярные лётчики.

Художник Степан Писахов написал кабину самолёта Нагурского на Новой Земле красной тоже не из прихоти или стремления к живописности, а из верности натуре. Эта верность сказочника-фантаста натуре, правде, действительности кажется на первый взгляд парадоксальной, но мне лично она внушает уважение к Степану Григорьевичу. К этому следует присоединить чувство благодарности за знакомство с Яном Иосифовичем (хотя бы и заочное). Ведь именно идя по следу писаховских картин, я и напал на след Нагурского.