Чудо таланта

Чудо таланта

Я не раз говорил — как много нужно для того, чтобы быть писателем, чтобы написать хорошую книгу. Но до сих пор я, кажется, не сказал с достаточной чёткостью и определённостью главного. Нет спору, ум, сердце, знания, умения — все это вещи, нужные для такого многотрудного дела, как писательство. Но среди нужных есть одно — самонужнейшее, без чего, будь ты хоть семи пядей во лбу и обладай хоть самыми расчудеснейшими качествами, жить в искусстве невозможно. Это самонужнейшее — талант.

Заменить талант ничем нельзя, как нельзя скрыть его отсутствие. Впрочем, не так-то легко скрыть и его наличие. Не заметить его трудненько. Он заявляет о себе сразу: с первой строки книги, с первого взгляда на картину, с первой реплики актёра на сцене, а иной раз и ещё раньше этой самой первой реплики. Так, например, случалось всякий раз, когда появлялся на сцене бывшего Александрийского театра Владимир Николаевич Давыдов.

Этого блистательного актёра ч видел на сцене много раз, и всегда повторялось со мной, да и со всеми другими сидевшими в зрительном зале, одно и то же. Появление на сцене этого актёра было подобно удару электрического тока, мгновенно рождавшему в зале маленькую молнию. Давыдов ещё не успевал подать ни одной реплики, он ещё только появлялся в дверях и останавливался, прислонясь к косяку, или делал по сцене всего один шаг — и уже всем становилось хорошо, всем радостно, всех разом осеняло и одаривало присутствие большого и яркого таланта.

Отчего так делалось, никто из присутствовавших на спектаклях с участием Давыдова объяснить толком не мог, и это вполне понятно. Талант — это волшебство, и потому объяснить тут что-нибудь очень трудно. Но и не пытаться объяснить — тоже ведь нельзя. Мы обязаны понимать всё, чтобы уяснить себе природу всякого возникающего перед нашими глазами явления, а уяснив, поставить его себе на службу, овладеть им.

Что же такое талант? Существуют ли точные определения этого странного и чудесного свойства человеческой натуры? Изучены ли все стороны и грани его? Даны ли исчерпывающие характеристики этого феномена? Нет. Ничего такого пока не сделано. Учёные ещё теснятся в робком далеке от этого жгучего солнца нашей личности. Они, очевидно, боятся обжечься. У них нет к тому же ни подходящих измерительных инструментов, ни соответствующей аппаратуры для опытов и умозаключений. Ну что ж. Придётся, по-видимому, на данном этапе обходиться без ответственных показаний и доказаний жрецов точности и обратиться к показаниям самих талантов, чтобы, справившись с их самочувствием и их точками зрения, что-то всё-таки выяснить для себя.

Вероятно, нет и не было в искусстве ни одного мало-мальски крупного и просто мыслящего человека, который не задумывался бы над тем, что такое талант, и который не пытался бы хоть для себя уяснить и определить его природу.

Свидетельств тому можно привести великое множество, и при самом беглом знакомстве с ними поражает разнообразие, если не сказать — разнобой, во взглядах на талант и его природу. Но даже сама эта разница взглядов интересна и поучительна. Попробуем же приглядеться к ней.

Начать эти интереснейшие разноречия мне хочется с Михаила Пришвина, которого я ценю высочайше и люблю за простодушную его мудрость, за кристальную чистоту души, за полнейшую открытость ума, мнений, личности, своей для всех. Говоря даже о своих задушевных потаённостях, он вводит нас в них без малейшей оглядки, с доверчивостью ребёнка, говоря нам при этом всем своим поведением: войди, смотри и бери из того, чем владею, всё, что тебе приглянется, что тебе надобно для хорошей твоей жизни.

Итак, для начала несколько строк из автобиографического романа Михаила Пришвина «Кащеева цепь». Две последние главы этого романа называются «Искусство как поведение» и «Как я стал писателем». В этих главах есть немало добрых мыслей о таланте, и первая из них та, что «талант к чему-нибудь есть общее свойство почти всех людей».

Талантливость Пришвин почитает состоянием, очень естественным для человека. «Как не чувствуешь своего голоса, записанного на пластинку, так сам и своего таланта не чувствуешь. А люди понимают талант как заготовленное от рождения счастье».

Словно иллюстрация к этому, следует отрывок из воспоминаний о раннем детстве: «Мальчишкой, бывало, проснусь раньше, чем следует, и в дырочку алькова смотрю на лицо матери. Она тоже проснулась, но в одиночестве она совсем не такая, какой мы все её знали: странная, смутная, лоб сморщенный, думает до того мучительно, что нет-нет и вздрогнет. Так станет страшно, забудешься, высунешь голову к ней, и она вдруг обрадуется, засияет, совсем будто солнце взошло». Дав эту просто и чудно нарисованную картинку утренней радости маленького детского мира, из которого открывается какая-то особая потайная дверка в мир большой человеческой радости материнства, Пришвин довольно неожиданно и без всяких переходов заключает: «На этих впечатлениях детства я и строю своё поведение в отношении того материала души, который называю талантом».

Талант как материал души — это удивительно хорошо найдено и, конечно, могло пасть на перо только Пришвину. Но всё же задерживаться на этом определении я не стану. Надо двигаться дальше, чтобы попытаться вывести талант из плена излишне. укрытых таинственных неопределённостей.

Определённей говорит об этом предмете Лев Толстой, хотя и он не выходит из круга категорий чисто моральных, нравственных, утверждая, что талант — это любовь. Как человековед, и притом ещё и всевед, Толстой углубляет своё толкование таланта, добавляя усмешливо, что поскольку талант — это любовь, то, следственно, все влюблённые талантливы. Чувства их обострены и восприятия утончены. Они ощущают и примечают то, мимо чего человек, обделённый любовью и пребывающий в обыденном своём состоянии, равнодушно проходит, не замечая ни трепета весенней листвы при ветерке, ни острой свежинки речной воды, ни настроения идущих рядом людей.

Резкое и решительное движение вперёд в суждении о природе таланта делает Максим Горький. Правда, и он, как Толстой, готов признать, что корни таланта гнездятся в любви, но при этом оговаривается — не в любви вообще, как в некоей моральной расплывчатой категории, а в любви к делу. В своих «Письмах к начинающим литераторам» он пишет: «Талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант — в сущности его — и есть только любовь к делу, к процессу работы».

Определение Горького принципиально ново по сравнению с прежде приводимыми. Оно вводит в обращение, в круг наших пониманий таланта такую категорию, как дело, труд, а кроме того, говорит не только о самом таланте, но и о путях его развития. Этот путь развития лежит в той же плоскости, что и сам талант, который «развивается из чувства любви к делу». Горький резко настаивает на подобном определении таланта и в резкости этой готов даже начисто оторвать талант от биологии. В письме к А. Агапкиной Алексей Максимович чётко заявляет: «В прирождённую талантливость я плохо верю. По-моему, есть только один талант: умение делать всякое дело с любовью к нему».

Та же мысль повторяется в письме к С. Ахрему: «Не все родятся с талантом, его можно и выработать, развить». Выходит, что не только в развитии, но и в происхождении Горький связывает талант с делом, с трудом.

Десятью годами позже и с ещё большей определённостью развил это положение А. Макаренко. В своей статье «Товарищеская лаборатория» он утверждает свою убеждённость в том, что наукой нашей — педагогикой, наконец, действительностью нашей «будет доказано, что талант только в небольшой мере принадлежит биологии, что в самом основном своём блеске он всегда обязан влиянию общества, работы, культуры и знания.

Как видите, мы с вами уже далеко ушли вперёд от того, с чего начали свой обзор точек зрения на природу таланта. Тут речь идёт уже не о столь зыбкой почве и не о столь неопределённых туманностях, как «материал души» или «любовь». Вопрос о природе таланта переводится в социальный план. Биология в малой степени причинна в данном случае, утверждают Горький и Макаренко, главное — знания, общественная среда, приверженность своему делу, труд.

Поистине резкий поворот во взглядах на природу таланта. И поистине, при внимательном рассмотрении путей и перепутий, определяется, что все они ведут в Рим, сиречь к Пушкину. Оказывается, на сто лет раньше Антона Макаренко Александр Пушкин в заметке «Илиада Гомерова, переведённая Н. Гнедичем...» утверждал, что «когда талант чуждается труда», то поэзия «токмо легкомысленное занятие».

Не только отсутствие труда вредит таланту. Белинский настаивает на том, что талант и правда жизни и высокое понимание её неразделимы и, когда изменяют одному, от того тотчас страдает и другое. В своём блестящем письме к Гоголю по поводу его «Выбранных мест из переписки с друзьями» Белинский, жёстко отчитывая некогда любимого им Гоголя за скверности этой книги, за фальшь её и реакционность, с горечью говорит: «... когда человек весь отдаётся лжи, его оставляют и ум и талант».

Ещё несколько определений таланта. Подобно Пушкину, Горькому и вслед за ними Чехов также утверждает, что талант — это труд, и прибавляет к тому ещё, что талант — это смелость, что талант — это знание жизни.

Отличнейший музыкант и чудесный педагог Генрих Нейгауз настаивал на том, что «талант — это страсть».

Определения таланта, как видите, не только многочисленны, но и многообразны. Каждый из тех, о ком я говорил, настаивает на своём, и, знаете, мне думается, что, несмотря на разность мнений, все они правы. Талант — это в самом деле и материал души, и любовь, и труд, и страсть, и «способность глубоко воспринимать жизнь во всей её сложности», как определила это в одной из своих статей критик Е. Усиевич.

Но талант — это не только всё перечисленное, но и очень многое ещё, чего ни критики, ни писатели, ни музыканты, ни люди других искусств, ни кто другой перечислить не в состоянии.

Но как бы ни определять и как бы высоко ни возносить талант, одного его мало для подлинных свершений в искусстве. Талант — это не алхимический философский камень, который одним своим магическим присутствием превращает грязь в золото. Талант не панацея от всех бед и не всеобщий заменитель. Я бы сказал, что он только катализатор и, как всякий катализатор, ускоряет, усиливает реакцию, но вызвать её не может. Он всё усиливает, уярчает, придаёт глазу зоркости, но заменить глаза не в состоянии. Он, как микроскоп и телескоп, вместе взятые, даёт возможность рассмотреть и далёкие миры, и мельчайшие микроявления, но если рассматривать нечего, то он ничего и не увидит. Талант помогает делать, но делать из чего-то, а не из ничего. Талант побуждает плодоносить, но сам плодоносить не может. Он не явление, а свойство.

И он раним и смертен. Он хиреет от безделья, зарастает жирком от изобилия, чахнет от изыскоз, тонет в вине, задыхается в фимиамном дыму и, случается, разменивается на медяки. Лавры ему противопоказаны, и успех чаще всего вредоносней чумы. Он тенелюбив, не выносит жирных почв и навоза. И он, как лев во время парфорсной охоты, может умереть от громкого лая собак.

Его, как топящуюся печь, надо постоянно ворошить. Его надо непрерывно совершенствовать, оттачивать, тренировать и всегда держать в узде. Его, как ребёнка, нужно воспитывать и взращивать — терпеливо, с нежной заботливостью и непреклонной строгостью.

Берегите талант, если он у вас есть, но не мирвольте ему. И напрягайте, напрягайте его. Чем трудней будут заданные ему задачи, тем лучше. Александр Блок советовал задаваться задачами, которые больше тебя самого.

Добрый совет. Следуя ему, вы однажды сможете сказать вслед за Эрнестом Хемингуэем: «Бывает, что посчастливится, и тогда я пишу лучше, чем могу».

Писать лучше, чем можешь, — возможно ли такое? Я верю — возможно. Быть в силах подняться над самим собой — это, конечно, чудо, но таланту подвластно и чудо. В конце концов задаваться задачами, которые больше тебя самого, писать лучше, чем можешь, должен стремиться каждый настоящий писатель. А если не стремиться быть настоящим писателем, тогда уж лучше, пожалуй, и вовсе не быть писателем. Нельзя ведь забывать, что работа со словом и над словом — это волшебство и всякий писатель, следовательно, волшебник. А специальность волшебника — чудо. Чего же тут страшиться?

Уже после выхода в свет предыдущего издания «Сумки волшебника» я, продолжая работу над ней, разыскал ещё несколько любопытных высказываний касательно таланта и его природы. А. Островский, к примеру, определяет талант как память чувств и способность к воспроизведению их. Известный математик академик П. Александров полагает, что «талант — есть мера своеобразия мышления». К. Станиславский утверждал: «Талант — это сердце человека, его суть, его сила жить».

О связи таланта с жизнью, и уже за границами отдельной личности, И. Крылов говорит в басне «Паук и Пчела» так:

По мне таланты те негодны,

В которых Свету пользы нет,

Хоть иногда им и дивится Свет.

Этим Крылов накрепко приземлил талант, призвал его на действительную службу человеку, законополагая неотрывность таланта от дел и судеб человеческих, от всеземного его долга, от жизни живой.

Чётко, резко, требовательно сказала об этом же Марина Цветаева в одном из писем к Е. Черносвитовой: «И самое небесное вдохновение ничто, если не претворено в земное дело».

Не могу тут же не привести двух превосходных стихотворных строк, имеющих к трактуемому предмету прямое отношение: «Он в небо взлетает крылатый, Чтоб лучше жилось на земле». Это написано о лётчике, но в равной степени может быть отнесено, и уже как требование, к любому из тех, кто живёт в искусстве, и в первую голову к тем, кто владеет таким неоценимым сокровищем, как талант. Настоящий талант, большой талант всегда щедр, всегда человечен и общечеловечен.