ЗАГАДКА ТАЛАНТА
ЗАГАДКА ТАЛАНТА
Главным режиссером Александринского театра был в то время Федор Александрович Федоров-Юрковский. В его гостиной по субботам собирались многие известные люди того времени, среди них Илья Ефимович Репин, Николай Константинович Михайловский, Александр Михайлович Скабичевский. Федор Александрович, культурный, серьезный человек, умел понять и оценить по достоинству настоящее произведение литературы или искусства. Он не приглашал на свои субботние вечера актеров, исключением был только молодой Юрий Михайлович Юрьев. Однако в театре Юрковский относился к актерам с неизменной симпатией, готовый прийти им на помощь со всем запасом своих обширных познаний.
В один из последних мартовских дней 1896 года Юрковский подвел к группе артистов, стоявших на сцене в ожидании начала репетиции, Веру Федоровну Комиссаржевскую.
— Разрешите, господа, представить вам нашу новую актрису, — проговорил он радушно.
Вера Федоровна чуть смущена любопытством, с которым, стараясь его скрыть, рассматривают ее александринцы. Она успевает всем толково ответить на многочисленные вопросы, вовремя вставить остроумную фразу в общий оживленный разговор. Небольшого роста, изящный Юрий Эрастович Озаровский не спускает глаз с новой актрисы. Про себя он замечает, как красиво она держится, как просто произносит каждую фразу. Ни лишних улыбок на ее лице, ни затянувшихся рукопожатий.
Главный режиссер усаживается на свое место на авансцене и предлагает начать репетицию.
Оказавшаяся в первой кулисе рядом с юным Озаровским, Вера Федоровна дружелюбно улыбается ему своими лучистыми глазами и тихо, на этот раз испуганно, говорит:
— Вот теперь мне страшно… и я кажусь себе такой маленькой… На такой театр у меня не хватит голоса…
Озаровский играет в Александринском театре уже четвертый сезон. Желая успокоить Комиссаржевскую, он отвечает:
— Непременно хватит голоса. Я каждый раз, перед каждым выходом думаю то же самое, но вот обходится же.
Вера Федоровна благодарно принимает попытку своего нового знакомого ободрить ее и уже веселее говорит:
— С вами мы, наверное, подружимся: ведь я тоже ученица Владимира Николаевича Давыдова. И потом вы, наверное, любите путешествовать и открывать неведомое?
Озаровский смотрит на нее вопросительно, и она поясняет:
— Я люблю бывать в музеях, поглядеть что-нибудь диковинное, например восковые фигуры или кабинет испанской инквизиции. Я уже надумала, куда сходить. — После репетиции можно посмотреть живую фотографию. Вы никогда не видели живой фотографии?
— Нет, слыхал только, — проговорил Озаровский смущенно, — не успел еще.
— Значит, как только наладятся репетиции, пойдем в Пассаж смотреть «Барьерную скачку драгунского корпуса» и «Бег охотничьей собаки».
«Бой бабочек» Комиссаржевская играла в Вильне с неизменным успехом, почему и выбрала эту пьесу для дебюта. Но выступать в новом, да еще столичном театре перед незнакомой публикой было все-таки страшно.
В день дебюта, четвертого апреля, Вера Федоровна встала раньше обычного, взялась было за роль, но повторять текст не было нужды, она все знала отлично. Рассеянно полистала тетрадь, проглотила наспех завтрак, не замечая вкуса любимых ею пирожков, которые напекла Мария Николаевна. Утренней репетиции не было, но Вера Федоровна все-таки вышла из дому и только на Невском сообразила, что в театр идти ей не нужно. Под навесами Гостиного двора встретилась женщина с большой плетеной корзиной, продававшая первые анемоны. Тонкий аромат их и холодок прикосновения к горячим рукам успокоили Веру Федоровну.
К вечеру, когда часы в комнате Марии Николаевны пробили пять, Вера Федоровна, все больше и больше волнуясь, заторопилась в театр.
В этот прозрачный весенний вечер в старом здании Александринского театра было шумно и весело. Как в весеннюю ночь прислушиваются к реке — не сломался ли лед, не пошел ли, так и в этот вечер в театре ждали события.
Известные в театральном мире критики скептически улыбались и говорили:
— Ну, положим, Савина неповторима.
Ярусы и галерею занимали преимущественно Студенты, молодежь и страстные театралы. Они уже знали Комиссаржевскую по гастролям в Озерках и Старой Руссе и с нетерпением ожидали появления артистки на сцене.
Всегда уверенная, когда играла Рози, Комиссаржевская на этот раз растерялась. Голос не повиновался ей, она пыталась это скрыть, усиливая его. Тогда исчезала тонкость интонаций, теряли очарование ее неповторимые полутона.
Прошли две картины. Горячие ценители и поклонники театра были разочарованы:
— Что могло создать успех этой артистке? Ведь она не понимает простейших вещей — у инженю грация должна переходить в кокетство. А что она делает?
Прошел второй акт. Театралы больше не возмущались, скорее они были смущены. Внутренний голос подсказывал им, что артистка ставит перед собой какую-то свою цель и разрешает ее иными, не савинскими, не обычными александринскими средствами.
Много лет спустя один из тех, кто присутствовал на этом спектакле, так выразил свое впечатление от Комиссаржевской:
«Новый талант поманил своей загадкой. Неопределенно куда, но в сторону от установившегося штампа. А затем стало расти и расти очарование. И самое преклонение перед талантом артистки уже в тот вечер получило иной дух, глубоко отличный от наших прошлых восторгов».
В третьем акте, где Комиссаржевская так необыкновенно тонко играла сцену опьянения Рози, она показала зрителям свою цель: нет, ее Рози не водевильная резвушка, Комиссаржевская не будет играть ни дешевую грацию, ни пошленькое кокетство. Суровые жизненные испытания поджидают Рози на каждом жизненном повороте.
На следующий день появились рецензии о дебюте Комиссаржевской. В них говорилось, что игра ее производила впечатление обдуманной, но суховатой.
Иначе расценили первое выступление актрисы молодые александринцы Юрьев и Озаровский.
Озаройский пришел в Александринский театр на год раньше Юрьева. Истинный петербуржец, Озаровский отличался романтической преданностью театру и пытливым умом. Он любил археологию, эллинскую культуру, петровскую Россию и, собирая все относящееся к его увлечениям, обратил свою квартиру в интереснейший музей. Все это помогло ему впоследствии в режиссерской работе, сделавшей ему имя.
Юрий Михайлович Юрьев, культурнейший артист своего времени, начал театральную жизнь в Московском Малом театре, откуда его перевели в Александринский после блестящего дебюта. Он обладал отличными природными данными для ролей классического репертуара: фигурой античной статуи, великолепным голосом, размеренно-четкой дикцией. Как-то Юрьев прочел ученикам в драматической школе отрывок из «Илиады», где их поразило славянское выражение: меч велелепный. С тех пор они звали Юрьева не иначе, как только «велелепный Юрьев». Безупречная манера одеваться, носить костюм, походка, постановка головы, красивый строгий профиль — все в нем оправдывало прозвище, которое так и осталось за ним на всю жизнь.
Юрьев и Озаровский были, в сущности, такими же новичками в труппе, как и Комиссаржевская: Юрьев играл третий сезон, Озаровский — четвертый. С Верой Федоровной они как-то сразу сошлись, не чувствуя по ее дружественному тону ни ее старшинства, ни своей молодости.
Рассказывая знакомым об этом спектакле, Юрьев говорил:
— Она всех нас восхитила неподдельной искренностью. Каждая деталь роли продумана, отделана, каждая фраза согрета жизнью, наполнена истинным вдохновением.
В дальнейшем «Бой бабочек» имел такой огромный успех, что спектакль повторили еще несколько раз.
Дебют пришелся на конец сезона. Комиссаржевская в Александринском театре еще не служила, и дружески расположенные товарищи указали ей, что эти лишние спектакли не входят в ее договорные условия и потому она может получить за них отдельный гонорар.
— Не может быть! — удивилась Вера Федоровна, обратилась в дирекцию и немедленно получила шестьсот рублей.
— Вот вам, смотрите, — весело кричала она дома, играя сторублевыми бумажками и разбрасывая их по комнате. — У меня еще никогда не было таких денег!
Дирекция императорских театров по тем или иным соображениям переносила иногда спектакли одного театра в помещение другого.
Двенадцатого апреля Комиссаржевская выступала в Михайловском театре. Шла переделка В. Крылова «Общество поощрения скуки». Героиня пьесы Люба — блестящая светская красавица. В ней много кокетства, шику. Когда-то эту роль исполняла Савина, потом петербуржцы восхищались Потоцкой.
Комиссаржевская сыграла Любу весело, оживленно, но по-своему. Сквозь легкое, бездумное отношение героини к жизни у Комиссаржевской просвечивал порой страх перед этой жизнью. Люба в исполнении Комиссаржевской была не только светская красавица, но и простая девушка, умевшая скрывать под маской веселости свои смутные тревоги. Такая Люба была совсем не похожа на бездушную героиню Потоцкой. Толкование Комиссаржевской этой роли шло вразрез с традиционной трактовкой подобных образов И, естественно, не было понято и оценено не только зрителями, но и некоторыми петербургскими актерами.
Летом александринцы играли в Красносельском театре. На парадные спектакли собирались обычно придворные военные. Для них ставили водевили, одноактные комедии, а чаще всего балеты.
Комиссаржевской пришлось играть в таких пьесах, как «Гувернантка», «Волшебный вальс», в комедии Мансфельда «Нина». И хотя она старалась в эти роли-схемы вдохнуть жизнь, согреть их теплом своего обаяния, красносельская публика отдавала предпочтение молодой хорошенькой Потоцкой.
Вера Федоровна нервничала, снова начинала сомневаться в своем таланте. И как ни старались Юрьев и Озаровский успокоить, ободрить артистку, свой первый сезон в новом театре она начала с тяжелым чувством.
В Вильне она нашла себя как актрису, играла близкие ее индивидуальности драматические роли, зрители понимали ее. Александринский театр ставил ее в невыгодное положение, заставляя играть роли, которые не могли захватить ее. Комиссаржевская жаждала творческого подвига, ей нужна была сильная роль, в которой она высказалась бы до конца. Репертуар же этого сезона не обещал актрисе ничего интересного.
Она подала заявление об уходе из театра.
Юрьеву и Озаровскому она грустно рассказывала:
— Вы знаете, я подала заявление об уходе из театра! Не ко двору я здесь!
— Не может быть! — заволновались друзья. — Подождите! Действовать надо обдуманно. Поверьте, нет серьезных причин расставаться с театром, да еще в начале сезона. Нет! Нет! Давайте сначала все обсудим.
— Нет серьезных причин? — торопливо говорила она. — Или я сыграю мою роль из моего репертуара, сыграю в ближайшее же время, или я ухожу.
— Это уже другой разговор! — обрадовался Озаровский. — Вот и требуйте поскорее роль.
— Говорила! Получила отказ. Карпов предложил, правда, выбрать. Я хотела «Сорванца», роль мною уже игранная, и я люблю ее.
— Что же Карпов?
— Ответил, что «Сорванец» снимается с репертуара.
— Вот и хорошо, что «Сорванца» снимают. Не то, не то вам надо, Вера Федоровна! Вам нужно проводить свою линию, играть не то, что играют Савина и Потоцкая. Вы новая актриса, а петербуржцы привыкли все мерить на старый образец, для них Савина — закон.
— Что же мне играть тогда?
— Подумаем. Карпов старается очистить репертуар от пьес Крылова. Но он обожает Островского. Воспользуйтесь этим! — советовал Юрьев.
— Лариса?! — обрадовалась Комиссаржевская. — Но «Бесприданницы» нет в репертуаре, да и примет ли ее здешняя публика? — уже с сомнением закончила она.
— Только «Бесприданницу»! — настаивали молодые люди. — Идите сейчас же к Карпову, возьмите у него свое заявление и поставьте условием возобновить «Бесприданницу».
Появление в Александринском театре Комиссаржевской совпало с крупным «знамением времени» внутри него: на место многолетнего управляющего труппой В. А. Крылова пришел Евтихий Павлович Карпов, не только драматург, но и участник народовольческих кружков. Характерная для его драматургии «Рабочая слободка» входила в репертуар многих русских театров и шла с успехом по всей провинции.
Хотя репертуар Александринского театра оставался под контролем царя, Карпов как управляющий мог многое менять в нем.
Карпов был свой человек за кулисами еще до назначения управляющим. Вовремя поняв свою непригодность к сценической карьере, он в юности ушел со сцены. Увлекся «хождением в народ». Памятью Об этом увлечении остался его постоянный костюм: красная косоворотка, высокие сапоги и черный широкий сюртук. Среди актеров, любивших слушать его рассказы из актерской жизни, Карпов получил прозвище «Жук» за окладистую черную бороду и весь свой жгуче-брюнетский вид.
Приходу в Александринский театр Карпова содействовала Савина, но укрепился он в театре уже благодаря директору императорских театров И. А. Всеволожскому. Карпов очаровал своего начальника анекдотами из театральной жизни, которые он в самом деле рассказывал превосходно.
Юрьев и Озаровский дождались Веру Федоровну. Глаза ее сияли.
— Согласился! Согласился! — радостно объявила она. — Теперь — за работу!
Чем бы ни занималась теперь Вера Федоровна, из головы у нее не шла «Бесприданница». Еще и еще раз вчитывалась она в хорошо знакомый текст Островского. Вспоминались детские годы, незабвенные вечера, когда Федор Петрович читал вслух Островского.
— Папа тонко понимал его. Ты помнишь? — спрашивала она Олю, подкрепляя старые воспоминания. — Он видел в Островском не бытовика, а романтика. И тогда, в Вильне, и сейчас она, Лариса, представляется мне не похожей ни на одну из героинь Островского.
В сентябре объявили о репетициях «Бесприданницы». Спектакль, когда-то игранный в Александринском театре — Ларису тогда играла сама Савина, — не тревожил актеров. Все ясно, мизансцены известны, текст все знают и помнят. И потому репетировали больше для Комиссаржевской, читая текст, а не играя. Вера Федоровна понимала товарищей. Чувствовала она и то, что они не очень-то верят, будто Лариса как-то изменит ее положение в театре. Страдая от этого неверия и непонимания, Вера Федоровна на репетиции рисовала только контур образа своей героини.
Не верила в успех Комиссаржевской и театральная критика, занявшая семнадцатого сентября свои постоянные места в зрительном зале.
— Смотрите, смотрите, вон сидит Суворин, — с любопытством рассматривали партерную публику театралы, сидевшие на галерке. — Конечно, и Кугель, «Homo novus» пожаловал. А вон и круглая голова Беляева. Еще бы! Без него спектакль не в спектакль!
Давно поднят занавес. Пьеса, как старая, раз навсегда налаженная машина, идет своим порядком. Огудалова, Карандышев произносят свои реплики.
У Ларисы в первом акте нет сильных сценических кусков. Комиссаржевская ведет роль уверенно, голос ей послушен, и лишь кисти рук иногда слегка дрожат. Но усилием воли актриса подавляет волнение. И все опять идет гладко.
Не вспомни в это время и Кугель, и Беляев, и Суворин, и весь светский партер «Бесприданницу» в исполнении Савиной, они, может быть, уже сейчас насторожились бы и увидели на сцене Ларису, созданную творческим воображением Комиссаржевской, а не театральной традицией. Но сила утвердившихся представлений велика.
В свое время Савина, да и не она одна, не смогла прочесть подтекст Островского, не совсем точно поняла она и самый текст. И савинская Лариса — хорошенькая мещаночка с примесью цыганской крови, ведущая бесшабашную жизнь в доме матери, Лариса, которой просто не повезло в любви и жизни, прочно вошла в память петербуржцев.
И вдруг Лариса — Комиссаржевская: хрупкая, застенчивая, не яркая. Говорит тихо и просто, держится так, что только слепой не поймет, как она несчастна в этом мире и несчастна давно.
Очевидец этого беспримерного спектакля и торжества Комиссаржевской Юрий Михайлович Юрьев оставил живые и яркие воспоминания о том, что он пережил в тот вечер семнадцатого сентября.
Во втором акте объяснение с Паратовым Комиссаржевская провела тонко, в притушенных тонах, интимно. Глаза артистки излучали всю глубину таившихся переживаний, всю драму мятущейся души Ларисы. Юрьеву она казалась степной птицей, пойманной и посаженной в клетку, и было ясно, что она разобьет в кровь свои крылья о железо клетки, преграждающей ей путь к свободе, но не смирится.
Жажду свободы, правды и света — вот что несла Комиссаржевская зрителям.
По окончании акта были аплодисменты, но аплодировала больше галерка, партер же еще приглядывался, прислушивался, правда уже с меньшим предубеждением, чем вначале.
В антракте театралы потянулись в буфет, где обычно собирались критики. Там было оживленно.
— Что ни говорите, а в ней что-то есть! — гремел Кугель.
— Островский требует большой сочности… — говорил Беляев, говорил так, чтобы все слышали его слова. — Островского надо писать репинской кистью, мазками. А тут — акварель. Но акварель прекрасная, тонкая. Артистка кровью пишет свою акварель…
— Конечно, Комиссаржевская далеко не идеальная Лариса. Сейчас я говорю об актрисе вообще. Она, бесспорно, умна, культурна, умеет подчинить все своей воле, мысли… — снова слышится в толпе голос Кугеля — Но она играет не Островского, не Ларису, а какой-то обобщенный тип русской женщины…
— А разве это плохо? — вмешиваются со стороны.
Третий акт начался при полной тишине в зале: ни покашливаний, ни шепота, ни шуршания программами.
Приезд Паратова нес Ларисе новые волнения. Еще невыносимее ей предстоящая свадьба с Карандышевым, еще ничтожнее в ее глазах жених. Запрещение петь для гостей Лариса приняла как вызов.
В авторских указаниях Островского говорится, что Лариса поет известный романс Глинки «Сомнение». Вера Федоровна заменила его более подходящим по смыслу драмы старинным итальянским романсом Тости: «Он говорил мне…» Романс этот прекрасно исполнял Федор Петрович, и Вера Федоровна знала его с детства.
Раздался первый аккорд гитары.
Сосредоточенная, с устремленными вдаль глазами, в которых застыло страдание, чуть слышно она начала:
Он говорил мне, будь ты моею..
Лариса мгновение смотрела на Паратова. Потом глаза ее снова обращались вдаль, и, по-прежнему сосредоточенная, постепенно усиливая звук, она продолжала:
И стану жить я, страстью сгорая..
Романс этот петербуржцы слышали впервые. Он удивительно точно и тонко отражал переживания Ларисы, связанные с любовью к Паратову.
Заканчивала она словами:
Бедному сердцу так говорил он,
Но не любил он, нет — не любил он.
Оборвался голос, отзвучали струны. А в зале еще слышался крик души Ларисы. Зрители боялись пошевелиться, потревожить смертельно раненное сердце. Вдруг тишина зала разорвалась. Все сильнее и громче аплодисменты, минута, вторая, третья…
Действие приостановили.
Когда кончился акт, овации возобновились с новой силой. Партер, великосветский партер, стоя аплодировал Комиссаржевской. Нашлись даже такие, что бросились к оркестру, толпа заполнила центральный проход.
Последнюю сцену артистка вела на тихих, притушенных тонах. Но столько было внутренней силы в каждом слове, каждом вздохе, каждой паузе, что становилось очевидно: развязка приближается, катастрофа неминуема.
Лариса стояла лицом к публике, не замечая ничего и никого вокруг себя, думая горькую свою думу. Паратов обманул ее, растоптал мечты о человеческом счастье, о человеческом достоинстве; рассыпались в прах понятия о добре и порядочности. Жить теперь невыносимо. Лучше умереть, чем жить в обществе волков среди подлости и обмана.
— Как хорошо умереть… пока еще упрекнуть себя не в чем… — грустно звучал со сцены голос Комиссаржевской.
Когда к ней подошел Карандышев, она удивилась, что он еще здесь, рядом и даже осмеливается спрашивать, приказывать. Ведь ее, прежней Ларисы, уже нет. Посмотрев на него холодным взглядом, она отвернулась. Наступила долгая пауза. И опять, словно вернувшись издалека, шепотом проговорила:
— Как вы мне противны, кабы вы знали…
Карандышев не обращал на эту фразу внимания и приглашал пойти с ним. И опять Лариса брезгливо отмахивалась от него. Тогда Карандышев пытался унизить ее, напоминая, что она значит для всех этих Паратовых, Кнуровых, Вожеватовых.
— Вещь!
— Вещь, вещь! — со стоном подхватывала Комиссаржевская. — Наконец слово для меня найдено.
Затем в каком-то исступленном отчаянии, стремительно, страстно произносила заключительный монолог:
— Вещь! Всякая вещь должна иметь своего хозяина. Я найду его… Теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты… Подите, подите, я вашей быть не могу…
От этих лихорадочных, льющихся потоком слов становилось страшно. Нет, нет для Ларисы иного выхода, кроме смерти..
И смерть приходит. Выстрел Карандышева разрешает спор: быть Ларисе похожей на мать или совсем уйти из жизни.
Словно в калейдоскопе, перевертываются перед внутренним взором зрителей и самой Ларисы страницы ее жизни. Жизнь так устроена, что ей, бесприданнице, как бы она ни была хороша собой, какими достоинствами ни обладала бы, все равно счастья не видать. Оно обошло ее стороной еще раньше, когда мать запуталась в сетях нужды.
В последний момент Лариса понимает, что внешнее счастье — богатство и, может быть, даже признание общества — она сможет приобрести только ценой своего позора. Но сделка с совестью не для нее, это выше ее сил. Так же как не для нее, жаждущей красоты и свободы, мещанское благополучие с Карандышевым. И потому лицо смертельно раненной Ларисы озаряется улыбкой.
Слегка пошатнувшись, она одно мгновение держалась еще на ногах, странным взглядом обводила все вокруг себя и медленно опускалась на землю.
— Благодарю. Какое благодеяние вы для меня сделали… — шептала она.
И лицо ее светлело. То была не смертельная бледность. Лариса обрела, наконец, покой. Вот теперь уж никто и ничто не запятнают ее женской гордости, ее чести. Пусть смерть, но в ней — свобода.
Опустился занавес. Но никто не хотел уходить из театра. Без конца вызывали Комиссаржевскую Неистовствовала галерка.
Комиссаржевская пережила свою личную драму с мужеством и самоотверженностью передовой русской женщины. Такою она пришла на сцену, борцами она видела и всех своих героинь. Не самое себя она всегда играла, как многим часто казалось. Идеал новой женщины, рвущейся к счастью, свободе и свету, стоял перед нею, в какой бы роли она ни выступала. И этот идеал несла она в душу зрителя.
В интерпретации Комиссаржевской Лариса звучала трагически. И это было новым рождением пьесы.
«Бесприданница» на много дней заняла воображение театрального Петербурга. Достать билет на этот спектакль было почти невозможно.
То была настоящая победа нового таланта — Комиссаржевская привела в Александринский театр ту часть русской интеллигенции, которая долгие годы считала этот театр лишь местом для развлечений и потому не посещала его. Старые, бритые, в красных фраках капельдинеры, по многу лет прослужившие в Александринке, не переставали удивляться, как это так случилось, что не только ярусы и галерка пополнились молодыми людьми в студенческих тужурках, но и-в партере стала меняться публика.
Теперь часто в Александринском театре можно было увидеть профессоров университета. Островитяне — их так называли потому, что университет и Академия наук находились на Васильевском острове, — с радостью приветствовали появление новой, близкой им по своим идейным устремлениям актрисы. «Бесприданница» с участием Комиссаржевской воспринималась, как призыв к борьбе с общественным неустройством, с несправедливостью и жестокостью жизни.
Вскоре после выступления Веры Федоровны в ро-чи Ларисы в Александринском театре разыгралась обидно глупая и всемирно известная история с постановкой «Чайки» А. П. Чехова.
На семнадцатое октября назначен был бенефисный спектакль популярной комической актрисы Елизаветы Ивановны Левкеевой по случаю двадцатипятилетия ее службы в театре. Близкий Чехову писатель Игнатий Николаевич Потапенко гостил в это лето у Чехова в Мелихове и был свидетелем работы Антона Павловича над новой пьесой. Узнав о предстоящем юбилее Левкеевой, для которого Карпов искал пьесу, Потапенко написал о том Чехову, и Антон Павлович послал пьесу Карпову.
Несколько лет назад в Александринском театре с большим успехом в двадцатипятилетний юбилей режиссера Ф. А. Федорова-Юрковского прошел «Иванов» Чехова. Новая его пьеса, как счастливое предзнаменование, обрадовала и руководство, и труппу, и бенефициантку. Немедленно приступили к работе, имея в запасе до назначенного срока всего-навсего девять дней.
В соответствии с желанием автора роль самой Чайки — Нины Заречной — была поручена Марии Гавриловне Савиной. Карпов хотел отдать ей роль Аркадиной, а Нину поручить Комиссаржевской. В остальном разногласий не было, и весь звездный небосвод театра — Аполлонский, Давыдов, Варламов, Сазонов — получил роли. Левкеева в «Чайке» не играла. Для нее поставили в этот же вечер водевиль.
Но на первую репетицию Савина не приехала, коротко известив Карпова, что отказывается от роли Нины. В письме к А. С. Суворину, с которым советовался Чехов при распределении ролей, Мария Гавриловна писала:
«Роль Нины вся основана на внешности, и вследствие этого мне совершенно не подходит… Главное же неудобство заключается в том, что годы Нины слишком подчеркнуты и литератор твердит все время «о свежем молодом чувстве»… На «чувство» я могу иметь претензию, но в «свежесть» его вряд ли Бы поверите — и я боюсь вдвойне: за автора и за себя…»
Она рекомендовала отдать роль Нины Комиссаржевской. Но в учтивом тоне письма сквозил драматизм положения актрисы, вынужденной сдать роль более молодой сопернице. Суворин согласился с доводами Савиной, и Карпов передал роль Комиссаржевской. Зная, что актрисы неохотно берутся за роли, от которых отказались другие, Карпов далеко не был уверен, что Вера Федоровна не откажется в свою очередь.
Она попросила оставить ей пьесу и обещала вечером дать ответ.
Когда Евтихий Павлович явился за ответом, Вера Федоровна встретила его возбужденно и радостно:
— Все нравится: и роль и пьеса, но, Евтихий Павлович, ведь осталось несколько дней до спектакля! Как же я успею?
Карпов знал боязливую нерешительность Комиссаржевской и спокойно напомнил ей:
— Вера Федоровна, да ведь играли же вы в провинции и с двух-трех репетиций, да еще как играли!
Увлеченная ролью, как будто написанной для нее, если не о ней самой, Вера Федоровна махнула рукой и согласилась.
Вспоминая о постановке «Чайки», Е. Карпов писал, что «все артисты работали с большим увлечением, с тем художественным пылом, который охватывает актера, когда он чувствует в авторе истинного художника. Репетиции продолжались с 11 утра до 5–6 часов вечера. Мы по нескольку раз повторяли одну и ту же сцену, добивались верных тонов, соответствующих пьесе настроений… Актеры волновались, спорили между собою и со мной, горячились, нервничали. В. Ф. Комиссаржевская, конечно, волновалась больше всех. Чем больше она репетировала, тем сильнее ей нравилась роль Нины. Она очень скоро нашла верный тон и уже с третьей репетиции жила на сцене».
На четвертую репетицию приехал Чехов. С приветливой и веселой, но в то же время застенчивой улыбкой он вошел в режиссерскую, сказал отчетливо:
— Здравствуйте, Евтихий Павлович! — И, пожимая руку режиссеру, уже спрашивал: — Ну, что? Как идет дело?
Карпов рассказал об отказе Савиной и передаче роли Комиссаржевской.
— Я совсем не знаю, что за актриса Комиссаржевская. Боюсь. Роль Нины для меня — все в пьесе! — говорил Антон Павлович.
— Не знаете Комиссаржевской? Так вот сейчас я вас с ней познакомлю. Это прекрасная актриса.
Они прошли на сцену, где шла репетиция. Карпов представил Вере Федоровне Чехова. Он застенчиво поклонился и отошел в первую кулису. Там он и простоял весь первый акт, не сходя с места и не прерывая репетиции.
— Ничего, — сказал он Карпову, когда тот подошел к нему. — Только играют они много, игры бы поменьше. Давыдов, Варламов — хороши!
— А Вера Федоровна?
— По фигуре очень подходит… И она талантлива, она сыграет, я думаю!
Репетиция кончилась, актеры обступили автора. Он охотно отвечал на вопросы и прибавлял неизменно:
— Надо все это проще, господа. Совсем просто, как в жизни.
— А как это сделать? — допрашивали его.
— Не знаю, — отвечал Антон Павлович, улыбаясь. — Это вы лучше меня знаете.
Вера Федоровна подошла последней и, прямо глядя ему в глаза, спросила по-ребячески боязливо:
— А я, Антон Павлович?
— А у вас только с монологом немножко не так, как мне хотелось бы… — отвечал Антон Павлович. — Вы читаете его, как хорошая актриса, а ведь Нина — деревенская барышня, первый раз говорит со сцены, дрожит…
Вера Федоровна прошептала с упреком:
— Господи, как же я об этом не подумала!
— И вообще все надо проще… Да вы сыграете, конечно!
Необыкновенная мягкость в разговоре, деликатность, приветливая улыбка, с которой он начинал отвечать на вопросы, а вместе с тем ясный ум и точная фраза очаровали Веру Федоровну.
Между тем Вера Федоровна все больше и больше увлекала Чехова своей игрою.
— Какая тонкая и чуткая актриса, — говорил он Карпову, — право, можно подумать, что она была в моей душе, когда я писал свою Нину. И какой жизненный тон, совсем особенный!
Правдивость, жизненность на сцене и в литературе Чехов ценил превыше всего в искусстве. И при всей своей застенчивости, услыша с болью фальшивую ноту у актера, он останавливал репетицию и смущенно говорил:
— Главное, голубчик, надо просто. Совсем просто!
Вере Федоровне он уже не давал никаких советов. На последней, перед генеральной, репетиции в Михайловском театре Антон Павлович снял с цепочки от часов брелок в форме книги и подал его Вере Федоровне.
— Вот это будет то, что вы даете Тригорину, — жетон, медальон вместо бутафорского, — говорил он, — пусть будет совсем как в жизни!
— А это было в жизни? — лукаво спросила Вера Федоровна, раскрывая створки золотого жетона и замечая выгравированные там цифры. — Вот сюрприз!
Антон Павлович, улыбаясь, кивнул в сторону, где Карпов разговаривал с Игнатием Николаевичем Потапенко, сосватавшим пьесу театру.
— Да, это прислала Потапенко какая-то анонимная поклонница через редакцию «Русской мысли»… — серьезно говорил он. — У него, знаете, много поклонниц, и некоторых он уступает по дружбе мне вместе с жетонами…
Антон Павлович кивал на Потапенко, скрывая свое смущение. Жетон получил он сам от писательницы Л. А. Авиловой, которой обещал, раскрыв инкогнито, ответить со сцены. Эпизод этот он использовал в пьесе, а жетон носил на часовой цепочке.
Вера Федоровна угадала шутку и, отсмеявшись, сказала:
— Ну, хорошо, спасибо! Теперь смотрите, буду играть совсем просто, совсем как в жизни!
В зале не было публики, но был Чехов, и она играла для него одного, играла вдохновенно и неповторимо. В последней сцене, когда Нина приходит ночью к Треплеву, артистка поднялась до жизненного совершенства. Партнеры поддержали ее настроение, и простая репетиция превратилась в праздничное, торжественное чудо.
В сумерки, возвращаясь из театра по Невскому, между высоким худым Потапенко и широкоплечим чернобородым Жуком, Чехов говорил весело:
— Ну, если Комиссаржевская сыграет так, как сегодня, и на спектакле, будет очень хорошо… Лучше не надо. Играла она изумительно!
Но на генеральной репетиции чудо не повторилось. А на спектакле в театре произошло нечто совершенно небывалое и неожиданное, чего невозможно было предвидеть и предположить.
По случаю бенефиса популярной Левкеевой театр заполнила гостинодворская публика: купцы, приказчики, галантерейщики с золотыми цепочками на отвисших животах, под руку с дородными женами, с дочками в веснушках и огромных серьгах с бриллиантами. Пьесы никто не знал, о Чехове судили по «Предложению», «Медведю», «Свадьбе», проходивших при неумолчном хохоте во всех театрах.
Смех слышался еще до поднятия занавеса; шептались, хихикали, шаркали ногами и в начале действия. Но поистине чудовищный смехун напал на всех, когда Нина начала свой монолог:
— Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
Каждое новое слово вызывало хохот, и он стоял в зале до конца действия.
— Что же это за ужас! — со слезами на глазах, вся дрожа, говорила Вера Федоровна за кулисами, бросаясь то к режиссеру, то к партнерам. — Я провалила роль?! Над чем они смеются? Я не могу, я не выйду больше…
Карпов, товарищи, пожимая плечами, успокаивали ее:
— Гостинодворцы! Чего вы хотите от них?! При чем ваша игра, вы превосходно ведете свою роль. Никто не виноват, что публика подобралась такая!
Чехов бродил за кулисами, никого и ничего не замечая. Он был бледен, растерян и только прислушивался к тому, что делалось в зале, вздрагивая при каждом новом взрыве хохота.
В конце четвертого акта Чехов, никому ничего не сказав, покинул театр, клянясь никогда в жизни больше не писать ни одной строчки для сцены.
Вера Федоровна еле доиграла пьесу. Силы покинули ее, едва она переступила порог своей уборной: с ней случился обморок. Ее привели в себя, помогли одеться. Измученная стыдом и обидою, она хотела только одного — никого не видеть, не слышать. У парадного театра окликнула первого попавшегося извозчика и всю ночь проездила по ночному городу.
Чехов поздно ночью уехал из Петербурга.
Падкие до скандальных новостей петербургские газеты поспешили полностью возложить ответственность за провал «Чайки» на автора. Но повторный спектакль, двадцать первого октября, прошел не просто спокойно, а имел большой и несомненный успех. В тот же вечер, после спектакля, Вера Федоровна писала радостно и возбужденно автору:
«Сейчас вернулась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочется, чтобы Вы были здесь, слышали единодушный крик: «Автора!» Ваша, нет, наша «Чайка», потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит…»
С удивительным поэтическим предвиденьем Комиссаржевская определила здесь историческую судьбу «Чайки», ее автора и свою собственную. Два гениальных художника разных областей искусства оказались родственными между собою по тем стремлениям и идеалам, которым они посвятили свою жизнь. Оба они вошли в наше сознание ярким протестом против грубости, пошлости, лживости и неправды жизни. Оба живут в нас прекрасными и бурными порывами к новой, лучшей жизни.
Не зная Комиссаржевской, Чехов отразил в «Чайке» судьбу и душу Веры Федоровны. Это поэтическое чудо рождено одинаковым складом душ, одним и тем же идеалом красоты.
И, однажды встретившись, они остались друзьями на всю жизнь.
«Чайка» прошла пять раз при полных сборах, раз от раза все с большим и большим успехом. Однако Всеволожский все-таки распорядился снять ее с репертуара, несмотря на возражения Карпова.
В этот первый сезон на сцене Александринского театра признание и известность Комиссаржевской доставили чередовавшиеся весь сезон «Бой бабочек» и «Бесприданница». Но тонкие ценители присоединили сюда и «Чайку».
Второй свой сезон в Александринском театре Вера Федоровна начала ролью Сашеньки в «Иванове» Чехова. Сыграла она Сашеньку жизненно, правдиво и оригинально, возвратив молодость этой ранней пьесе Чехова. И Чехов и Комиссаржевская были одарены от природы необычайной жизнерадостностью. Они оба умели смеяться, жадно пить радость жизни из переполненной ее чаши, пока не столкнулись с грубыми силами земли. Но и темные силы не могли до конца истребить эту жизнерадостность, согнать навсегда улыбки с их лиц, задушить веселый смех.
Комиссаржевская и дала Сашеньку такою, какою бывала часто сама: сильной, жизнерадостной русской девушкой, всеми силами желающей вдохнуть в любимого человека жизненную энергию для борьбы за правду и счастье. А в то же время и такою, какою видел ее Чехов.
Роль Сашеньки была единственной новой ролью Веры Федоровны в сезоне 1897/98 года. Дважды сыграв Сашеньку, она заболела и оставалась в постели всю зиму, с ноября до марта.
Сезон для Веры Федоровны, как актрисы, пропал, но для нее, как человека, он остался памятным. Люди, которых она знала с одной стороны, вдруг открылись ей совсем другою, новой стороною, нежданной и радостной.
Вслед за Верой Федоровной покинул Вильну Бравич. Талантливый, культурный артист имел два приглашения: в Московский Малый театр и в Петербургский Малый, или правильнее Суворинский частный, театр, который держал издатель реакционной газеты «Новое время». За два дня до отъезда Комиссаржевской из Вильны Бравич объявил, что он выбирает Суворинский театр.
— Вы уже не следуете за мной, безвольный, слабый человек, а преследуете меня! — резко ответила Вера Федоровна. — Иначе, как можете вы, артист большой, умный, настоящий, жертвовать Домом Щепкина, красой и гордостью России — Малым театром ради частного Суворинского.
Бравич ответил словами из ее же писем к нему:
— Силу воли надо на одно: заставить себя нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не изменять внутреннему голосу и повиноваться ему слепо, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, относясь совершенно равнодушно к тому, что о тебе подумают или скажут!
Он не изменил своего решения. Повинуясь внутреннему голосу, Казимир Викентьевич в Петербурге держался в стороне, откликаясь лишь на ясные и точные приглашения:
— Если свободны, приходите на «Бесприданницу», послушайте, как я буду петь сегодня!
Но в долгие, страдальческие дни и ночи, когда у больной так много оставалось времени для размышлений, Вера Федоровна увидела в своем друге чувство, совсем не похожее на мужскую неверную влюбленность. Он окружил вниманием ее семью, врачей, Анну Платоновну Репину, хозяйничавшую теперь в доме. Когда бы и что бы ни понадобилось больной, Бравич всегда был наготове. Он, обычно мало интересовавшийся закулисной жизнью Александринского театра, теперь знал обо всем, что там делалось, и вечерами, когда Вера Федоровна выражала желание его видеть, рассказывал ей театральные новости.
Однажды он сообщил, что навестить ее собирается Савина.
— Мария Гавриловна? — удивилась Вера Федоровна. — Вот уж не ожидала!
Еще в Озерках, когда только возникла мысль о приглашении Комиссаржевской в Александринский театр, Вера Федоровна слышала от всех одно и то же: Савина не допустит! И еще до своего дебюта была уверена, что встретит в Савиной недруга. Между тем дело было не совсем так.
По свидетельству ряда современников, Савина встретила появление молодой артистки с большим интересом и отнеслась к ней с симпатией. Она говорила всем своим знакомым: «Пойдите посмотрите эту актрису, это редкая актриса… Когда я смотрела ее на дебютах, мне вспомнились мои первые шаги на той же сцене…»
Савина приехала вскоре к больной, сначала только навестить, узнать о здоровье, а затем стала бывать все чаще и чаще; и вот Савина, так же как Бравич, вдруг предстала перед Верой Федоровной совсем иной, неожиданно милой. Она стала другом и Анны Платоновны, и Оли, и Марии Николаевны, и Бравича, другом всегда деликатным, не напрашивающимся на благодарность.
Если нельзя было встречаться, актрисы обменивались записками.
«Радуюсь, что доставила удовольствие (если Вы не преувеличиваете) Вашей Леле: кажется, кукла на нее похожа? Я вчера сама заезжала к Вам, но не хотела Вас беспокоить в такой «семейный» день… Храни Вас господь! Поправляйтесь на радость всем любящим Ваш талант. Забегу завтра или в воскресенье, а пока крепко целую. Ваша Савина».
Актер и режиссер Александринского театра А. Долинов, устроитель гастрольных поездок Савиной, человек, близко знавший ее, утверждал, что она просиживала у постели больной Комиссаржевской целые дни, «собственноручно готовила для нее какой-то специальный бульон и сама привозила его в карете».
Но самое большое и самое счастливое открытие сделала Вера Федоровна позднее, когда встретилась со зрителями.
10 апреля 1898 года Вера Федоровна впервые после болезни появилась на сцене Александринского театра в своей любимой роли Ларисы.
При появлении ее на сцене произошло что-то непередаваемое. Публика стоя устроила своей любимице невиданную овацию. На сцену сыпались цветы; гул от рукоплесканий и криков приветствия не смолкал несколько минут.
Растроганная всем этим, со слезами в голосе Вера Федоровна произнесла первую фразу Ларисы. Зал снова пришел в неистовство. Потрясенная такой встречей, артистка едва нашла силы довести до конца спектакль.
В этом сезоне она успела сыграть еще только Фантину в «Отверженных» Гюго, а затем по требованию медиков уехала в Италию, куда Федор Петрович переселился навсегда. Вера Федоровна прожила лето с отцом возле Неаполя. И это был для нее не только физический, но и нравственный отдых.