Глава II О русской оппозиции здесь и «там»

Глава II

О русской оппозиции здесь и «там»

Русская эмиграция, ушедшая из России после гражданской войны, окончившейся в 1922 году победой коммунизма, — явление исключительное. Она была многочисленна, как ни одна эмиграция до нее, — статистики определяли ее численность в два миллиона человек, — и представляла собой не класс, не слой, не какую-нибудь определенную группу, а просто часть народа, во всем его вертикальном разрезе, от верхнего слоя интеллигенции до потомственных рабочих и крестьян. Называть эту двухмиллионную массу эмиграцией можно только условно, точнее было бы ее определить как русский антикоммунистический актив, частично вытесненный за пределы страны.

Верхний слой эмиграции был представлен именами непревзойденных Шаляпина и Павловой, Рахманинова и Алехина, Сикорского и Бунина и десятками других, не менее славных, но менее известных имен, от конструктора знаменитой «Норманди» до одного из основоположников неохристианской философии — Бердяева. Трудно было найти на земном шаре, особенно в Европе, университет, в котором не было бы русского профессора-эмигранта, не говоря уже о балканских странах, где почти в каждом университете они представляли собой значительную группу.

Психологическая особенность эмиграции заключалась в том, что она была политической эмиграцией, непримиримо и активно антикоммунистической. Она не допускала мысли, что ее пребывание за границей долговременно или, тем более, постоянно. Вся жизнь, где бы и как бы она ни укладывалась, укладывалась с расчетом на временность, на какой-то срок, до тех пор, когда можно будет вернуться на родину. Мысли и чувства эмиграции, устремленные к России, сопровождали каждый ее шаг, каждое ее движение.

Беззаветную любовь к родине и веру в ее воскресение отцы передали и нам, второму поколению, выросшему, а отчасти и родившемуся за рубежом.

Отцы — в основном трудовая российская интеллигенция, — разойдясь по всему миру, работали часто тяжелым физическим трудом, но детей воспитывали и учили, поднимая, как минимум, до своего уровня…

Отцы работали шоферами такси в Париже, углекопами в Болгарии и Бельгии, землемерами в Югославии и Африке, работали на заводах, фабриках, на лесных промыслах и в сельском хозяйстве, а на заработанные медные гроши дети кончали средние школы и университеты.

Жизнь была не легкой и для нас. Была единственная возможность выбиться на дорогу — это учиться и работать лучше, чем другие. И молодежь училась. В любом европейском университете каждый год среди окончивших с наградами и отличиями можно было увидеть фамилии, оканчивающиеся на два ф.

Но это было не всё.

В студенческие годы, и еще раньше, мы начинали чувствовать ненормальность нашего положения, ощущать зияющую пустоту в каком-то уголке души, неполноценность свою в окружающем нас и знакомом и близком, но все-таки далеком и чужом мире. Добросовестный, но не одухотворенный труд в лабораториях и на фабриках, у заводских станков и на стройках не давал удовлетворения. Под ногами не было почвы, в которую всеми корнями можно было бы врасти. Так рождалась тоска по родине, по далекой сказочной стране, которую молодежь знала зачастую только по рассказам родителей.

Родина была мачехой, отвергшей нас с момента нашего рождения, поставившей вне закона без всякой нашей вины.

Мы стали искать причин происшедшего, погрузились в изучение и истории и настоящего родной страны. Мы скоро увидели, что родина — мачеха не только для нас, а и для тех, кто живет там. Так вошли мы в политическую жизнь.

Где бы мы ни были, что бы ни делали, мы всегда вели как бы двойную жизнь. Одна — вот эта, настоящая, со службой, работой, с ежедневными обязанностями и заботами, а другая, от всех скрытая, — для души. Это была Россия, которой отдавались все лучшие чувства и помыслы. Эти чувства не под силу было носить в одиночестве. Стали делиться ими друг с другом, искать единомышленников. Так родилась организация.

Каждый вечер, после трудового дня, в Париже и Софии, в Варшаве, Праге, Белграде и в десятках других мест нашего рассеяния мы собирались вместе, слушали и читали лекции и доклады, изучали философию и экономику, историю и социологию, готовились к политической борьбе за свой народ.

Мы скоро увидели, что коммунизм, поработивший наш народ, это не политика, а идейная уголовщина. Мы стали готовиться к борьбе и революционной. Это дало нам возможность изучать процессы, происходившие на родине, не только по книгам и журналам, не только по советским газетам и радио, но и проверять свои выводы в разговорах с живыми людьми, постоянно бежавшими оттуда. В конце концов, наиболее подготовленные и смелые из нас смогли наблюдать эти процессы и своими глазами.

Мы разглядели также и то, что коммунизм — это не только преступление, но и идея, которую победить можно только идеей же, более органичной, здоровой и человечной. Из синтеза народной психологии, характерного для нашего народа извечного искания правды, глубоко христианского мировосприятия и последних достижений передовой европейской философии мы создали свое мировоззрение, свою философию и политическую доктрину.

Мы знали практический коммунизм так, как мало кто знает его из его противников за рубежом. Мы угадывали вперед его планы, намерения и шаги. Мы знали и жизнь народа, порабощенного им, со всеми его горестями и печалями, надеждами и мечтами. Мы первыми в эмиграции знали каждую новую появившуюся песню, наизусть знали сотни стихов, но лучше всего мы знали, почему великий, миролюбивейший народ, еще ни разу в жизни не вздохнувший свободно полной грудью, влачит жалкое существование, почему постепенно исключается он из человеческого общества. Эти причины знали мы очень хорошо.

Нас было сравнительно немного, потому что пополняли мы свои ряды не путем набора, а путем тщательного отбора. Нас были немногие тысячи, но мы были всюду. И на Дальнем Востоке, и в Африке, и в скандинавских странах, и в Австралии. Самым экзотическим был член организации, которого мы никогда не видели и, вероятно, никогда не увидим — он жил на Огненной земле.

Но вполне естественно, что гуще и теснее всего наши ряды были около родных границ. 39 Мы накапливали свои знания и опыт к тому дню, когда «там что-то произойдет». Тысячи молодых врачей, инженеров, строителей, как правило, с блестящим европейским образованием и опытом, привели бы мы в тот день Родине и сказали бы ей — вот то, что мы для тебя приготовили. Мы знали, что только там, на родной земле, может появиться тот человек или те люди, которые смогут повернуть течение ее жизни в другое русло, и готовились больше десяти лет, чтобы этому человеку или людям отдать все свои силы, знания и умения.

Советское правительство, а еще раньше его заграничная агентура не могли не обратить внимания на это явление. Были попытки провокации, были попытки разложить нас изнутри и раздавить снаружи. В Болгарии, где одно время выходил наш центральный орган, наша газета, по требованию советского посла нам четыре раза приходилось прекращать ее издание, уносить в подполье и, наконец, уйти совсем.

При одной из первых попыток провокации, организованной НКВД, мы понесли жертвы, неоценимые и незабываемые для нас потери, но после этого мы научились навсегда различать врагов от друзей.

В таком состоянии и в таких настроениях застало нас 22 июня 1941 года, когда тремя гигантскими бронированными клиньями Гитлер пробил брешь в китайской стене, окружавшей нашу родину в течение 19 лет.

Поход Гитлера на восток для нас не был неожиданностью. Начиная с 1935 года, наши друзья, сидящие в глубоком политическом подполье в Берлине, сообщали нам, что готовится страшное преступление: Гитлер вооружается, чтобы оккупировать, путем физического уничтожения обезлюдить западные области России и включить их как аграрный придаток в Германию. Немецкие походы в Польшу, Францию и на Балканы нами понимались как пролог к нашей русской драме. Покорение Европы — для нас это было ясно — было только подготовкой крепкого тыла для похода на восток — окончательной цели, поставленной национал-социализмом. Руководство Германии, опьяневшее от небывалых военных успехов за первые два года войны, не скрывало, да и не могло скрыть, своих планов. Во всю грозную величину ставился вопрос о завоевании и разделе нашей страны, о том, чтобы отбросить нас, как они писали, в азиатские степи, без выхода к морям, и о том, как очищен будет для трудолюбивого немецкого плуга тучный украинский чернозем. В недрах партийных и государственных немецких учреждений уже годами работали институты и комиссии по изучению почвы разных полос западной России, по приведению в порядок лесного хозяйства и путей сообщения, приноравливаемых для обслуживания метрополии, то есть, собственно, самой Германии. Объектом изучения являлись в равной степени как лесные массивы Белоруссии, так и торфяные залежи Арктики, как украинский чернозем, так и нефтедобывающая промышленность Кавказа. С началом войны все это стало достоянием общественности и широко обсуждалось печатью.

22 июня поставило нас перед двумя вариантами нашего отношения к событиям — остаться в стороне и наблюдать, кто кого, Сталин Гитлера или наоборот, или броситься в эти события и устремить все свои силы на достижение наших русских целей. Для нас был приемлем только второй вариант.

План действий был сложен и труден. Во-первых, во что бы то ни стало в этой борьбе нужно было стать рядом со своим народом, во-вторых, сразу же бросить в народные массы идею о создании «Третьей силы», стоящей на страже интересов народа, а не коммунистической партии, и при помощи ее, этой «Третьей силы», отстоять целостность страны от посягательств внешнего врага, а также освободиться и от коммунизма.

После 22 июня мы приступили к осуществлению этого плана.

Мы не строили никаких иллюзий, что выполнение нашего плана будет легким, но из примеров русской истории мы знали, что и более дерзкие замыслы удавалось осуществить гораздо меньшему количеству людей, если эти люди твердо знали, чего они хотят. Мы твердо знали, чего хотели, и чувствовали себя достаточно подготовленными, чтобы достигнуть цели.

Восемьдесят лет тому назад, когда Александр II начал проводить свои реформы, Россия стала на путь развития и процветания. Реформы выводили ее из числа стран социально отсталых в число стран с самым передовым и современным законодательством. Антиправительственным революционным силам России оставалось только рукоплескать революции, начавшейся сверху. Но они были больше антиправительственными, чем революционными, и семь человек студентов подписали смертный приговор императору.

После его убийства Россия семимильными шагами двинулась вспять…

Двадцать четыре года назад русская коммунистическая партия, непопулярная и мало кому известная в стране, имевшая смехотворно малое количество членов, путем переворота в столице захватила власть в свои руки. Мы не собирались захватывать власть, а только помочь взять ее тем антикоммунистическим патриотическим силам, которые обозначатся на развалинах большевизма.

У нас были зовущие и волнующие надежды, что в этой борьбе за освобождение от внешнего врага и от внутреннего вместе с нами будет и наш народ.

В этом мы не ошиблись.

Отношение западного мира к стране строящегося коммунизма переливает всеми оттенками человеческих чувств — от восхищения до ненависти, от зависти до безразличия и страха, в зависимости от того, как кому представляется созданный по дороге к коммунизму советский строй.

Какая-то часть общественного мнения западных стран считает, что советский строй это и есть самая подлинная демократия, самая молодая и поэтому самая совершенная, с самым передовым и чистым народовластием, более справедливая и прогрессивная, чем устаревшие демократии Запада.

Другая часть предполагает, что в этой «восточной демократии», кажется, не так уж все благополучно: при более близком с нею знакомстве что-то уж очень она похожа на диктатуру, — о, конечно, не на такую ужасную, какой была диктатура Гитлера, но «подлинной демократией этот оригинальный строй можно назвать только с целым рядом оговорок.

Третьи находят, что за красиво расписанным фасадом советского строя творятся просто безобразия, но безобразия опять-таки — с точки зрения западно-демократической: там царит жесточайшая цензура печати и слова, поэтому оппозиционные правительству группировки лишены возможности организоваться и объединить вокруг себя оппозиционно настроенные элементы страны.

От истины далеки в совершенно равной степени как первые, так же точно и вторые, и третьи. Между всеми этими тремя оценками и действительностью — пропасть. Характеристика советского строя лежит в другой плоскости, даже и не пересекающейся с той, в которой укладываются все эти три определения. Большевизм и демократия отличаются друг от друга не количеством и величиной свобод, а своей органической структурой, своим химическим составом.

Мир большевизма — особый мир. Он ведет жизнь, не похожую на жизнь остального человечества. У него свои интересы, свое понимание жизни, свои заботы и цели, ничего общего не имеющие с заботами и целями других людей. Для исследования иностранного наблюдателя, даже самого беспристрастного и объективного, этот мир почти недосягаем, потому что он лежит по ту сторону здравого смысла, логики и понимания, потому что этот мир слишком чудовищная нелепость, чтобы быть понятым.

Иностранцу трудно понять и поверить, что сейчас, в половине двадцатого века, когда весь мир, казалось бы, стоит на пороге новой эры, когда все человечество стремится к созданию новых, более совершенных форм бытия, стремится к достижению более светлой и более легкой жизни для всех вместе и каждого в отдельности, — есть гигантская страна, где царит мрачное средневековье, где душа и тело великого народа четвертуется ежедневно и ежечасно, где во имя отверженной жизнью неумной и глубокой провинциальной идеи путем жесточайшего террора коверкается здоровая человеческая психология и мораль, растлевается человеческая душа.

Иностранцу трудно понять и поверить, что сейчас, в дни, казалось бы, торжества демократических идей, по-новому утверждающих свободную человеческую личность, на шестой части земной суши черным спрутом распласталась ничем не ограниченная власть одного человека — малокультурного, безграмотно говорящего на языке закабаленного им народа. Человека, который окружил себя таким культом поклонения, каким не пользовался и не пользуется ни один из основоположников религий, который создал вокруг себя такое раболепие, о каком не мог мечтать ни один из монгольских ханов, опустошавших некогда Европу. Самое мимолетное желание этого сверхдиктатора — высший закон для его подданных, его любое преступление, уносящее иногда десятки и сотни невинных человеческих жизней, он заставляет воспевать как высшее благодеяние, требуя потоков исступленной благодарности за свою мудрость и доброту.

Этот человек создал такой рабовладельческий строй, который не с чем сравнить в истории, потому что любое рабство оставляло свободной душу, он же взял под контроль и в эксплуатацию не только мускулы, не только физическую силу, но и самые интимные чувства и мечты. После разгрома созданной Гитлером всеевропейской тюрьмы весь культурный мир стоял в негодующем изумлении перед ее развалинами. Как поверить, как понять иностранцу, что созданный Гитлером строй со всеми его ужасами, концлагерями и тюрьмами — это только бледная копия строя советского.

«Как же люди могут мириться с этим?» — вправе задать вопрос каждый. «Почему не протестуют, почему не восстают? Или, может быть, верно, что каждый народ достоин своего правительства?»

Нет, неверно. Народ, над которым творится это преступление, был и остался таким же, как и другие народы мира, но современная техника властвования и жестокость могут помочь удержаться любому правительству над любым народом, как, конечно, без вмешательства извне на долгие годы удержался бы над европейскими народами Гитлер. Это во-первых, а во-вторых, русский народ вот уже тридцать лет находится в состоянии гражданской войны против оккупировавшей страну чуждой ему и враждебной власти.

До второй мировой войны нам часто приходилось слышать и читать горькие и несправедливые обвинения: в Праге и Белграде, в Софии и Варшаве нам часто говорили о том, что большевизм возможен только в России, что терпеть его может только русский народ, малокультурный и политически отсталый, народ, привыкший к рабству. Наши попытки доказать всю несправедливость подобных обвинений были тогда теоретическими рассуждениями. После второй мировой войны их подтвердила практика — оказалось, что и демократически воспитанные народы, как поляки и румыны, как общепризнанные демократы чехи, с таким же терпением, как и русский народ, переносят коммунистическое ярмо. И если Чехословакия в мае 1948 года отдала 89 % голосов за организаторов своей каторги, то можно быть уверенным, что на следующих выборах она отдаст им 99,9 % и что на этом проценте так и останется. На чужих ошибках, чужой беде и опыте научиться, оказывается, ничему нельзя. Мы утверждаем, что не только чешский народ, но и любой другой народ, не исключая народов Англии и Америки, будет столь же послушным и столь же терпеливым, как и все другие народы, если волею судеб коммунистический интернационал захватит власть и над ними.

Сколь необычайна и беспрецедентна эта жесточайшая коммунистическая сверхдиктатура, именующая себя «народной демократией», столь необычайны, малопонятны для иностранцев методы политической борьбы с ней. Чтобы составить себе представление о борьбе русской оппозиции, не нужно, да и нельзя, подсчитывать выборные бюллетени, взвешивать популярность того или иного имени, расценивать силу восстаний или террористических актов, направленных против советского правительства или его представителей. Эти формы борьбы недоступны угнетенному народу. Для политической борьбы необходимы законность и политическая свобода, для революционной — хотя бы полу свобода. В СССР нет ни того, ни другого. Вся страна живет в атмосфере концентрационного лагеря, а в лагерях и тюрьмах тоталитарных режимов восстаний, как правило, не бывает. И если мы все-таки в оправдание нашего народа можем назвать целый ряд активных антисоветских выступлений, так это результат проявления сверхчеловеческих подвижнических его сил.

В иностранной печати часто мелькает упоминание о том, что в Советском Союзе очень строгая цензура. Это неверно. В СССР цензуры нет вообще, в том смысле, как это принято понимать в демократических странах. Вся трагедия — в том, что такая цензура там и не нужна, потому что печать доведена до такого состояния, когда перед отдельными газетами и журналами стоит только задача находить новые формы для прославления «мудрости и гениальности вождя» и разъяснять народу его указания. Написать что-нибудь против политики власти не придет просто никому в голову, как не придет никому в голову ходить вместо ног на руках. Какая-то часть писателей и журналистов не сделает этого сознательно, из страха, а какая-то часть литераторов, чисто советской формации, вполне искренне и не догадывается, что может быть и как-нибудь иначе. Эти последние, попадая за границу, с великим пренебрежением относятся к слабости демократических правительств, позволяющих критиковать свои действия отдельным гражданам страны. По этой же причине ни одному депутату Верховного Совета (по официальной терминологии — высшего управительного органа страны) не может прийти в голову при обсуждении какого бы то ни было вопроса голосовать «против». Для этого не нужно данного депутата ни подкупать, ни запугивать, ни убеждать — это разумеется само собой. Поэтому решительно все вопросы, «обсуждаемые» в Верховном Совете, принимаются всегда единогласно.

В СССР для политической борьбы нет парламентской трибуны, нет оппозиционной печати, нет в общепринятом значении этого слова и оппозиции, то есть определенных группировок, общеизвестных имен политических или общественных деятелей-оппозиционеров. В СССР нет ни одного человека, о котором можно было бы сказать, что вот такой-то, имярек, настроен оппозиционно к политике правительства. Прежде чем это будет кем-нибудь сказано, такого-то, имярек, давно уже не будет на свете. Оппозиция в СССР — это весь народ, за исключением административно-полицейского аппарата власти, состоящего прежде всего из коммунистической партии, имевшей в 1940 году в своих рядах только 2 % населения страны, в том числе 153 тысячи погонщиков, членов и кандидатов партии в селе, на 115-миллионную крестьянскую массу. Но оппозиции в западном понимании в СССР нет, потому что всякое выступление, хотя бы самое лояльное, против существующего порядка равносильно самоубийству. Только сомнения, одного сомнения в святости высказанных «вождем» истин вполне достаточно, чтобы получить высшую меру наказания — расстрел.

Логика правительственной пропаганды чрезвычайно проста: советская власть — власть рабоче-крестьянская, то есть власть народная, она представляет народ, поэтому тот, кто выступает против народной власти, выступает против интересов народа, значит, он враг народа. А с врагами народа расчет короткий.

По этой же оригинальной логике политических противников у власти, собственно, быть не может: не достоин называться политическим противником тот, кто борется против своего народа, поэтому максимум, до которого в оценке власти может подняться оппозиционер, — это быть агентом иностранной разведки, шпионом; для не поднявшихся же и до этого уровня вполне достаточно названия и уголовного преступника. За тридцать лет существования советской власти еще ни один человек не удостоился быть названным политическим ее противником. Даже такие люди, как Троцкий — первый сотрудник Ленина в годы гражданской войны, как Бухарин — идеолог партии, и десятки других крупнейших деятелей «ленинской гвардии», как председатели правительств союзных республик, как Тухачевский — фактический создатель Красной Армии, и с ним до 57 % высшего командного состава — были осуждены и расстреляны в качестве агентов германской, японской, английской и других разведок.

Вполне естественно — в этой атмосфере удушья, в атмосфере психологической газовой камеры выработались особые специфические методы политического сопротивления, которые иностранному наблюдателю могут показаться и малопонятными и малоубедительными…

Крестьянина, зарезавшего, чтобы не сдавать в колхоз, последнюю коровенку, единственную кормилицу его многодетной семьи, нужно считать бесспорным политическим противником власти, потому что колхоз — это политика правительства, а зарезанная корова — это единственная доступная для крестьянина форма политического протеста.

Красноармеец, вернувшийся из-за границы и рассказавший за стаканом водки приятелю о том, что за границей люди живут, не так плохо, как об этом твердит правительственная пропаганда, — несомненный политический враг власти, и в далекий концлагерь сошлют его минимум на 10 лет как ведущего антисоветскую буржуазно-капиталистическую агитацию.

Рабочий, рассказавший в компании друзей антисоветский анекдот, в толковании советского юридического права — враг народа, и после долгих допросов, издевательств и пыток он, если не будет расстрелян, должен будет искупать свою «вину перед родиной» не меньше, как десятью или пятнадцатью годами тяжелого каторжного труда. Впрочем, в концлагерь он поедет не один: вместе с ним — и тот, кто слышал, как этот анекдот был рассказан, но не проявил должной бдительности, не исполнил гражданского долга советского патриота и не донес об этом органам тайной политической полиции — НКВД.

Необычны формы политического уклада страны Советов, необычны и методы борьбы с ними.

Если рабочие испортили фрезерный станок предателя их интересов стахановца или, поймав в темном переулке, побили его самого, то с их стороны это является большим революционным актом: они знают — искупать свою вину им придется многолетней каторгой.

Если на первых выборах в Верховный Совет в 1937 году три миллиона человек отважились подать, признанные потом недействительными, выборные карточки с перечеркнутой фамилией единственного кандидата, то с их стороны это потребовало большой отваги и решительности. Нужно было перебороть страх перед всезнающим и всемогущим НКВД и пойти на серьезный риск своей жизнью. Коммунистическая партия в СССР монополизировала и держит в своих руках без исключения все области жизни — производство и распределение продуктов, поэзию и торговлю, религию и взаимоотношения между членами семьи. Силы сопротивления русского народа накапливаются и проявляются там, где наступает власть. Поэтому к победам русской оппозиции нужно отнести и то, что народ отстоял от разложения семью, так долго являвшуюся объектом нападения коммунистического правительства, как и то, что после пятнадцатилетнего строгого запрещения зажглись огни ёлок, и то, что в тяжелые дни войны народу разрешено было вспомнить, что история его началась не в 1917 году с приходом коммунистической партии к власти, а гораздо раньше. Борьба идет в быту, за мелочи, незаметные и неважные для постороннего, непосвященного глаза. Но в этой борьбе приносятся тяжелые жертвы со стороны народа. Как невероятно кажется все, что касается «самой демократической страны в мире», так же невероятной покажется и цифра жертв, принесенных народом в этой борьбе, — в 30 миллионов человеческих жизней исчисляют беспристрастные наблюдатели его потери.

Борьбу за свою независимость, за право жить, как живут другие, просто за право жить народ начал тридцать четыре года назад, с первых дней оккупации России интернациональными силами…

Русская оппозиция, еще до осознания своего политического «я», заливалась все новыми и новыми морями крови, и то, что она все-таки уцелела и существует, нужно отнести на счет ее надчеловеческих сил.

Собрать оппозиционные силы, вооружить их идейно и вместе с ними пойти на борьбу и против внешнего врага и против такого же жестокого врага внутреннего — коммунистической диктатуры — и должны были двинуться члены нашей организации.

Чтобы перебросить кадры нашей организации в занятые немцами области России, было два пути. Один, через территорию южных сателлитов Германии — Болгарию, Румынию, Венгрию, — был путем более трудным. Эти государства сохранили свою административную структуру, они обладали твердыми, хорошо охраняемыми границами, с контролем внутри страны, усиленным оккупационными немецкими властями. Без знания языков этих стран (с документами дело было менее сложным) пересекать несколько раз границы большому количеству людей было немыслимым. Самое трудное было бы выйти из Югославии, в которой немцы установили режим, немногим более мягкий, чем в хорошо организованном концлагере. Кроме того, этот путь был недоступен членам организации, находившимся в Западной Европе — Франции, Бельгии, Италии и других странах.

Второй путь вел через Германию и дальше через Польшу.

Польша, как «генерал-губернаторство» включенная в состав немецкого Рейха, не имела со стороны Германии точно обозначенных затвердевших границ — это в значительной степени облегчало задачу. Кроме того, мы надеялись, что можно будет рассчитывать на помощь поляков, с первого дня капитуляции начавших готовиться к борьбе против оккупационных властей. Попасть же в Германию было делом самым легким. Нужно было записаться едущими туда на работу. Выяснению технических вопросов — можно ли, приехав на работу, бежать с предприятия, можно ли на нелегальном положении пробыть несколько недель, ожидая возможности двинуться дальше, можно ли и какими путями пройти через Польшу, и целого ряда других — были посвящены первые полтора месяца. К началу августа, когда на все эти вопросы были получены удовлетворительные ответы, первая партия стала готовиться к отправке. Немецкая промышленность, в то время еще нетронутая бомбардировками западных союзников, работала полным ходом и бесперебойно. Армия не требовала еще таких пополнений, так что Германии вполне хватало своих рабочих немецких рук и насильного увоза на работу из занятых стран еще не практиковалось. Но отдельные, главным образом частные немецкие фирмы и, прежде всего не работающие непосредственно по военным заказам, страдали от недостатка рабочих рук, которые они и имели право вербовать в оккупированных странах на совсем тогда еще добровольных началах. Нашим друзьям, живущим в Германии эмигрантам и членам организации, удавалось доставать частью фиктивные, частью настоящие контракты для ввоза небольшого количества рабочих. Фиктивность была хорошо прикрытая, никаким органам власти не под силу было бы установить, нуждается ли такое-то предприятие в двух или трех дополнительных рабочих или нет, тем более что предприятия эти были чаще всего починочные и переплетные мастерские, типографии, гаражи и т. д. Один из наших членов, работавший еще по войны старшим инженером строительной фирмы, без особого труда смог прислать двенадцать контрактов, с перспективой высылать ежемесячно такое же количество. Контракты подписывались нами в белградской бирже труда. В середине августа первая партия с контрактами в карманах и путевками, зарегистрированными немецкими властями в Белграде, двинулась в путь. С первой партией едет и часть руководящих членов организации, едет и ее возглавитель, многолетний выборный председатель Виктор Михайлович Байдалаков, которого между собой мы называем Старшим.

Мои опасения, что мой отъезд из Белграда легальным путем вызовет трудности, не оправдались. Оставался ли приказ о невыезде в силе или нет, я так и не узнал. Попытки выяснить это — не дали никаких результатов. С началом войны с Советским Союзом переменился весь состав полицейских властей, и то, что было до этой войны, по-видимому, не представляло уже такого интереса. Во всяком случае, когда я пошел доставать пропуск для разрешения посетить родственников, живущих якобы в провинциальном городке Смедерево, таковой был мне выдан беспрепятственно. Так же беспрепятственно был закреплен и мой контракт с одним из книжных магазинов, хозяин которого брал меня как специалиста-библиотекаря.

14 августа поздно вечером наш поезд отошел с белградского вокзала.

В ожидании отъезда мы купили экстренные выпуски газет с сообщениями Верховного Командования немецкой армии о падении новых русских городов, о сотнях тысяч новых военнопленных и о дальнейшем стремительном продвижении немецких частей. Было ясно, что ни армия, ни народ не оказывают никакого сопротивления. На душе было тяжело: на такой ошеломительный успех немецких замыслов, на такую быстроту продвижения немецких дивизий на восток мы все-таки не рассчитывали. Это было доказательством, что народ не только не хочет защищать большевизм, но и не ставит никаких условий завоевателю. Смоленск, Псков, Орел… Туда ведут наши пути, но еще сколько трудностей, сколько препятствий впереди…