Глава II У цели

Глава II

У цели

Переговоры, начатые немцами с Власовым, при первых же шагах требовали коренной ломки всех основ так называемой восточной политики. Целью похода на восток Гитлер ставил расчленение России. На языках многих народов, входящих в нее, говорилось и об «освобождении угнетенных ею национальностей». В эти угнетенные национальности входили, прежде всего, украинцы, белорусы, каждый в отдельности из народов Кавказа, узбеки, азербайджанцы, армяне и другие. Среди каждой из этих народностей нашлась какая-то группочка людей, иногда это были просто единицы, которые откликнулись на призыв Розенберга к дележу России. В недрах Восточного министерства вынашивались не только планы раздела, но и намечались будущие пути для каждого народа в отдельности. Во всем этом было гораздо больше пропаганды, чем политики, потому что конечные планы Германии на востоке не имели в виду создания ни самостоятельной Украины, ни Белоруссии, ни, тем более, Азербайджана. Истинная цель была — расчленение страны на составные части и колонизация их каждой в отдельности. На этой почве уже в начале войны происходили трения между военным командованием и Восточным министерством.

Когда немцы пришли для переговоров к Власову, им было поставлено первое категорическое условие — он может разговаривать от лица представителей всех народов России. Доказать необходимость этого не представляло большой трудности — если он, Власов, будет говорить от имени только русского народа, то, значит, он признает политику Восточного министерства правильной и раздел России желательным. Это было бы использовано советской пропагандой как продолжение восточной политики Розенберга с немецкой стороны и предательством интересов России со стороны Власова. Это было ясным, и с этим спорить было нельзя. Немецкой стороной это положение было принято как исходный пункт для дальнейших переговоров.

Нетрудно себе представить, какой переполох это вызвало в Восточном министерстве, у «министров» будущих национальных правительств и злобу у самого Розенберга.

Дело осложнялось тем, что участники дележа России, в течение трех лет не только получали жалованье ц мечтали о министерских креслах, но и развивали бурную деятельность, сопровождаемую большим темпераментом и энергией. В порядке выполнения планов дележа, из военнопленных разных национальностей создавались батальоны, которые воспитывались в звериной ненависти не только и не так к большевизму, как ко всему русскому. Для них издавались газеты и журналы, читались лекции и доклады, искусственно раздувался уродливый, злобный шовинизм. Будущие правительства отдавали этому все свое время.

Результаты не всегда соответствовали затраченным усилиям и выглядели нередко довольно курьезно.

Как-то, когда редакция «Зари» помещалась еще на Викторияштрассе, туда зашел солдат из такого национального батальона. Оказалось, что его уже из России направил сюда один из наших бывших сидельцев. Цель визита — достать что-нибудь почитать для солдат его части, узнать, как и что вообще, а главное, заявил он, поговорить по-русски. Сам он оказался узбеком. С большим юмором рассказывал он о немецкой политике раздела России, как солнце в капле воды отразившейся в их батальоне.

— Запретить, знаете, говорить по-русски, а у нас в батальоне оказались и татары, и узбеки, и калмыки. Было несколько человек и русских, забайкальских казаков. Когда формировали батальон, какие-то зондерфюреры собирали людей по признаку скуластых лиц, раскосых глаз и цвету кожи. Единственный для всех понятный и свой язык — это русский. А на нем запретили нам разговаривать. Вот мы и молчим целый день… Зато вечером, когда уходит немецкое начальство, разговоры начинаются — не остановишь… Нужно наговориться за целый день, выяснить все недоразумения, которые произошли от всеобщего молчания, разобраться в нарядах на завтра, да и просто поболтать.

Гость оказался окончившим один из университетов в Москве, большим знатоком русской литературы и любителем поэзии. После трех часов непрерывной болтовни, — декламировали друг другу стихи, вспоминали любимых поэтов и писателей. Под вечер, нагрузившись двумя большими тюками литературы — он не мог унести бы все сам, — мы проводили его на вокзал.

Все батальоны, сформированные из военнопленных разных национальностей, находились под командованием немецкого генерала Кестриша, который с большой гордостью носил за это экзотически пышное, но в такой же степени бессмысленное звание «генерала восточных войск» В отношении к русскому народу, как и к другим народам России, генерал отличался от остальных руководителей немецкой политики только хорошим знанием русского языка. Он родился и вырос в России, при Гитлере был военным атташе в Москве По окончании войны за ним обнаружилось еще одно небанальное для немецкого генерала качество — он оказался не таким уж непримиримым противником большевизма, за какого приходилось ему выдавать себя при Гитлере. Весь командный состав батальонов, до командиров взводов включительно, были немцы, или специально подготовленные для этого, или болеющие нацистским недугом уже давно

Признав за Власовым право на объединение всех народов России и их усилий против общего врага — большевизма, ведущие с ним переговоры немцы приобрели в лице Розенберга, Кёстринга и всех, кто разделял их точку зрения, — а таких в политическом мире было большинство, — ожесточенных противников, а сам Власов и начатое им дело — непримиримых врагов. Особенно горячо протестовал против этого генерал Кёстринг. Генерал по простоте душевной совсем серьезно считал себя возглавителем русской оппозиции, русского антибольшевизма. Приближенным к нему офицерам он горько жаловался «Причем же тут Власов? Ведь я же вождь Русского Освободительного Движения». Это было бы забавным, но вначале и это являлось препятствиями и помехами в начатом деле. Все это нужно было преодолеть, а времени оставалось не так много.

Закрепив за собой первую позицию, то есть право на объединение всех российских антибольшевистских сил, Власов, продолжая переговоры с немцами дальше о формах сотрудничества и размерах той помощи, которую они смогут оказать, параллельно начал вести переговоры с представителями угнетенных большевизмом народов России. Для этого нужно было искать людей, достойных и достаточно авторитетных, имеющих право представлять свои народы и согласных войти в формирующийся Комитет Освобождения.

Когда я вернулся с фронта, эта работа была уже в полном разгаре. Целыми днями приходили какие-то люди, иногда целые делегации. Их нужно было информировать о начинающемся объединении сил, иногда убеждать в необходимости его, уговаривать. Не всегда это давало положительные результаты. Так, потратив полдня на разговоры с председателем «Белорусского правительства», вызванного из небытия Розенбергом, мы прочли на следующий день в «Фелькишер Беобахтер», что «государственным министром Розенбергом был вчера принят» наш вчерашний гость Господин премьер, очевидно, сразу же из Далема помчался к своему покровителю не то с жалобой, не то с доносом, но это был единственный случай. Благоразумие и очевидность диктовали людям умным только один возможный выход — идти вместе.

Работа по объединению шла быстро. Очень скоро вошли в Комитет и украинцы, и армяне, и грузины и остальные. Вошли и белорусы, правда, представленные не своим премьером, для которого обещанный ему Розенбергом пост президента будущей Белорусской республики закрыл, по-видимому, все горизонты. Самыми мудрыми и государственно зрелыми показали себя калмыки. За все время работы Комитета и в дальнейшем они давали пример как подлинные россияне, нередко опережая в этом отношении и русских.

Параллельно с подбором состава Комитета велась большая подготовительная работа и в других областях. В Дабендорфе отшлифовывался последний текст будущего манифеста. В основу его программной части были положены установки и принципы программы нашей организации. Это произошло не потому, что писали его, в основном, наши друзья, а потому, что ничего другого писать не нужно было. Эти основы были приемлемы для всех и отвечали стремлениям освободившихся от сталинского террора масс. Программа была «испробована» и в занятых немцами областях, и в лагерях военнопленных, и в лагерях рабочих. Для нас, оставшихся на свободе членов организации, это было большой радостью. Нам не приходилось принимать двойного подданства, чтобы целиком отдать себя делу, начатому Власовым. Как организация, мы не могли принять участия в формировании Освободительного Движения, во-первых, потому что юридически она не существовала, во-вторых, потому что почти все возглавление и сотни членов сидели в немецких концлагерях. Но в личном порядке все члены, избежавшие ареста, все группы, созданные за эти три года, широким потоком влились в Движение, некоторые из членов вошли в узкий круг высшего его руководства.

Следующей позицией, которую Власову удалось занять в переговорах, было то, что с момента окончательного оформления Комитета и опубликования Манифеста вся пропаганда и на ту, и на эту сторону фронта должна быть передана в руки Комитета. Это было ударом опять по Розенбергу, потому что Восточное министерство вело пропаганду в занятых областях, это было ударом по Верховному Командованию немецкой армии, потому что оно вело пропаганду на ту сторону, это было ударом и по Геббельсу, потому что всякая пропаганда вообще велась под его контролем.

Для того, чтобы создать органы, способные справиться с этой трудной задачей в намечающейся к формированию Освободительной Армии, среди гражданского населения, рабочих и беженцев и, что самое важное, на ту сторону, нужно было провести большую работу: найти нужных людей, создать организации, радиостанции, типографии, редакции газет и журналов, наладить каналы распространения и т. д.

Начальником отдела пропаганды будущего Комитета Власовым был назначен генерал Жиленков. Намечалось создание большой центральной газеты — общественно-политического органа Комитета, газеты для армии и нескольких газет помельче на окраинах в Австрии, Италии, Норвегии, Дании, в других местах большого скопления русских людей и в не занятых еще Красной Армией областях Польши. Намечалось создание газет на языках народов, представители которых вошли в Комитет. Тираж центрального органа и газеты для армии был определен в 250 тысяч. Остальные гораздо меньше. Из-за недостатка бумаги очень сокращены были в то время и тиражи немецких газет.

Параллельно с этим формировались органы гражданского управления для защиты прав русских людей, находившихся в Германии, прежде всего, конечно, рабочих, положение которых было наиболее тяжелым. В недалекой перспективе намечались мероприятия по освобождению этих людей из ведения немецких органов и постепенный переход их введение Комитета. Для начала Власовым было вытребовано распоряжение об уравнении русских рабочих в правах с другими иностранными рабочими, которое вскоре и появилось в печати. Оно непроизвело магического действия в смысле перемены положения наших «остов»: сопротивление с немецкой стороны было большим и ожесточенным. Но со временем и медленно оно все-таки проводилось в жизнь почти всюду.

Формирующееся Движение было встречено в штыки не только с немецкой стороны, но с разной степенью враждебности и со стороны некоторой численно незначительной части русских людей. Так, в открытую оппозицию к нему встало бывшее возглавление эмиграции в Германии. Для них Власов был неприемлемым как выскочка, не имеющий права на то, чтобы возглавить русский антибольшевизм. Право на водительство оно еще в первые годы навсегда запатентовало за собой и уступать его никому не хотело. На патенте стояла печать и подпись все того же Розенберга. Генерал Бискупский, которому поручено было Гитлером управление и наблюдение за русской эмиграцией, сначала в Германии, а потом и во всей Европе, был давно связан с национал-социализмом и в свое время оказал ему даже большие услуги — после неудачного путча в Мюнхене в 1923 году у него на даче какое-то время скрывался Гитлер. Позднее генерал отдал все свои небольшие средства в кассу нацистской партии. После прихода Гитлера к власти — генерал в знак признательности и был назначен на этот пост.

Враждебно было встречено Движение руководителем казаков генералом Красновым, как потом оказалось враждебно только им персонально, вопреки стремлениям самих казаков, в критические дни единогласно выразившим желание влиться в Освободительное движение.

Незначительная количественно часть подсоветских людей видела во Власове члена коммунистической партии с 1930 года и одного из ближайших сотрудников Сталина во время войны, — для них он был недостаточно антисоветским, был оппозиционером по отношению к большевизму, а не врагом его, какими считали они себя. В этих кругах выходящее на арену Движение часто соединялось знаком равенства с модным в то время словом необольшевизм. Эта группа продолжала оставаться у развалин Восточного министерства.

Но все это были величины микроскопические по сравнению с той многомиллионной массой, которая встала за Власовым стеной. Я упоминаю об этой русской оппозиции только для того, чтобы оттенить добровольность, подлинную народность и массовость Движения. Практически эти группы никакого сопротивления не оказали и оказать не могли. Но в их существовании руководители немецкой политики, приверженцы Розенберга, видели подтверждение своей правоты и черпали силы, чтобы противостоять окончательной ломке идеалов, на которых воспитана была национал-социалистическая партия. В огне вспыхнувшего потом массового энтузиазма эти маленькие оппозиционные группы растопились окончательно и очень многие из них присоединились к Движению позднее.

Через несколько дней после возвращения с фронта меня попросил приехать к нему Жиленков. Формирующийся Отдел пропаганды находится в большом доме там же в Далеме, недалеко от виллы, занятой Власовым.

Я приезжаю сюда впервые. На лестнице, в коридорах и во всех комнатах- множество народа. Бегают туда и сюда офицеры, пропагандисты с фронта, стучат машинки, кто-то кричит по телефону. В стороне — группа иностранных журналистов, итальянцы и, если не ошибаюсь, болгары.

Я стучу в дверь и прохожу прямо в кабинет. За столом сидит Жиленков, перед ним на стуле два незнакомых мне молодых человека в штатском. Он знакомит нас. По окончанию обеих названными гостями фамилий я догадываюсь: сербы.

— Вот, мы сидим уже довольно долго, — не без смущения говорит Жиленков, — не меньше, чем четверть часа, и всё стараемся друг другу сказать что-то и, по-видимому, хорошее сказать, а ничего не выходит. Ни я их, ни они меня явно не понимают. Выручите, дорогой, вы ведь знаете сербский язык.

Гости оказались своеобразной делегацией от сербской антикоммунистической молодежи, которая в отрядах, сформированных Лётичем, борется против коммунистических партизан Тито. Гостиприехали с определенной задачей: один из них произносит, по-видимому, заранее приготовленную и заученную речь.

— Нас наши друзья, учащаяся молодежь Югославии, послали сюда найти генерала Власова и сказать ему, что мы вливаемся в антикоммунистическое Движение, которое он возглавляет. Мы считаем, что все антикоммунистические силы сегодня должны объединиться в общей борьбе. Коммунизм един — объединенными должны быть и мы… Мы передали письмо генералу Власову, он его взял, а нас направил сюда…

Я перевожу его слова.

— Все это очень приятно слышать, радостно все это, — говорит Жиленков, — и вы им скажите что-нибудь хорошее и приветливое, но… мы еще не можем вести переговоров, даже и таких сердечных, с иностранцами. Пожелайте им всего хорошего и выразите уверенность, что мы с ними еще встретимся для того, чтобы бороться за освобождение и сербского, и русского народа от нашего общего врага.

Гости довольны, улыбаются, встают и, по-юношески старательно расшаркавшись, уходят. Жиленков провожает их до дверей комнаты, я иду до калитки. Мне хочется сказать им что-то очень хорошее, мне кажется, что прием был слишком холодным и официальным. Спускаясь по лестнице, я беру их обоих под руки и, наклонившись, говорю:

— Каждое сказанное и Власовым, и Жиленковым слово должно звучать для вас гораздо теплее, чем они были сказаны. Формирование наших сил еще только начинается и связью с какими угодно иностранцами им не хотелось бы осложнять еще не окончившиеся переговоры…

Они весело улыбаются: — Мы понимаем все это, и того, что мы слышали, вполне достаточно, больше чем достаточно. Когда мы приедем к своим и расскажем, что Власов на самом деле есть, что мы его видели и даже с ним разговаривали, наши друзья будут очень рады. Мы ведь не верили, что это на самом деле, думали, что это какой-нибудь немецкий трюк, пропаганда… Нас будут водить из дома в дом и показывать как людей, которые говорили с Власовым.

Месяца два спустя через знакомого журналиста-серба они переслали мне в подарок большую пачку журналов, которые выпускала эта молодежь. Каждый батальон и чуть ли не каждая рота издавали свой собственный. Все это писалось от руки и только изредка на пишущей машинке. Три четверти содержания всех журналов были посвящены Власову и Русскому Освободительному Движению, которое эта молодежь считала и своим кровным делом.

Вернувшись в кабинет, я рассказываю Жиленкову о нашем разговоре на лестнице. Он смеется — вот вам и международная политика…

— К этому нужно быть готовым, Георгий Николаевич, — говорю я. — Не подлежит никакому сомнению, что такие же, может, менее сердечные, разговоры придется вести и с болгарами, и с румынами, и с поляками. О том, что враг у всех один, что необходимо объединить силы для борьбы с ним, они догадаются очень скоро, и мне кажется, что отвоевать свободу в сношениях с ними — одна из самых главных задач. Скажу даже больше: может быть, наступит день, когда вот с такими пожеланиями о совместной борьбе и об объединении сил придут и какие-то скромные немцы… Но это будет, вероятно, уже после панихиды по скончавшимся безвременно вождям. Вы не думаете?

— Может быть, когда-нибудь, а сейчас сомневаюсь, — отвечает он. — На союзника нам, надо сказать, не повезло. С их стороны это было бы признанием их неспособности объединить антикоммунистическую Европу. А то, что они сами ее против себя восстановили, им не приходит в голову… Может быть, и придут когда-нибудь. Может быть, даже раньше, чем скончаются вожди… Ну, да это уж фантазии. Звал-то я вас не как переводчика, а совсем по другому делу…

Он складывает стопкой лежащие на столе бумаги, отодвигает их в сторону.

— Что вы скажете, — вернее, как вам представляется наш будущий центральный орган, наша газета? Какой она должна быть?

— Знаете, Георгий Николаевич, я вам могу сейчас назвать десять эпитетов, определяющих, какой она должна быть, — ведущей, умной, организующей и так без конца, но где-то на втором или на третьем месте, если уж не на первом, я поставил бы один совершенно определенный эпитет…

— А именно?

— Она должна быть и европейской. Ее нужно сделать такой, чтобы ее читала антикоммунистическая Европа, чтобы в наших формирующихся силах Европа видела свое спасение и помогла бы нам… Больше того, она, наша газета, должна быть такой, чтобы ее с интересом кто-то читал стой стороны фронта, не с. той, не на востоке, это само собой разумеется, а с другой — на западе. Чтобы там увидели в нас не союзников Гитлера, а врагов Сталина…

— Это то, что я говорил сегодня Андрею Андреевичу, — соглашается понимающе он. — Знаете что, можете набросать на бумажке то, что выдумаете по этому поводу еще. Но не забудьте также, что ее, нашу газету, будут читать наши рабочие и крестьяне, ее будут читать наши солдаты, ее мы будем как-то, уменьшенной или сфотографированной, — не знаю, это вопрос техники, — ее мы будем перебрасывать на ту сторону для Красной Армии. Она должна быть и такой. Напишите, что выдумаете, поподробнее, но не очень длинно. Я, к сожалению, должен уходить оставьте у меня на столе.

Я иду в канцелярию, нахожу свободную машинку и пишу небольшую записку о газете. Все это уже не раз продумано и проверено в разговоре с другими. Роль нашего будущего органа будет в равной степени как ответственной, так и трудной. Немцы, конечно, будут цепляться и ставить свои условия, но этот участок антинемецкого фронта надо будет особенно как-то крепко забронировать. То, что написано, останется документом и на завтра, и на послезавтра, и пока есть немцы, и когда не будет немцев…

Вечером Жиленков позвонил мне и попросил приехать завтра точно в десять к Власову.

— Здравствуй, редактор, — встречает меня на следующий день Андрей Андреевич, — располагайся, кури и слушай.

Он садится за стол и, глядя поверх очков, говорит:

— Так вот, поговорили мы с Георгием Николаевичем, поругались — ну, это я шучу, — улыбается он, — и потом все-таки столковались и решили предложить тебе этим делом заняться… Как ты голосуешь? присоединяешься к большинству или нет?

Предложение для меня не совсем ново. Как-то давно, еще в период разговоров наших в лаборатории, Андрей Андреевич, тогда еще полушутя-полусерьезно, говорил об этом. Тогда мне казалось это преждевременным. Кроме того, тогда еще был жив Зыков и, по моему глубокому убеждению, никто не мог бы справиться с этой задачей, как он. Хотя при развороте Движения он смог бы нести какой-нибудь груз и потяжелее. Может быть, вот тот, который лег сегодня на Жиленкова. Вчерашний разговор тоже имел, конечно, совершенно определенное значение, так что предложение для меня не было неожиданным.

— Ну, так как? — повторяет вопрос Андрей Андреевич.

— В принципе — да, — отвечаю я.

— В принципе это мало, а в деталях? и во всем остальном? Хочется условия какие-нибудь поставить, а? — спрашивает он.

— Нет, Андрей Андреевич, условий ставить не хочется. Какие уж тут условия, если все наше существование обусловлено целым рядом условий. Мне хочется только сказать, что я смогу, то есть надеюсь, что смогу, взять это на себя и делать так хорошо, как могу, только тогда, если вы согласитесь с одним из моих… Вот, опять получается условие… С одним из моих предложений.

— Давай предложение, а мы посмотрим.

— Предложение вот какое. Мне кажется, что будущей газетой нужно провести небольшую, но, может быть, очень болезненную и трудную операцию: отрезать раз и навсегда судьбу Русского Освободительного Движения от судьбы Германии. Освободить нашу борьбу от зависимости и успехов или неуспехов немецкого оружия.

Это оружие, вероятно, скоро выбьют из рук и сломают. А нам нужно жить и бороться дальше. И, может быть, только тогда по-настоящему начать бороться, когда это оружие будет сломано… Вы простите, что я так подробно и долго выражаю мысль простую и ясную, но мне кажется она очень и очень важной.

Из разговоров, имевших место в прошлом, я знаю его осторожность во всем, что касается западных союзников. Он не любил, когда поднимались разговоры о них даже с глазу на глаз. Не думаю, чтобы это было признаком недоверия, а просто годами советской жизни выработанная привычка не говорить лишних слов о серьезных вещах или говорить только тогда, когда в этом есть острая необходимость. Но сегодня мне почему-то захотелось услышать от него ясное и короткое — да. И я его услышал.

Он встал из-за стола, прошелся по комнате и, остановившись передо мной, сказал:

— Я знаю твою и вашей организации точку зрения, и тот факт, что мы предложили тебе очень ответственную работу, служит достаточно определенным ответом, что эта точка зрения является и моей, нашей. Довольно?.. Еще вопросы есть по обсуждаемому делу? — и сам же ответил, — нет. Идем чай пить, я еще сегодня не завтракал, с восьми часов гость за гостем.

— Есть еще вопрос, — поднимаю я руку.

— Что же еще, опять что-нибудь потустороннее?

— Нет, совсем здешнее, близкое. Еще деталь одна.

— Какая же?

— Сводится она к тому, деталь эта, что редактором я все-таки не могу быть. — Вот тебе раз! А о чем же мы сейчас договорились?

— Андрей Андреевич, делать газету это одно, об этом мы и договорились. А представлять ее, подписывать — это дело другое, о нем я сейчас и говорю. Мое имя мало кому известно в эмиграции и никому ничего не скажет из подсоветских. А люди любят авторитеты, имена с весом. Хорошо было бы какого-нибудь профессора или ученого, что-нибудь такое внушительное.

— Ну, знаете, с профессором тоже может быть история. Профессора — они разные бывают, — вступает Жиленков. — Пригласите вы его, а он поймет это всерьез, да в начнет в самом деле редактировать. Что тогда, а?

— Ну, это дело ваше, хозяйское, договаривайтесь сами, — машет рукой Власов. — Пригласи вон Жиленкова, может, он согласится? — обращается он ко мне.

Я говорю, что это было бы, вероятно, лучшим выходом.

Жиленков смеется.

— Это как же, значит, будет: вы будете писать, а я отвечать, так, что ли?

— Примерно такая схема мне и представляется, Георгий Николаевич. Я — делать газету и писать, а вы за нее отвечать. Вам легче отбиваться будет. Генерал и начальник отдела, но главное, вас уже знают и в воинских частях, и у рабочих, и всюду. Знают, вероятно, и с той стороны, а это очень существенно.

— Ну что ж, об этом можно подумать, — соглашается он.

На этом потом мы и договорились. Газету подписывал он как главный редактор, и я как его заместитель. Наш неписаный договор он выполнял честно, в редакции ни разу не был и ни к одной статье руку не приложил, да и времени у него не было для этого. Для меня же это было большим облегчением в работе. Десятки раз потом в разговоре с разными людьми, чаще всего с немцами, не видя возможности договориться, я заканчивал беседу словами — «обратитесь к главному редактору». Правда, позднее этот же неписаный договор послужил и причиной нашего расхождения.

— Ну, идемте, идемте, — торопит нас Власов, приглашая жестом в столовую. — С восьми часов гость за гостем, и все разговоры за разговорами.

— Если вы и со всеми остальными договариваетесь так же быстро, как со мной, Андрей Андреевич, так разговоры эти, наверное, не в тягость, а водно удовольствие.

— Да нет, там дольше приходится разговаривать, — возражает он. — Особенно сегодня. Нацмены были. Пришли четверо, один в офицерской форме. Я сразу заметил, что ведут себя как-то странно…

Мы переходим в столовую и усаживаемся за стол.

— Так что же дальше? — спрашивает Жиленков.

— Начинаем разговор, — продолжает рассказ Власов. — Вдруг один из них, ни к селу, ни к городу, вскакивает, становится в карикатурно театральную позу, представляете как: одну руку за спину, другую за борт мундира, и замогильным голосом говорит: «Генерал Власов, нам с вами не по пути. Вы за Россию, мы за свободную…», вот сейчас уж не помню, не то за Узбекистан, не то за Таджикскую республику. Встал и я, — ну, что ж, говорю, если не по пути, так расстанемся. Вот, говорю, Бог, а вот — порог. Всего, говорю, хорошего, кланяйтесь Розенбергу.

Он редкий рассказчик. Изображенная в лицах сцена полна комизма и какого-то особенного, свойственного только ему юмора.

Жиленков покатывается со смеху:

— Неужели так и сказал — кланяйтесь Розенбергу?

— Так и сказал, конечно, — смеется и сам рассказчик. — Да ведь по рожам видно — люди подосланы, что же стесняться с ними…

К вопросу о газете возвращаемся еще раз при прощании.

— Ну, так с Богом и за работу, — говорит Андрей Андреевич, провожая меня из комнаты. — Подбирай редакцию и готовься к выпуску. Я думаю, скоро начнем. Немцев особенно не ругай, я знаю, что ты их не любишь, ну, да кто же их любит. Поэтому им и приходится самим себя любить. А вообще они нам пока еще нужны, так что ты их не обижай, а то я заступаться буду. С Богом!

Подобрать состав редакции было делом не очень сложным. Журналистов было много, главным образом, прибывших из Советского Союза, так что выбирать было из чего. К сожалению, были имена, которые, по крайней мере на первое время, нельзя было привлечь к работе: слишком германофильским духом своих статей они создали себе плохую славу, и в первой готовящейся к выходу русской газете им места быть не могло.

У меня не было опыта руководства большой, построенной на широкой базе газетой. Два года редактирования центрального органа нашей организации в этом отношении не учили ничему. Там была своя семья — ни принципиальных, ни, тем более, идейных расхождений не было и быть не могло. Здесь — дело другое. Платформа Освободительного Движения очень широка, и здесь люди единодушные в отношении Манифеста и программы, могут расходиться в вопросах менее существенных, а это будет затруднять и без того нелегкую работу. Впрочем, этот вопрос решился как-то сам собой. Набросав примерный список постоянного состава редакции и распределив в общих чертах отделы, я подсчитал и только тогда заметил, что из восьми человек намеченного состава только два не члены организации. Три человека были старыми эмигрантами, а пять — вчерашними советскими гражданами.

Поговорив с каждым из кандидатов и заручившись их согласием, я представил список на утверждение Жиленкову.

Он просмотрел внимательно, над некоторыми задумался, как бы что-то вспоминая, потом спрашивает меня:

— Это что же, все партийцы ваши? — Ну, чтобы все, так нет, — отвечаю я. — Есть и не члены.

— Сколько же их?

— Да, немного. Два.

— Это дело ваше. Надеюсь, что со стороны нареканий не будет, я имею ввиду союзников. А так вам работать гораздо легче. Да и хорошо, что уж если ваши, то хоть люди со всех сторон проверенные, сюрпризов никаких опасаться не надо…

Получив утверждение, я собираю редакцию у себя. Обсуждаем первые номера, распределяем первые статьи.

Через неделю меня позвали на совещание редакторов будущих изданий и радиопередач. Были представлены будущие газеты на украинском языке, белорусском, на языках народов Кавказа. Правда, некоторые из них так и не смогли выйти. Розенберг одержал на этом участке фронта первую победу.

Чтобы подготовить издание центрального органа, пришлось преодолевать большие трудности. Нужно было в течение нескольких дней создать издательство, провести его через соответствующие учреждения, обзавестись запасом бумаги, найти подходящие помещения, наладить каналы распространения и т. д. Мой помощник по технической части сбивается с ног. Каждый вечер он приходит и рассказывает о малых успехах и о все новых возникающих препятствиях. Каждое утро он пишет какие-то всё новые бумаги, заполняет анкеты и уходит опять на целый день, чтобы вечером с отчаянием рассказать, что дело не сдвинулось с места. Протащить всё это через канцелярские дебри просто не представляется возможным. Все издательства и центры, распределяющие бумагу, находятся введении или под контролем какого-то таинственного Амана, вся сила которого заключается в том, что он был фельдфебелем той роты, в которой Гитлер воевал прошлую войну. Этого Амана найти было невозможно, он жил постоянно где-то под Мюнхеном, в Берлине появлялся очень редко, а без него нельзя и вздохнуть. Что касается помещения, то дело еще безнадежнее. Почти после каждого налета превращается в развалины несколько сот домов, и всё, где сохранилась крыша, переполнено до отказа. — Вот капитализм проклятый! — ругается мой помощник по техчасти. — Знаете, как бы это было в Москве? Пошли бы мы с вами, Александр Степанович, по улице, выбрали бы на глазок какой-нибудь дом подходящий, дали бы его адрес соответствующим органам и через два часа — пожалуйста, въезжайте, дом свободный…

— А что же было бы с жильцами? — спрашиваю я.

— Как что? А эти два часа на что же? В эти два часа они бы куда-нибудь исчезли. Вот это работа была бы, а?

— Нет уж, ну его к черту. Давайте в будущей России устроим так, чтобы в течение двух часов нас из квартиры не выкидывали.

— Да я это шутя… больно уж злость на здешние порядки берет. Но положение складывается просто безвыходное.

Как это часто бывает в жизни, выход все-таки нашелся и притом в самую последнюю минуту. Звонок по телефону и торжествующий голос Жиленкова:

— Приезжайте немедленно. Мы спасены. Встречает меня довольный, потирает руки:

— Вот наше спасение, — указывает на сидящего около стола господина. — Познакомьтесь, это господин… господин…

— Амфлет, — скромно говорит тот, учтиво наклоняя голову.

— А вот это — наш редактор. Прошу любить и жаловать. Вместе работать

придется… У «спасенья» вид не очень просветленный. Маленький человечек, кругленький, с прилизанным тщательно пробором во всю голову и со сладчайшей улыбкой, которая не сходит с лица в течение всего разговора. По-русски говорит очень прилично.

— Так вот, — говорит Жиленков, — господин… господин… простите, никак не могу…

— Амфлет, — приподнимается тот, сладко улыбаясь, как-то особенно почтительно наклоняя голову.

— Так вот, господин Амфлет — представитель издательства, в котором выходило «Новое Слово». С того дня, как будет выходить наша газета, «Новое Слово» прекратит свое существование, и издательство в лице господина Амфлета предлагает нам свои услуги. Ну, разве это неблестяще? Мы получаем и помещение, и технический аппарат, и типографию, и всё… Что скажете на это? — обращается Жиленков ко мне.

Мне это кажется тоже блестящим.

Господин Амфлет, действительно, явился к нам как посланник небес.

— Мы можем представить в ваше распоряжение адреса наших подписчиков, весь аппарат распространения, запасы бумаги на довольно продолжительный срок, — сладко улыбаясь, воркует он.

— Чудеса, чудеса! — восторгается Георгий Николаевич и сияющими глазами смотрит то на гостя, то на меня.

— Вам предоставлено будет хорошее помещение для редакции, все комнаты связаны телефоном, кабинет редактора (поклон в мою сторону), пишущие машинки и, если угодно, машинистки и стенографистки…

— Сказка! — вырывается у меня.

Контракт решаем подписывать завтра: от имени Комитета — Жиленков, от издательства — господин Амфлет.

О названии центрального органа разговоров и споров было не мало. Однажды на небольшом совещании у Власова из пяти предложенных названий было выбрано одно, на котором без возражений согласились все. Газета будет называться «Воля народа».

— Потом, может быть, мы будем издавать брошюры, а позднее и книги, — обращаюсь я к Амфлету, — и все они будут выходить в нашем издательстве «Воля народа». По-моему, это будет хорошо.

— Мы предложим вам для брошюр специальный набор шрифтов, особую бумагу, а когда будут книги, то если угодно, и их переплет, — не унимается представитель издательства.

— Слушайте, вы не человек, а ангел, и издательство ваше не издательство, а золотой клад, — не могу удержаться я.

Он застенчиво улыбается, немного бочком наклоняя голову.

Прощаемся страшно довольные друг другом. Он вытягивается, щелк каблучками в одну сторону, щелк в другую, как-то особенно подобострастно бросает в поклоне голову и так, не поднимая ее, выходит из комнаты.

Манифест, наконец, готов. Комитет сформирован, число его членов будет пополняться путем кооптации. Но сейчас уже есть достаточный состав для того, чтобы подписать документ. Все Управления — Гражданское, Организационное, Пропаганды, все вспомогательные их органы — укомплектованы нужными им людьми, и в любой момент вся машина может быть пущена в действие. Штаб Армии, во главе которого стоит генерал Трухин, готов к формированию первых дивизий.

Переговоры с немцами закончены тоже.

С формированием воинских частей удалось договориться, что сначала будут комплектоваться путем набора добровольцев пять дивизий. Они должны быть одеты, вооружены и подготовлены к первому февраля. К концу марта состав армии должен быть доведен до двадцати пяти дивизий. Когда армия будет готова, Власов примет над нею командование, до этого во главе формирования будет стоять Трухин. Армия выступит потом как самостоятельная и независимая от немцев вооруженная сила. В глубине души мы надеемся, что к тому времени разгром Германии обозначится с такой отчетливостью, что покушаться на нашу независимость она и не сможет. Бели немцы согласились, наконец, на формирование крупных воинских антикоммунистических русских соединений, все еще не теряя надежды использовать русские силы для защиты своего фатерланда, то русские в этом соглашении увидели только возможность начать раньше, чем предполагали, сбор сил для того, чтобы выступить после поражения Германии.

12 ноября Комитет собирается на первое пленарное заседание для последнего обсуждения и подписания Манифеста. Опубликован он будет в Праге, куда весь Комитет выедет специальным поездом наследующий день. Собрание назначено на десять часов утра в Далеме, в помещении, занятом штабом Трухина. Небольшой зал задолго до назначенного срока наполняется участниками заседания. Со многими я знаком уже давно — встречался или у Андрея Андреевича во время переговоров об их участии в Комитете, или у общих берлинских знакомых. Военных знаю или по Дабендорфу, или по встречам у Трухина, у которого бывал последнее время очень часто. От немцев не присутствует ни одного человека. Может быть, и есть здесь у них свои осведомители, но сегодня об этом как-то не хочется думать.

Зал наполняется. Я с особым интересом присматриваюсь к рабочим. Мне нравится их солидная независимость, укрепленная сознанием, что сегодня, в их присутствии и при их участии, будет написано начало новой страницы истории нашей родины. Мы все в это верим. Тот, кто не верит, не пришел бы сюда. Этого дня мы ждали больше трех лет, и вот он пришел. Ждали не только мы, но и те миллионы русских людей, которых судьба вырвала из мертвящих объятий советской действительности.

Мы стоим у стенки с полковником Боярским и тихо делимся впечатлениями, наблюдая, как все новыми и новыми людьми наполняется зал.

— Как вы думаете, Владимир Ильич, — говорю я, — если бы фельдмаршал Клюге увидел бы сейчас это собрание, он бы, вероятно, окончательно потерял надежду вас расстрелять?

— Да, старику в рассуждении расстрелов не повезло совсем. Нас с Жиленковым ему не удалось, а сам, кажется, избежать не смог.

Слышали, расстреляли как будто бы и его после 20 июля, — говорит он, провожая глазами проходящих мимо нацменов.

В зал входит Власов. Присутствующие усаживаются по местам, постепенно смолкают голоса, стук передвигаемых стульев и — наступает тишина. Андрей Андреевич произносит небольшую речь. Говорит, немного волнуясь, произносит скупые, немногочисленные полновесные слова. Говорит о том, что сегодня мы обсудим и примем документ, который ляжет в основу нашей борьбы, определит и назовет наши идеалы, одухотворит нашу борьбу за освобождение нашего народа. Говорит о том, что нам будет трудно, но это не остановит нас потому, что путь к великому и светлому редко бывает украшен розами, но всегда терниями.

Зал слушает с большим вниманием.

Затем начинается обсуждение Манифеста.

Многим он уже знаком по предварительной читке, многие в процессе составления его принимали то или иное участие.

Манифест обсуждается по пунктам. Члены Комитета вносят незначительные поправки и по смыслу, и по стилю. Обсуждают долго, по-деловому, внимательно и осторожно подбирая нужные слова.

Несмотря на осознанную всеми важность и даже торжественность происходящего, не обходится, конечно, и без юмора.

По прочтении нескольких первых фраз вдруг поднимается рука одного из рабочих. Власов прекращает чтение и вопросительно смотрит на желающего что-то сказать.

— Пожалуйста.

Тот поднимается и молодым звонким голосом на весь зал:

— Андрей Андреевич, вот там, в начале, написано слово плутократы. Мне кажется, это слово какое-то… непонятное слово, неподходящее, я бы сказал даже не русское слово.

Власов улыбается. Зал покатывается со смеху. Двусмысленность замечания ясна каждому. И слово это не русское, и в этом русском документе оно оказалось не по русской воле, а включено сюда по настоянию немцев. Во время борьбы с немцами за текст Манифеста в двух пунктах не удалось заставить их отступить — вот в этих самых плутократах и в ссылке на то, что Комитет с благодарностью принимает помощь Германии.

На зато как многого удалось достичь! О Германии в Манифесте было упомянуто два раза: «Комитет Освобождения Народов России приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей Родины». И дальше следует объяснение и почти извинение за то, что помощь мы принуждены принять от немцев: «Эта помощь является сейчас единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против сталинской клики».

Эти фразы вполне уравновешивались другими. «Комитет Освобождения Народов России уверен, что объединенные усилия народов России найдут поддержку всех свободолюбивых народов мира». Даже самым германофильски настроенным мозгам было ясно, что под «свободолюбивыми народами мира» подразумевается всё что угодно, только не нацистская Германия.

И дальше: «Сохранение мира и установление дружественных отношений со всеми странами и всемерное развитие международного сотрудничества». Это тоже мало похоже на призыв к продолжению борьбы с западным миром…

Второй и последний раз о Германии упоминалось в отделе «Цели Комитета» под пунктом «б»: «Прекращение войны и заключение почетного мира с Германией». Не нужно забывать, что все это происходило в конце 1944 года, когда Германия стояла уже накануне краха. Мир с такой Германией, если бы даже он и состоялся, казался Освободительному Движению не слишком большой ценой за освобождение России от большевизма, а ведь только после этого освобождения и можно было говорить о мире. Что же касается наказания Германии за совершенные ею перед человечеством преступления, то мир на востоке ни к чему не обязывал союзников на западе. Трудно было и представить, что, проиграв войну в одном месте, Германия могла бы выиграть ее в другом, а мир, заключенный в1945 году и с освобожденной от большевизма Россией, был, конечно, проигрышем войны.

С тех пор прошло семь лет. Эти семь послевоенных лет не убедили участников Движения в том, что тогда ими была допущена большая ошибка. На вопрос, что лучше — контрибуция, взятая с Германии, или освобождение от большевизма, мог бы ответить только русский народ. Мы в его ответе не сомневаемся. Думаем, что не ошибаемся в ответе и всего остального мира, если бы его спросить: согласился ли бы он, чтобы коммунизм был ликвидирован в России — значит, автоматически и во всем мире — ценой выхода нашей Родины из войны (предположим, что это могло бы быть осуществимо) весной 194S года…

После того, как кончилось обсуждение, приступили к подписанию документа. Я положил на стол рядом с Манифестом лист специальной бумаги, на котором каждым повторяется подпись для факсимиле. Этот лист я возьму с собой, чтобы заказать клише для газеты. Первым в левом верхнем углу подписывает Власов. За ним один за другим подписывают остальные. Манифест подписали 37 человек новых эмигрантов и 12старых.

Первый номер «Воли народа» готов к печати. Статьи написаны, набраны, откорректированы и сверстаны в страницы. Я внимательно еще раз прочел каждую из них и затем в правом углу поставил свою подпись. По сверстанным страницам сейчас делают стереотипы, которые пойдут потом в ротационные машины. Амфлет не обманул, все оказалось в полном порядке и так, как он обещал.

Намеченную линию по разделу судеб нашего Движения и судеб Германии я начинаю с первого же номера. Мне хочется сделать так, чтобы читатель сразу почувствовал, что мы — это одно, а Германия — совсем другое. В большой передовой статье в торжественный день опубликования Манифеста я ни разу не вспоминаю о Германии, ни, тем более, о ее вожде. Не упоминаю я о них в своих передовицах и ни водном из последующих номеров. То же самое делают авторы всех остальных статей, написанных в редакции. Если это будет замечено нашим читателем с первого номера, то цель наша достигнута…13 ноября в пять часов вечера с Анхальтского вокзала специальный поезд с членами Комитета, гостями, русскими и немцами, иностранными журналистами, большим количеством сотрудников разных комитетских учреждений отходит в Прагу, по настоянию Власова выбранную) как место опубликования Манифеста.

Я задерживаюсь в редакции с последними приготовлениями к выпуску первого номера газеты и едва успеваю за несколько минут до отхода поезда вскочить в задний вагон. Пассажиры рассаживаются по мере того, как приходят, кто и где успеет. Знакомые ищут друг друга, меняются местами, ходят по коридорам, заглядывая в купе. Я с трудом нахожу свободное место и тороплюсь еще до наступления темноты — электричества нет в поездах уже давно — сделать несколько заметок, чтобы позвонить потом из Праги в редакцию о том, что вспомнил по дороге на вокзал.

В сгущающейся темноте с трудом различаю лица соседей. Вижу, что ни одного знакомого среди них нет. Но компания оказалась такой интересной, что решил не уходить и остался до самой Праги. Рядом со мной сидит летчик-майор в форме РОА, в недавнем прошлом герой Советского Союза, сбитый с самолетом в Восточной Пруссии летом 44-го года. Рассказывает, что год тому назад был в Англии, где принимал партию машин, предназначенных для Советского Союза.

Выбросившись из горящего самолета с парашютом, он попал в расположение немецких частей. Упал очень неудачно, сломал ногу. После этого лежал несколько месяцев с гипсом в немецком госпитале. Там его и нашли офицеры РОА.

Во всем происходящем майор, по-видимому, разобрался еще не очень и порой озадачивает слушателей такими суждениями и выводами, что вкупе временами настает неловкое молчание.