Глава III У ЦЕЛИ
Глава III
У ЦЕЛИ
Рев гудка разбудил меня. Я вскочил с койки, быстро оделся и выбежал на палубу. Почти весь август мы толкались во льдах, среди дикого нагромождения торосов. Справа по борту, к северу от судна, все время торчал хорошо видимый скалистый остров Геральд, а остров Врангеля — наша цель — иногда чуть угадывался свинцовотемной массой, растянувшейся на горизонте прямо по носу. К ночи 28 августа мы все еще были в виду острова Геральд, только теперь он был уже к юго-востоку от нас. Остров Врангеля был близко, но темнота остановила судно, так как глубины были неизвестны и идти во льдах было опасно.
«Литке» стоял в виду земли, это была северная сторона острова. Вдалеке виднелась узкая темная полоса берега, а за ним чуть угадывалась серебристая полоса воды и дальше темнел массив земли, замыкавшийся призрачной гребенкой гор.
Небо было чисто. Низко висящее над водою солнце плавало в каком-то странном тумане, напоминавшем мглу во время больших лесных пожаров, оно было тускло, и на него можно было смотреть без боязни ослепнуть.
Рябь, поднимаемая небольшим ветерком с земли, темнила море.
Я поднялся на мостик и в большой бинокль старался рассмотреть подробности пейзажа. На узкой полосе земли поднимались какие-то небольшие правильной формы конуса. Это был плавник[15], сложенный людьми. Только это и говорило о присутствии человека на этой земле. В остальном — ни малейших признаков жизни — ни животной, ни растительной.
Берег произвел на меня невеселое впечатление. Низкий, почти без рельефа, только вдали чуть намечались горы, да слева по борту, на восток от судна, припал к воде, как затаившийся зверь, беловатый массив мыса Уэринг. Больше ничто не закрывало горизонта, если не считать скалу Геральда.
Цель была достигнута. Но надо было найти колонию, расположенную в юго-восточной части острова, в бухте Роджерса.
Мощная струя пара еще раз разорвала тишину, на баке выбирали якорь, судно, плавно развернувшись, пошло к восточному берегу. Уэринг становился выше, а потом сразу открылась панорама высокого скалистого берега. Шли кромкой льда, расталкивая редкие льдины. Мористее лежали поля сплошного льда, а к берегу была чистая вода, до самой земли. Шли медленно, постоянно щупая дно. За мысом Гавайи берег понизился, но был обрывист, а за ним лежали крутые увалы. Опять появилась узкая коса, отделившая от моря участок воды, — это и была бухта Роджерса, к которой мы стремились.
Невдалеке от берега против входа в бухту стали на якоря. Было раннее утро, и Константин Александрович, щадя сон людей на берегу, гудков не давал.
Я, вооружившись большой зрительной трубой, стоял на мостике и внимательно рассматривал берег. На палубе было все население корабля. Стоял гомон голосов, обсуждавших события последних часов, строивших разные предположения касательно чувств и настроений колонистов в момент, когда они увидят судно на рейде. Кинооператор Радзиховский, шедший на «Литке», резво бегал со своей тяжелой треногой, расталкивал людей, просил посторониться и беспрестанно крутил ручку аппарата, запечатлевая на пленку унылый, безжизненный ландшафт бухты Роджерса.
У самой воды желтел небольшой, словно коробок спичек, домик, крытый железом, а позади него на вершине холма виднелся склад. Внизу, на галечном берегу, виднелись микроскопические шалаши и палатки. Люди, как видно, крепко спали. Только иногда доносилось взлаивание пса.
Я направил зрительную трубу на дом и внимательно всматривался в каждую деталь жилья, в котором нам предстояло прожить три года. Что-то метнулось в поле зрения трубы. Это «что-то» оказалось растрепанного вида туземной женщиной. Она усиленно стучала в окно и, как видно, что-то объясняла, указывая на море, потом бросилась к шалашам и палаткам.
Поселок просыпался. Появились люди, засновали от жилья к жилью, бежали к дому фактории, но все это безмолвно, так как расстояние гасило звуки. Вот, как видно, все население собралось у дома. Наконец все пошли к берегу, спустили на воду небольшую шлюпку, и трое отвалили от берега. Мерные взмахи весел гнали шлюпку медленно к судну. Лодчонка шла так медленно, а нетерпение наше было так велико, что нам казалось, будто люди, сидящие в ней, никогда не доберутся до нас.
Но вот шлюпка уже близко. Можно разобрать черты лица сидящего на корме, двое других гребли. Все, кто был на палубе, столпились у трапа. Люди с подошедшей байдары с трудом протискались на палубу.
С берега пришли начальник острова Георгий Алексеевич Ушаков, врач колонии Николай Петрович Савенко и старший промышленник[16] Иосиф Миронович Павлов. Первые люди, пришедшие с острова, выглядели прекрасно, лица их покрыты хорошим здоровым загаром, как будто они пришли не с полярного острова, на котором прожили три года оторванными от материка, а с курорта, где жили в прекрасных условиях, под наблюдением врачей. «Не так страшен чорт, как его малюют, — думал я, глядя на них, — и на острове Врангеля можно жить, работать и возвратиться не слякотью, а здоровыми людьми, годными к дальнейшим боям».
Литковцы, столпившиеся у трапа, расступились, пропуская трех отважных. Я жал руку, стройного человека, лет около тридцати, одетого в пеструю оленью рубаху с капюшоном, смотревшего на меня спокойными глазами, защищенными желтыми очками-консервами.
— Добро пожаловать, товарищ Ушаков!
— Здравствуйте, товарищ Минеев, вам тоже добро пожаловать на остров Врангеля.
— По виду вашему и ваших спутников видно, что прожили вы эти три года на острове не плохо.
— Грех жаловаться, хотя временами было трудновато.
— Трудности и на Ривьере бывают, а тут как-никак семьдесят один градус северной широты.
Разговаривая, мы дошли до кают-компании. Стол был накрыт для приема гостей. Их усадили и начали потчевать разными разностями. Но гости приехали не с «голодающего острова» и особенного «ажиотажа» при виде яств и питий, им предложенных, не проявили.
Константин Александрович находился у себя, и Ушаков направился к нему в каюту. Я, немного замешкавшись в кают-компании за разговорами с врачами Савенко и Синадским, через несколько минут направился туда же.
Войдя в каюту, я увидел их склонившимися над большим белым листом. Подойдя к столу, я увидел на карте очертания острова красивой, почти полукруглой формы с конусообразным отростком в юго-западном краю его. В одном из углов виднелась надпись «о. Врангеля».
— Смотрите, Ареф Иванович, — обратился ко мне Дублицкий, — вот береговая линия, положенная на карту Ушаковым, она совершенно не похожа на те карты, которые мы имели до сих пор.
Тут же были обсуждены вопросы строительства и выгрузки. Нужно было определить место для укладки выгружаемых грузов, а также выбрать площадку для строительства. Последнее необходимо было хорошенько обдумать. Вместе с Ушаковым мы съехали на берег. На судне в это время кипела подготовительная работа к выгрузке. На воду были спущены судовой катер, наш моторный вельбот, оба кунгаса и судовые спасательные шлюпки.
Туземцы с острова уже находились на судне, ходили по палубам, подолгу безмолвно наблюдая жизнь корабля.
По дороге на берег я спросил Ушакова, где лучше строить: наверху или внизу?
— Я затрудняюсь советовать тебе что-либо: верх имеет свои преимущества и недостатки. Это же можно сказать и о косе.
— В чем основные недостатки верха?
— Как тебе сказать. Дальше от воды, несколько грязнее, за то хорошо видно и в море и в горы.
— Ну, а внизу как?
— Главное в том, что будешь сидеть как в яме, а потом — юго-западными ветрами нагоняет в бухту воду и лед, особенно осенью.
Форштевень вельбота, на котором мы шли, ткнулся в берег.
К нам подошел старший помощник капитана Стехов или «Шаман», как шутя мы его звали на судне. Нерослый, но крепко сшитый, крайне подвижной человек, он постоянно пребывал в хорошем настроении. Назначенный капитаном старшим по выгрузке и строительству, он обратился ко мне:
— Товарищ Минеев, где прикажешь выгружать товары и строительные материалы?
— Хорошо бы поднимать товары к складу, да видишь, как он высоко.
— К складу далеко, да потом в этот склад весь товар не войдет, даже если он совсем пустой. Где класть товар — здесь, внизу?
— Надо положить так, чтобы нам потом не так далеко было таскать до склада. Я думаю, вот здесь, где стоим, или чуть подальше.
— А с постройкой как?
— С этим делом надо чуть повременить. Давай-ка, вот подымемся наверх да посмотрим — что там.
— Тяжело будет, товарищ Минеев. Этот склон, — он указал на взлобок берега, к которому мы подходили, — быстро разобьет в грязь, а поднимать по грязи бревна дело нелегкое, это отнимет много времени, а тут дорога каждая минута.
— Это верно. Но Ушаков сообщил мне, что временами бывает большой нагон воды и внизу следует опасаться наводнения.
Наверху перед нами открылась панорама крутых холмов, закрывавших горизонт на север. Из седловины змеясь сбегали речушки, а лысая тундра, кое-где кустившаяся поблекшей травой, полого поднималась к подножью гор. Прямо на запад виднелась трехглавая гора, конусообразные вершины которой господствовали над видимой частью гряды. Далеко в море стоял «Литке», задравший нос к берегу. Издали он казался маленьким и беспомощным перед необозримым пространством воды. Вдалеке виднелась полоса сверкавших белизною льдов, тянувшаяся по всему горизонту, напоминавшая, что нужно торопиться.
Узкая галечниковая коса уходила на восток, отделяя зеркало бухты от моря. В глубине она была изрезана косами и разгорожена островками, а в начале была чиста и казалась глубокой.
Далеко на востоке синел вдавшийся в море мыс Гавайи.
С бугра виднелась только крыша жилого дома, тут же у дома расположилась метеорологическая станция. Под ногами была вязкая глина, перемешанная со щебнем. Кое-где торчали кустики низкой и жесткой травы. Невдалеке на тундре паслось, беспрестанно перекликаясь, громадное стадо гусей. «Вот раздолье охотникам!» — подумал я. Ландшафт был дик и суров, только узенькая тропка, бежавшая к речке, отличала эту тундру от первобытных тундр, на которые никогда не ступала нога человека.
К нашей группе подошел Березкин с метеорологом Званцевым. Они беспокоились об установке метеорологической станции.
— Товарищ Минеев, где будет ставиться дом? Нам нужно определять место для станции, — обратился ко мне Березкин.
— Да вот, место выбираем.
— Вы думаете здесь строить?
— Здесь очень трудно будет строить, — откликнулся Стехов. — Далеко материалы таскать, да и в гору.
— Кроме того, здесь, вероятно, будет сыро, и потом нужно учесть влияние мерзлоты, — добавил Березкин.
— О сырости мне говорил и Ушаков.
— Ну, решайте, надо начинать строить, — торопил Стехов.
— Надо пройти на косу и поглядеть там, — предложил я.
Вся группа двинулась обратно. Вязкий грунт цеплялся за ноги, делая ступни свинцово-тяжелыми.
Осмотрев косу и обсудив все «за» и «против», я решил строить дома на косе, дабы освободить от бесчисленных неудобств будущих жильцов.
Еще раньше, чем было выбрано место для построек, к берегу начали подходить кунгасы с товарами и строительными материалами.
У самой воды и на вельботе, стоявшем у берега, суетилась группа людей, руководимая Березкиным. Это устанавливали футшток для отсчетов уровня моря, изменяющегося вследствие приливов и отливов.
В доме собрались почти все зимовщики, только Шатинский и Званцев отсутствовали. В доме, против ожидания и плана, виденного мною во Владивостоке, оказалось только три жилых комнаты и кухня. Комнаты большие, светлые и чистые. Но этого мало. Некуда будет девать метеоролога. Подвел нас план, что и говорить!
В доме я познакомился с женами зимовщиков — Зинаидой Афанасьевной Ушаковой и Антониной Сергеевной Савенко. Кроме них, на острове была еще одна русская женщина, жена промышленника Скурихина, Евдокия Евграфовна, пожилая словоохотливая женщина.
Застав Ушакова за обедом и не желая ему мешать, я прошел в комнату врача.
— Ну, как жилось, Николай Петрович?
— Не очень важно.
— Это почему же? Голодно было, что-ли?
— Хотя особенной густоты не было, но мы не голодали, а вот холод донимал здорово.
— Уголь-то у вас даже остался, а говорите, что холодно было.
— И углем не натопишь, когда комната плохая. Топили не жалея, а в комнате иногда было шестнадцать градусов мороза.
— Да чем же она плохая, я что-то не пойму. Дом, кажется, сделан добросовестно и бревна толстенные.
— Вся беда, товарищ Минеев, в том, что эта стена выходит на север, а эта на запад, а у нас самые сильные и частые ветра — северо-западные и северные, — ну вот и выдувает. В безветреные дни еще терпимо, ну, а как начнет мести, так хоть топи, хоть не топи — холодно.
— Можно же что-либо сделать против этого или нет?
— Будете жить, посмотрим, как вы сделаете, а я что ни делал, толк один — холодно.
— Ну, а как у вас дело со сдачей аптеки и медицинского оборудования?
— За мною дело не станет. Все готово, кроме привезенного на самолете в 1927 году.
— Что именно привезли и почему оно не готово к сдаче?
— На самолете нам привезли всякие медицинские материалы без документов и совершенно ненужные. Я сложил все на чердак, там оно и лежит. Учета я не вел и никуда не расходовал, за ненадобностью.
Выйдя в кухню, я сказал сидевшему там врачу Синадскому, чтобы он до завтра закончил все дела с приемом имущества и медикаментов от Савенко.
О сдаче-приемке имущества мы договорились с Ушаковым быстро. Осмотрев склад, я пришел к заключению, что подробная приемка с пересчетом и перевешиванием всех товаров, которыми склад был набит наполовину, потребует не меньше недели, а кроме приемки было много дел, требовавших присмотра. Ушаков же должен был готовиться к отъезду, так как по состоянию льда они не надеялись на приход судна и потому к отъезду не собирались. Приемка облегчилась тем обстоятельством, что Ушаков вел всю отчетность в двух экземплярах и один оставлял на острове, так что все сомнительное можно было проверить по оставленным книгам. Поэтому я решил принять все, как говорят, «чохом». Ушаков выписал остатки из товарной книги и книги должников, эти списки были нами подписаны, и этим приемка и сдача была закончена.
Через день после нашего прихода в бухту Роджерс собрались туземцы со всех сторон побережья острова. Пришедшие раскинули свои палатки на косе, где происходило строительство, и целые часы ходили то на корабль, то с корабля на берег. Первые дни туземцы производили на нас странное впечатление. Они казались нам одноликими, одежда их тоже не разнила, так как она довольно однообразна. Это впечатление одноликости прошло через некоторое время, когда мы несколько привыкли ко всей необычности для нас наших новых знакомых и присмотрелись к ним.
Всякий, кто пришел с «Литке», стремился что-либо приобрести и как «сувенир» вывезти с острова. Каждому хотелось добыть шкуру медведя или песца, но это в свое время было сдано фактории. Пара клыков моржа, нерпичья шкура, предметы меховой одежды, разные рукоделия, расшитые сумки для патронов, кисеты и прочее — на все это был большой спрос.
Деньги не очень интересовали туземцев, так как их можно было реализовать только на фактории, а туземцам хотелось получить нечто такое, чего не было на складе. Хотелось им очень получить в обмен на свои «товары»… спирт. Хотя спирт и был на фактории, но он Ушаковым не отпускался; они не рассчитывали, что и мы будем отпускать его. Среди команды судна не было людей с запасами спирта, а если бы и были, они не пошли бы на такую мену. Но у туземцев, как видно, выработалась своеобразная традиция получать спирт с борта пришедшего судна. Это результат сношений туземцев с хищниками иностранного и русского капитализма, приходившими на судах к берегам Чукотки грабить туземцев, что наиболее удобно делалось при помощи алкоголя.
Наше первое знакомство с эскимосом Паля началось со спирта, вернее — с разговора о нем. Возвращаясь с обеда на судне, мы подошли к трапу, чтобы сойти в ожидавшую нас посудину. У самого трапа, опершись о фальшборт, стоял туземец. В руках он держал какое-то странное сооружение из сероватого меха, отдаленно напоминавшее головной убор. Жена остановилась и спросила у него:
— Что это такое?
— Малахай, — последовал ответ.
— Продаешь, что-ли?
— А-а…
— Сколько же ты за нее хочешь? — я взял у него из рук шапку.
— Пэрт, — последовало в ответ.
— Что такое? — не поняли мы, — сколько стоит?
— Он хочет спирту, — разъяснил нам стоявший тут вахтенный.
— Спирту? Ну, брат, спирту ты тут не достанешь, — сказал я, возвращая шапку.
— Он уже давно тут стоит, ему ребята предлагали и деньги и разные вещи за шапку, а он твердит одно «пэрт», да «пэрт».
Позже мы много смеялись вместе с ним над его поисками спирта. Последнего он так и не нашел, а шапку кому-то, обескураженный неудачей, подарил.
Грузы лежали на берегу открытыми. Тут же рядом живут и постоянно бродят туземцы. «Как бы не растаскали чего-либо», — опасался я.
— Товарищ Ушаков, а как тут дела обстоят с воровством? — спросил я его.
— Каким воровством? — он удивленно воззрился на меня.
— С каким, — товар лежит под открытым небом, тут же слоняются туземцы. Не растащат?
— Будь спокоен, эскимос с голоду будет умирать, но ничего не возьмет. А если и возьмет, то скажет, что? и сколько взял.
— Это хорошо, да как-то не верится.
— Посматривай за своим народом, а о туземцах и не думай.
Но если я успокоился относительно людей, то этого нельзя сказать о собачьей вольнице, рыскавшей во всех направлениях. Нас, горожан, видевших собак редко по нескольку вместе, и все больше «благовоспитанных», чинно идущих на сворках рядом с владельцами, поразила целая сотня свирепых псов, постоянно волтузивших друг друга, да так, что клочья летели. Казалось, они и людей сожрать могли. Особенно выглядели заморенными собаки туземцев, но в то же время свирепы они были страшно. Надеяться, что они не тронут съедобного, я не мог, хотя все съедобное, кроме собачьей юколы[17], было в таре. Юкола была выгружена прямо на берег и укрыта только рогожей. Я дал распоряжение привязать собак, но толку было мало. Цепей туземцы с собой не имели, а веревки собак не держали, и они продолжали, пользуясь занятостью людей, мародерить.
Научное оборудование зимовки Ушакова было неплохим. Но зимовке принадлежала только метеорологическая станция, состоявшая из одной жалюзийной будки с психрометром Вильда и максимальным и минимальным термометрами, флюгером, тоже Вильда, с тяжелой доской, дождемером с защитой Нифера и парой ведер, а в комнате врача Савенко, ведшего наблюдения, находились чашечный барометр, запасной анероид и недельный барограф. В распоряжении «службы времени» был столовый хронометр, но Савенко относился к нему, как к простым часам, хронометрического журнала не вел, сам пытался его ремонтировать, вместо поправок в отсчете времени — практиковал перевод стрелок, так что использование этого инструмента вряд ли можно назвать полным. Помимо барографа, станция была снабжена рядом самописцев, как-то: термографы, гигрографы и др., но все они вышли из строя в самом начале и к нашему приезду представляли груду ломаного хлама, а в материалах станции совершенно не было бланков записи для этих приборов.
Все остальное научное оборудование, состоявшее из геодезических и геологических приборов, принадлежало лично Ушакову, так что из этого инвентаря мы ничего не приняли. Фотоаппаратура, состоявшая из нескольких прекрасных фотоаппаратов, и небольшой кинамо с большим запасом материалов также принадлежали ему.
Библиотека зимовки состояла из небольшого количества книг и брошюр. У Ушакова была небольшая, но ценная по содержанию библиотека, которую он согласился оставить нам.
Научные материалы станции состояли из бланкового материала и книжек метеорологической станции. Все это было в одном экземпляре. Пришлось срочно организовать переписку месячных бланков. За эту работу я усадил Званцева и Власову, они ее делали между работой по срочным наблюдениям над футштоком. Кроме того я поручил Синадскому скопировать на кальку очертания береговой линии острова с карты, сделанной Ушаковым, чтобы нам не пришлось повторять эту работу.
В этом и заключалось «научное наследство», принятое нами от группы Ушакова.
Попутно с приемкой имущества я вел переговоры с промышленником Павловым о его закреплении на острове еще на несколько лет.
Павлов — довольно интересная фигура работника на нашем дальнем севере. Он родился в селе Марково, на реке Анадырь. Там провел свое детство и отрочество. С детства привык к различным невзгодам приполярного уголка. Позже ему удалось окончить в Петропавловске-на-Камчатке учительскую семинарию, и через некоторое время, в 1917 году, он поехал младшим учителем в бухту Провидения, где пробыл до 1926 года. За это время он неоднократно бывал дальше на севере, почти во всех прибрежных поселениях вплоть до Уэллена, выполняя различные работы, а когда в бухту Провидения приходили белые, он уходил в тундру, так как ему грозила непосредственная опасность как советскому работнику.
За все это время он ни разу не спускался южнее бухты Провидения. Он плотно вошел в жизнь туземцев-эскимосов. Прекрасно освоился с языком, женился на эскимосской девушке Ассенго, тем самым окончательно связав себя с крайним севером. В 1926 году Дальневосточный Комитет Севера рекомендовал его Ушакову как подходящего работника на должность старшего промышленника на остров Врангеля. При заходе парохода «Ставрополь» в бухту Провидения Павлов присоединился к группе Ушакова. Там же были взяты на борт и несколько семейств туземцев.
Иосиф Миронович Павлов.
Ушаков характеризовал его с лучшей стороны, как знающего и исполнительного работника, поэтому вполне понятным было мое желание побудить Павлова остаться на острове. Во Владивостоке не нашлось подходящего человека в помощь мне по хозяйственной части, желающего ехать на остров, поэтому я договорился с АКО о найме Павлова, если он согласится остаться на острове.
Павлов долго не решался, ходя Ушаков неоднократно советовал ему остаться. Только за день до отхода «Литке» он, наконец, решился и сообщил мне, что остается. Наскоро был заключен договор, и Павлов стал восьмым членом нашего коллектива. С наймом Павлова значительно облегчилась моя работа по ведению хозяйства колонии.
Помимо всего прочего, Ушаков передал мне большой запас моржевого мяса, лежавшего компактной кучей на внешней косе. Как он мне сообщил, там было около 35 моржевых туш. Мяса вполне должно было хватить на прокорм собак фактории и собак приезжавших туземцев, если, конечно, не произойдет чего-либо экстраординарного.
Строительство было в полном разгаре. Быстро выросли стены радиостанции, тут же рядом вырастала у самой воды лагуны малюсенькая банька, чуть поодаль стоял совсем готовый накрытый крышей каркас склада. У станции рыли котлованы для радиомачт и якорей для оттяжек; в сотне метров от жилья расположилась метеорологическая станция с высоким флюгером, белыми гранеными будками, гребенкой нефоскопа и раструбом дождемера. Пустынная коса, на которой иногда возникали легкие полотняные постройки эскимосов, — волей партии, советской власти, благодаря упорному труду коллектива советских людей принимала жилой вид. Постройки собирались с невероятной быстротой. Не успели стены подняться до половины, а внутри уже настилался черный пол, насыпался накат, и белые, пахнувшие смолой доски превращались в ровную площадь пола. Не успели положить последний венец, как приступили к подъему стропил; тут же настилался черный потолок и подбивался белый; вставлялись частью остекленные рамы. Внутри печники уже работали над печами, кирпичная пыль и людской гомон висели в пространстве, только что замкнутом стенами.
Рядом с недостроенным складом конусом вырастала куча угля. Укрытого места для угля не было, пришлось сгружать его прямо под открытым небом.
Тут возвышалась горой растянувшаяся на добрых два десятка метров по берегу груда всяких товаров: мешки с мукой, рисом, крупами, сахаром и прочим, бочки с рыбой, солониной, черемшой, красные от сурика и ржавчины бочки с керосином и бензином, множество всяких ящиков и ящичков со всякой всячиной; горой в тугих пачках лежали шкуры оленей всех возрастов.
Хмурое небо в грязновато-седых космах низко ползущей облачности, надолго скрывшей солнце, беспрестанно слезилось. Дождь был почти неощутим, но воздух был густо пропитан влагой, и она все время оседала и мгновенно пропитывала собою все, что находилось на поверхности земли. Развернули громадные брезенты, привезенные нами, и укрыли товар.
Строительство подходило к концу. Дом и баня, в основном, были готовы. В машинном отделении уже установили под руководством старшего механика «Литке» Гейне двигатель, динамо и альтернатор[18]. Внутренние коробки здания разгорожены на комнаты, навешаны двери, во всех окнах вставлены первые рамы. Не закончены только печи, да не остеклены вторые рамы в окнах. Баня также готова, только внутри отсутствует банное устройство.
Все товары были выгружены полностью к середине дня 4 сентября. Ревизор Бессмертный облазил все закоулки судна, ища, не завалилось ли что-либо из грузов. Все хорошо понимали, что выгрузить нужно все, ничего нельзя забыть, так как только через два года к острову должно пойти вспомогательное судно с дополнительным снабжением.
— Все выгрузили, товарищ Бессмертный?
— Кажется все. Вот бегаю по трюмам и разыскиваю, не забыли ли чего. Перевернул все грузы неприкосновенного запаса, — хотя там и не должно быть, но так вернее.
— Уголь тоже весь выгрузили?
— Да, все сто тонн. Уголька-то вам маловато будет.
— На два года хватит, а там подбросят.
Согласно колонизационному плану, для зимовки должны были оставить 150 тонн угля, а оставляли только сто. Как это получилось?
Уже много дней «Литке» стоял в невероятно тяжелых льдах. Перспектив на продвижение прямо к острову не было. 24 августа Константин Александрович созвал совещание командного состава, председателя судового комитета, секретаря ячейки ВКП(б), врангелевской колонии и научной части. На совещании он доложил о состоянии судна и возможностях дальнейшего продвижения к острову.
«Литке» получил следующие повреждения: поврежден форпик; вмят правый борт, заделанный в настоящее время цементом; имеется значительная течь тоже на правом борту. Угля осталось 750 тонн плюс 150 тонн для острова. До Геральда остается при настоящем положении 38 миль, и от Геральда до острова Врангеля 63 мили по русской карте.
По мнению капитана, при более или менее благоприятных ледовых условиях на этот переход следует положить максимум пять суток, на что потребуется 300 тонн угля, стоянка у острова Врангеля — 12 дней максимум — 100 тонн и на обратный путь 350 тонн.
Капитан «Литке» выдвигает два варианта для возможности дальнейшего плавания: первый — итти к острову Геральд с имеющимися запасами угля в надежде встретить здесь менее тяжелый лед и попробовать от острова Геральд пройти к острову Врангеля согласно вышеприведенному расчету. И второй — итти в бухту Провидения за углем. Погрузка угля в бухте Провидения потребует десять дней, и при благополучных условиях «Литке» может подойти к острову только около 10 сентября.
Большинство высказалось за то, чтобы сейчас, без захода за углем в бухту Провидения, пытаться осуществить первый вариант, то-есть пробиваться к острову Врангеля.
Я настаивал на продвижении к острову с имевшимися запасами угля. В крайнем случае я считал возможным урезать запас угля врангелевской колонии. Кроме того, можно отказаться от постройки силами команды «Литке» жилого дома, чем сократится время стоянки у острова, только радиостанцию необходимо построить во что бы то ни стало.
И во время выгрузки угля для зимовки Константин Александрович просил моего разрешения уменьшить количество выгружаемого угля.
— Сколько угля будет в бункерах судна, если выгрузить все 150 тонн?
— При том суточном расходе топлива, который мы имеем сейчас, я думаю, что у нас будет тонн 500, но если лед начнет прижимать к берегу, нам придется выйти на глубины. Тогда будет значительно меньше.
— Вы ожидаете, Константин Александрович, тяжелых льдов на обратном пути?
— Вы сами видели, какие льды были по пути сюда. Не исключена возможность, что за время стоянки льды разредит или совсем отожмет, но столь же вероятно и ухудшение льда.
— На какое количество угля вы рассчитываете из наших запасов?
— Мне кажется, что их можно было бы сократить на полсотню тонн. На два года вам должно с избытком хватить сотни тонн, да там на берегу остается от прежней зимовки тонн с десяток.
Я согласился. Вот почему мы получили с «Литке» меньше угля, чем было рассчитано по колонизационному плану.
За несколько дней до нашего ухода с судна, 31 августа, Константин Александрович дал мне красиво переплетенную в кожу книгу, сообщив мне, что это судовой альбом, и просил меня написать в нем несколько строк в память о плавании на «Литке».
На верхней крышке переплета золотом оттиснуто «Канада» — имя, которое носило судно до тех пор, пока не вошло в состав советского флота.
Наша большевистская партия и советская власть, чтя память русских людей, много потрудившихся над изучением наших полярных окраин, присвоили ледорезу имя известного полярного исследователя Федора Литке. «Канада» стала «Ф. Литке».
Десятка полтора первых страниц альбома говорят о пьяном разгуле бывших владельцев судна. Трудились матросы, трудился технический персонал, а командование не только на берегу, но и в плаваниях сплошь утешалось вином и женщинами.
Последующие страницы, заполненные в послереволюционный период, говорили о труде, о преодоленных трудностях, об опыте командного состава и подчас нечеловеческой работе команды.
Что мог написать я, ранее не ходивший на судах, если не считать волжских пароходов, я — зеленый новичок в арктической работе, поставленный партией на один из постов по изучению и освоению арктики? Я был крайне благодарен команде судна, преодолевшей труднейшие препятствия; я был благодарен командованию судна и особенно Константину Александровичу Дублицкому, под руководством которого судно, несмотря на трудности, нашло дорогу к острову; я был благодарен «Литке» за его прекрасные качества.
В заключение я написал: «Если бы мое пожелание имело силу, то я хотел бы, чтобы в 1932 году за нами опять бы пришел ты, «Литке».
Вечером четвертого сентября обсудили с Дублицким вопросы выгрузки, строительства и необходимости дальнейшего пребывания судна у острова. Мы пришли к заключению, что, в основном, задачи, стоявшие перед командой «Литке», выполнены, грузы выгружены, строительство подходит к концу, остаются кое-какие недоделки, но они могут быть сделаны в один день. Правда, в домах еще не полностью выложены печи, не застеклены вторые рамы и прочее, но оставлять судно у острова из-за печей и вставки стекол мы не сочли разумным. К этому нас побуждал и лед, который начал медленно, но неуклонно подходить к берегу. В случае же подхода льда к берегу, мог стать вопрос о зимовке судна у острова, чего допускать не следовало.
Учтя все, решили, что «Литке» уйдет на юг в ночь с пятого на шестое.
В день ухода «Литке» до половины дня на косе бурно кипела жизнь, стучали молотки, сновали люди, заканчивая работы, собирая строительный инвентарь, вспомогательный материал.
В этот день ко мне пришел заведующий радиостанцией Шатинский и принес пространную бумагу.
— Товарищ начальник, прошу вас обратиться к Дублицкому с просьбой отпустить для радиостанции батарею аккумуляторов.
— Вы же мне говорили, что для накала у вас все есть, а для анода аккумуляторы куплены в Хакодате. Зачем вам еще аккумуляторы?
— Мы привезли с собой пластины и банки для аккумуляторов; если ограничиться ими, то станция начнет работать не раньше, чем через два-три месяца.
— Ну, а если будет получена просимая вами батарея?
— Тогда станция может начать нормально работать через неделю.
— А что это за аккумуляторы, о которых вы говорите?
— Это батарея аварийной станции «Литке».
— Удобно ли просить батарею аварийки, ведь им предстоит трудное плавание и аварийная станция может понадобиться?
— Радист сообщил мне, что в случае нужды он сможет обойтись без аккумуляторов.
— Хорошо, я поговорю с Константином Александровичем.
Нужную батарею нам отпустили без единого возражения.
Вообще, все, что нам нужно было, Константин Александрович отпускал без возражений. Он проявлял исключительную заботливость о нас.
С острова уходило всего шесть человек: Ушаков и Савенко с женами и жена промышленника Скурихина с дочерью. На этот раз на острове оставалась одна русская женщина — моя жена Варвара Феоктистовна Власова.
На прощание с нами экипаж судна устроил банкет в кают-компании «Литке». Тут собрались весь комсостав корабля, представители судкома и ячейки, старые и новые зимовщики, вся научная часть экспедиции и корреспонденты газет, шедшие на «Литке».
Стол блистал сервировкой, в бутылках искрилось под лучами электричества вино, всякая закуска — холодная и горячая — ласкала нос запахами, люди веселы, с оживленными лицами, как будто не провожали и не оставляли надолго, а наоборот встречали дорогих людей. В кают-компании было тесно от людских голосов, звона посуды.
Все уходящие желали нам всяческого благополучия, здоровья, успешной работы, весело провести эти три года, просили нас сообщать на материк о нашей жизни. Мы со своей стороны желали успешного и благополучного возвращения, просили не забывать нас.
Но вот наступило время прощаться. Все гурьбой пошли из кают-компании на палубу к трапу проводить нас. У трапа стоял моторный вельбот, отныне «флагман врангелевского флота».
Еще рукопожатия, последние взаимные напутствия, и наша группа спустилась по трапу.
На угрюмом берегу, у самой воды, стояла небольшая кучка людей. Они кричали, махали руками и палили из винтовок, но на лицах их была грусть расставания с «большой землей». Вдали на рейде блистало огнями судно стройных форм. Зимовщики с грустью провожали судно, уходившее на юг к родным берегам, и сама природа, казалось, сочувствовала им, грустя безжизненной тундрой и плача серым давяще-низким небом.
На судне выбирали якоря. Рокот цепи в клюзах и рычание брашпиля слабо доносились к берегу. Судно, медленно разворачиваясь, уходило от скучной, дикой земли.
В последний раз проревел гудок. На топе размеренно замигал огонь. С судна «морзили» оставшимся на берегу пожелания благополучной зимовки.
Скоро корпус судна скрылся за возвышенностями косы, и только мачтовые огни плыли в пространстве подобно звездам, выпавшим из законов мироздания.
Долго стояли люди на берегу, следя взором за удаляющимися огнями уходящего судна. Но вот и огни растворились вдали.
Оставшиеся в молчании направились к невзрачному дому, в котором им предстояло прожить долгие годы, вдали от Большой земли.