Глава V Германия не едина

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава V

Германия не едина

Германия в три руки творила свое преступление над русским народом — армия, Восточное министерство и СС. Все три они были подчинены одной воле Гитлера, но каждая имела свои специфические особенности.

Наиболее прямолинейным, последовательным, «идеологически» выдержанным было Восточное министерство Розенберга. Оно неуклонно действовало по планам и схемам, разработанным еще задолго до начала войны. Восточные области, как назывались захваченные части России, должны были быть организованы как аграрная база и резервуар рабской силы для Великогермании, а население превращено в рабочий полускот-полулюдей. Семидесятимиллионный народ, оказавшийся под немецкой властью, прежде всего должен быть лишен исторической памяти и государственной традиции. Особые команды «Штаба Розенберга» шли по пятам за армией и увозили в Германию или уничтожали всё то, что могло служить напоминанием о тысячелетней истории и культуре порабощенного народа. Вывозились музеи и библиотеки, автоматически закрывались средние и высшие школы; будущим рабам, «унтерменшам», вполне достаточно было бы уметь подписать свое имя и прочесть приказание немецких властей. Эти команды крали и волокли в Германию всё, что можно было увезти, от паркета Гатчинских дворцов до реликвий с могилы Льва Толстого. Они разрушали памятники старины, монастыри и церкви.

В конце декабря 1941 года на восток поехала первая партия чиновников Восточного министерства для принятия от армий части занятых областей. Перед отправкой чиновники, прозванные за свою желтую форму «золотыми фазанами», были собраны Розенбергом, произнесшим перед ними напутственную речь:

«Вы едете представителями германского народа в завоеванные немецким солдатом области Востока. Вы встретитесь там с тяжелыми проблемами, нуждой и голодом, в которых живет население. Не подходите ко всему этому с нашей немецкой точки зрения — это особый мир. Вы должны помнить, что русский человек — это животное, он им был — и остался. Большевики сделали из него рабочее животное. Вы должны его заставить работать еще больше. Он должен быть вьючным скотом при построении великой германской империи. Вы там увидите страдания — русский человек любит страдать — это особый склад его патологической души, который показал миру их писатель Достоевский. Вы должны русским всегда давать чувствовать, что вы представители народа-господина…»

Для памяти уезжающим инструкция министра «занятых областей Востока» была отпечатана в виде 10 заповедей и роздана на руки. Членам нашей организации, осевшим в Берлине, удалось достать один экземпляр этой инструкции. Ее размножили на ротаторе и передали и в занятые области, и в лагеря военнопленных, в рабочие батальоны, формирование которых из русских военнопленных | началось около этого же времени.

Части СС выполняли роль палача. Это был автомат, машина уничтожения, бесчувственная и безотказная.

Свои особенности имела армия. Она была и продолжала оставаться послушным орудием в руках Гитлера, и до тех пор, пока одна победа на фронте приходила на смену другой, она была счастлива сознанием, что выполняет высокое предначертание фюрера. При походе в Россию и особенно с тех пор, как победы начали чередоваться с ответными ударами противника, а потом и с крупными неудачами, единство устремлений этих трех факторов стало давать трещину.

Армия, придя в Россию, столкнулась с политическими проблемами, о которых она понятия не имела при походе на запад. Среди офицерства было немало людей, видевших всю гибельность для Германии партийных затей. Были люди, по-настоящему понимающие большевизм, знающие и даже любящие подлинную Россию, желающие добра не только Германии, но и ей. При попустительстве, а иногда и при помощи этих людей удавалось кое-что делать и в оккупированных областях России, и в самой Германии, в смысле облегчения тяжелой участи русских людей, а также и. ч смысле собирания русских сил для борьбы против большевизма.

Разная степень понимания сложившейся обстановки была свойственна единицам, стоящим на всех ступенях военной иерархической лестницы до генералов включительно.

В январе 1942 года командующий южным участком фронта, фельдмаршал фон Клейст, издал приказ по группе подчиненных ему армий, в котором рекомендовал «с жителями занятых армиями областей обращаться как с союзниками». Население, которое выходило толпами на околицу сел в праздничных одеждах, с иконами и хоругвями, — Бог весть как сохраненными, — чтобы встретить освободителей, население, которое с первого дня заявляло о своей полной готовности помочь немцам в борьбе против большевизма и для этого готово было идти на любые жертвы, трудно было рассматривать как врага. Но Розенберг был тогда в зените своего могущества, и приказ фельдмаршала фон Клейста стоил последнему поста командующего фронтом — он был уволен.

Командующий 2-ой танковой армией, генерал-полковник Шмидт, за то, что в районе расположения его армии допустил создание местного русского самоуправления с более широкими полномочиями, чем это предвидело Восточное министерство, был просто выкинут из армии.

Эти примеры можно было бы продолжить — более значительные, менее значительные они показывали, что даже в высшем руководстве армии были люди, идущие на большой риск, стремясь если не отклонить, то хотя бы смягчить задуманное Гитлером и Розенбергом преступление.

Сидевшие в изоляционном лагере после войны офицеры немецкого Генерального штаба подсчитали, что за время войны Гитлером было расстреляно 22 немецких генерала, 58 были доведены до самоубийства, из 19 фельдмаршалов к концу войны только четыре занимали в армии какие-нибудь посты и только 8 генерал-полковников из 37-ми оставались на службе. Это опустошение в высшем командном составе армии было вызвано, конечно, не только расхождением во мнениях по поводу политики на востоке, но какая-то часть жертв, без сомнения, падает и на него.

В среде низшего офицерства таких людей было еще больше. Они стояли ближе к переживаемой русским народом трагедии и яснее видели, что творимое партией преступление готовит такую же трагедию и для немецкого народа. Одним из понимающих всё это и готовых помочь русскому антибольшевизму в его борьбе за освобождение своего народа был и мой непосредственный начальник, капитан Корф.

Он родился, учился и вырос в России. В первую мировую войну сражался в рядах русской армии против Германии и получил два высших воинских отличия — кресты IV и III степени Георгия Победоносца. После революции боролся против большевиков в одной из армий в балтийских странах. Семья Корфов была довольно многочисленна, одни осели в Германии, другие, оставаясь бесподданными, жили во Франции, мой знакомый, направивший меня на работу в Верховное Командование Армией, приехал в Германию из Югославии.

Капитан Корф по окончании антикоммунистической борьбы в России эмигрировал в Германию и принял немецкое подданство. Впрочем, больше жил за границей в качестве корреспондента немецких газет. Он был европейцем в старом значении этого слова и, как многие немцы, хорошо знающие окружающий мир, был свободен от супернационалистических, характерных для Германии настроений. На работу в Верховное Командование он попал как знаток европейских языков; он говорил безукоризненно, по меньшей мере, на пяти.

Первый продолжительный и серьезный разговор с ним произошел у меня по случаю довольно неожиданному и чуть-чуть не имевшему для меня важных последствий.

Утром я пришел на работу. У дверей нашей лаборатории, как всегда, постучал крышкой ящика для писем. Мне открыл Мартин. Уже по его лицу я увидел, что произошло что-то важное. В своей комнате я нашел в сборе почти всю компанию. Рассказывают мне, что сегодня ночью бежали два их товарища. Сожители по комнате ничего не видели и не слышали. Утром нашли полуоткрытое окно, через которое ушли беглецы. Из окна, действительно, легко было спуститься на крышу гаража, а оттуда спрыгнуть на землю. Мои расспросы, были ли какие-нибудь признаки подготовки, не замечал ли кто-нибудь, как они собирались или разговаривали об этом, не привели ни к чему, — никто ничего не видел и ничего не слышал.

Надо сказать, что бежавших очень не любили все остальные, одинаково и дружно. Малосимпатичны они были и мне, не делать разницы в отношении к ним перед остальными стоило мне большого труда. Оба они были из числа советской полуинтеллигенции, так богато представленной с этой стороны. Было в их отношениях друг с другом что-то странное, один зависел от другого, а тот держал его крепко в своих руках, не то какой-то тайной, не то когда-то совершенным вместе преступлением. Были они друзьями детства и чуть ли даже не дальними родственниками. По своему внутреннему складу они были представителями той немногочисленной группы, которую совершенно сломала, опустошила и перемолола жестокая советская жизнь. У них не было ни принципов, ни идей, ни убеждений, а было то, что, по определению профессора, можно было назвать «принципиальным подхалимажем». Они были в сладком восторге от всего немецкого, был ли то немецкий фильм, который им показывали в лагере военнопленных, или дрянные сигареты, нерегулярно выдаваемые военнопленным. О той части Берлина, которую им удалось повидать, они отзывались как о самом прекрасном, виденном ими в жизни: они даже и предположить не могли, что нечто подобное может быть на свете. Один из них целыми днями писал стихи, без рифмы, чушь несусветную и безграмотную, писал изумительным каллиграфическим почерком, потом приставал ко мне с просьбами отправить их куда-нибудь напечатать. Другой целыми днями спал. Оба они были беспросветно глупы и своей глупостью раздражали каждого. Но не восторги перед немецкими эрзацами восстановили меня против них, хотя и это раздражало очень.

Недели за две до побега они оба подали прошения об освобождении их из плена. Меня просили перепечатать на машинке. Один мотивировал свою просьбу тем, что, работая на каком-то заводе в Москве, он в 1937 году вынес оттуда какие-то чертежи и передал их знакомому инженеру-немцу. По его словам, чертежи были крайне важными и для Германии очень ценными. Инженер немец был, конечно, шпионом. Дальше шла галиматья невообразимая и вранье такое, что и писать было тошно.

Другой хотел ударить по слабой немецкой струне. Его дед — или не помню уж сейчас, прадед — был немцем. Потом, путем каких-то сложных комбинаций, в которых участвовали тоже какие-то таинственные силы, фамилия у просителя получилась русская, хотя немцем он себя чувствует с малых лет.

Оба не были в партии — «это было несовместимо с религиозными убеждениями», и оба уверяли, что по выходе на свободу они смогут отблагодарить и быть полезными «великому и гениальному вождю и учителю великого германского народа Адольфу Гитлеру»…

Обе биографии были составлены с расчетом на психологию комсомольца Ванюшки, именно так представляющего капиталистический фашистский мир. Рассказ о шпионе и украденных чертежах, конечно, — дань советскому воспитанию и вывернутые наизнанку последствия советской бдительности.

Интересная деталь — неприязнь к себе они вызывали и у немцев. На следующий день я зашел с каким-то вопросом к капитану Корфу. У него на столе лежали оба прошения. Он, брезгливо морщась, кивнул на них головой:

— Читали?

— Даже переписывал на машинке…

— Какая же сволочь, а? Как вы думаете?

— Да, публика малосимпатичная, — отвечаю я.

После этого писания я никак не мог заставить себя смотреть им в глаза. Было в них что-то и физически отталкивающее: и всегда холодные потные руки, и старательно зализанные липкие, жирные волосы, и еще что-то неуловимое. На конструкцию сложнейшей прически один из них затрачивал от двух до трех часов в день.

И вдруг они оба бежали…

Около десяти часов меня вызвали наверх к начальнику отделения капитану Корфу. Он был в кабинете один.

— Слушайте… Сегодня после службы вас будут, вероятно, допрашивать офицеры военной разведки по поводу происшедшего у вас случая. — Он помолчал. — Я не хочу думать, что это было сделано с вашей помощью, но согласитесь, что без помощи извне они бежать не могли. Без документов, без денег, без языка, в форме военнопленных и в городе, который они совсем не знают. Они были вызывающе глупы, но я не думаю, что настолько, чтобы рискнуть это сделать, не рассчитывая на чью-либо помощь. Вы единственный человек, во-первых, русский, во-вторых, имевший к ним доступ, и, в-третьих, по нескольку раз в день входивший и выходивший оттуда.

Положение складывалось нелегкое. Оправдываться мне было бы трудно. Впрочем, так же трудно было бы доказать и мою причастность: кроме логических домыслов, против меня не было ничего. Правда, и у капитана Корфа положение оказывалось неприятное — мое пребывание вместе с военнопленными было в резком противоречии с официальными правилами. С военнопленными запрещено было какое бы то ни было общение даже немцам, не имеющим к ним прямого отношения. Но оправдываться как-то надо, и оправдываться так, чтоб это послужило хоть в какой-то степени оправданием и для начальника. Я давно уже чувствую в нем человека, который в нашем большом деле может оказаться полезным.

— Господин капитан, то, что я могу привести в свое оправдание, вероятно, не будет иметь действия у офицеров, которые меня будут допрашивать и которые меня, может быть, арестуют, — они не знали бежавших людей. Об этом я могу сказать только вам. Оправдание простое — вы можете заподозрить, и не без основания, меня в русском патриотизме, в национализме, в неодобрительном отношении к немецкой политике на востоке, в этом нет никакой тайны. Но мне кажется, что у вас нет никаких оснований заподозрить меня в идиотизме. А нужно быть полным идиотом, чтобы помочь бежать именно этим двум. Они были слишком глупы, чтобы доставить даже моральное удовлетворение, что вот, мол, я сделал доброе дело… Он перебивает меня на полуслове:

— Что они глупы, я знаю, но я еще не уверен, была ли это настоящая глупость или… талантливая игра.

— Вы допускаете мысль, что они могли быть подосланными агентами?

— Может быть…

Мне делается не по себе: за неделю перед этим один из бежавших просил меня поместить в выходящей в Берлине русской газете его объявление о том, что он разыскивает какую-то дальнюю родственницу, которая, якобы, была привезена в Германию на работу. Таких объявлений в то время публиковались десятки тысяч. Я не >мел права этого делать без разрешения начальства. Поговорив тогда, решили дать объявление без упоминания его фамилии, путем каких-то объяснений, эту фамилию заменивших. Было дано только его имя, как сейчас помню, — Коля. После слов Корфа мне впервые приходит в голову мысль, что это объявление могло быть и условным сигналом для единомышленников, находящихся на свободе. Бели их поймают и вскроется эта деталь, а потом наши разговоры в лаборатории, в которых они редко принимали участие, но которые всегда слушали, мои рассказы о неудачах немцев на фронтах, переживаемые всеми нами очень радостно, — если они обо всем этом расскажут (а они при их подлости обязательно расскажут), дело будет дрянь.

Мои горестные размышления прерывает Корф:

— Ну, а если они не агенты, то дураки уж действительно: на днях я узнал, что их просьба об освобождении будет, вероятно, удовлетворена.

По-видимому, арийский дедушка и украденные чертежи возымели где-то наверху свое действие.

После небольшого молчания, в течение которого я замечаю, что настроение Корфа становится более благоприятным для меня, он спрашивает:

— Скажите, вы — член НТС?

НТС — это название нашей организации. Я отвечаю, что нет.

— А были?

— Был.

Скрывать было бы глупо. Я подписывал два году газету в качестве редактора, а она расходилась по всей Европе. Корф, будучи журналистом, не мог не видеть ее.

— Был, но сейчас не состою.

— Почему? — спрашивает он.

— По двум причинам, — отвечаю я. — Во-первых, сейчас организации нет, она, как известно, распущена, а во-вторых… во-вторых, уже и излишне, — если нет организации, то и состоять в ней нельзя.

— Ну, а что же все-таки, во-вторых? — настаивает он.

— Во-вторых, я отошел от работы еще до ее закрытия по личным обстоятельствам — не мог справляться с той нагрузкой, которую должен был нести…

— Но значит, идейного расхождения у вас не было? Отвечаю, что не было, и спрашиваю в свою очередь:

— Господин капитан, вопрос об НТС имеет какое-нибудь отношение к сегодняшнему делу?

— Нет, никакого… У меня были сегодня офицеры с фронта, говорят, что в занятых областях оживилась деятельность каких-то групп русской молодежи, в разных местах называющих себя по-разному, но по настроениям напоминающих НТС. В бытность мою в Париже я читал иногда вашу газету и даже был знаком с кем-то из членов организации. Я благословляю судьбу, что не отрицал принадлежности к организации, хотя бы в прошлом. Если он читал газету, то мог случайно запомнить и фамилию редактора. Но его желание поговорить вообще меня радует. В плане подготовки организации антибольшевистских сил мы учитывали необходимость поисков среди немцев людей, симпатизирующих нам и готовых помочь. Я с удовольствием поддерживаю разговор, чтобы выяснить его отношение к этому делу:

— При существующей в восточных областях обстановке неудовлетворенность ею и как следствие этого политическое оживление — только естественны, — отвечаю я. — Что же касается настроений русских людей, в том числе и молодежи, то оно сейчас всюду одинаково.

— А именно?

— Видите ли, в чем дело, господин капитан, на этот вопрос я могу ответить или совсем откровенно, или попытаться усвоить тот изумительный стиль, каким писали свои биографии наши беглецы… Он смеется.

— Нет, ради Бога, только не это, — и потом вдруг, став серьезным: — Это разговор между нами… Меня просто интересуют для самого себя не совсем ясные вещи.

— Насчет стиля биографии я пошутил, не мог бы, — серьезно отвечаю я. — Да, надеюсь, и вы бы не поверили… Об отношении русских людей ко всему происходящему? Знаете, основная масса — я думаю не только о находящихся в Европе, но и там, в России, — не сочувствует, да и не может сочувствовать конечным целям борьбы ни одной из воюющих сторон. Для советского правительства конечная цель — мировая революция. Эта идея, если и владела когда-нибудь русскими умами, то умерла уже давно. И поборников ее в России или совсем нет, или их так мало, что о них не стоит и говорить. Основная же масса народа ушла давно в другую сторону. Люди хотят мира, спокойной жизни, и это всё. А борьба за мировую революцию будет требовать новых напряжений, жертв и крови. Народ не хочет их больше давать. С другой стороны, Германия не декларировала своих целей, поэтому есть широкие возможности предполагать все, что угодно, вплоть до того, о чем кричит советская пропаганда, а именно, что Германия стремится колонизировать расчлененную Россию, уничтожить народ и освободившуюся землю взять себе… Согласитесь, что это не может привлечь симпатии ни одного русского человека, я имею в виду человека нормального. Вот люди и стоят на распутье. Это основная масса. Есть люди крайних воззрений — одни стоят по одну, другие по другую сторону от нее.

То, что я говорю, едва ли является для него новостью, может быть, — только подтверждением его собственных мыслей.

— А какие же крайние воззрения? — спрашивает Корф.

— Одни из них гласят: лучше будет, если Россия будет покорена немцами. Делятся они на две части: одни считают, что все-таки, в конце концов, это будет легче, чем коммунизм; другие надеются, что потом, когда-то, немцев легче будет сбросить, чем большевиков… Часть русских людей, очень немногочисленная, находит лучшим выходом победу большевизма. Все-таки это свое, а не чужое, и тем более, неизвестно, какое чужое. Недавно один рабочий выразил хорошо эту мысль так: «каждый вол, если б ему предложили выбирать, возьмет старое, притертое, хорошо ему известное ярмо, а не новое, которое будет сдирать кожу на новых местах и к которому нужно очень долго приспосабливаться и привыкать»… Большевизм — это ярмо старое, там известно всё: тяжело, трудно, иногда невыносимо трудно, но никаких сюрпризов, всё известно заранее. А власть победившей Германии — сплошная загадка. И судя по началу, я имею в виду политику в занятых областях, загадка, не обещающая ничего хорошего.

— Да, необходимость коренных перемен в восточной политике очевидна для многих и из нас, немцев, — к сожалению, еще пока только тех, которые не решают этих вопросов. А как вы думаете, чем можно объяснить рост сопротивления, которым встречают сейчас русские продвижение немецких армий на восток?

— Проснувшимся национальным сознанием, во-первых, и во-вторых, политикой Восточного министерства Германии. Я, может быть, ошибаюсь в том, что является во-первых и что во-вторых, но во всяком случае этими двумя факторами.

— Почему же национальное сознание не просыпается в порядке сопротивления советской власти? — спрашивает Корф.

— А это дело другое. Советская власть, большевизм, — это болезнь, тяжелая болезнь, внутренняя. Условия советской жизни, может быть, и тяжелее условий жизни под немецкой оккупацией, но создают их свои же русские люди, — болезнь внутри организма. Она может быть преодолена только самим организмом, но, само собой понятно, легче и быстрее при помощи извне. Вторжение же чужестранцев, я имею в виду вторжение не с целью помощи, вызывает в русском народе чувства, за которыми может спрятаться и советская власть. Отстаивая свою независимость от врага внешнего, русский народ вместе с тем спасает и врага внутреннего…

В комнату вошла секретарша. Мне понравилось, как Корф сразу же прервал разговор:

— Так вы, значит, приготовьтесь, что перед вечером вас могут вызвать, — перебил он меня, — я постараюсь поговорить с ними до этого.

До допроса дело не дошло. После обеда бежавших поймали где-то в Потсдаме. Кажется, побег был сделан все-таки по глупости. Но о настроениях наших и разговорах они кому-то на допросе сказали — дня через два Корф, встретив меня в коридоре, бросил мимоходом несколько слов о том, что у нас внизу слишком распускают языки и говорят много глупостей.

На следующий день мне рассказали и друзья, что побег они, конечно, видели, даже пытались отговаривать беглецов. Они бежали сразу же после того, как был дан сигнал тревоги, — вечером был небольшой налет. Результатом всего этого было то, что какое-то начальство распорядилось поставить на окна решетки. Для беглецов дело кончилось штрафным лагерем.

С осени 1941 года в разных местах, в разных формах и на разном уровне идейности стали предприниматься русскими людьми попытки организации русских антибольшевистских сил. Все без исключения русские начинатели этих акций ставили перед собой одну и ту же конечную цель — создание русского национального правительства и объединение вокруг него национального актива, не ограничивая при этом радиус действия только оккупированными немцами областями, а и предпринимая шаги для установления связей с активными антибольшевиками, находящимися с той стороны фронта.

Понимались эти попытки с трех сторон по-разному.

Русские надеялись таким путем вырвать право на свободу и независимость от немцев в борьбе против большевизма. Решающим в этом отношении предвиделся день создания союзниками «второго фронта». В этом случае мечталось о создании крупных воинских соединений — людские резервы, если считать только добровольцев, были почти неиссякаемы. После того, как немцы будут втянуты в борьбу на западе, вытеснить их из России и тем самым лишить большевизм единственного двигателя — эксплуатируемой им идеи защиты родины.

Думающая часть немцев видела в этих попытках возможность повлиять на руководство и заставить его переменить политику по отношению к России — преступную по отношению к русскому народу и гибельную по отношению к немецкому.

Руководство же смотрело сквозь пальцы на все эти начинания до тех пор, пока воинские формирования не перерастали состава батальона. Формирования более крупные были запрещены приказом Гитлера № 2-15 от 13 января 1942 года. Дальше ставилось «табу», и дальше дело нигде не шло. Попытки ведения национально-политической работы пресекались в корне, жестоко и кроваво. Руководство Германии, поставившее перед собой целью уничтожение живых сил русского народа, независимо от политических убеждений, видело в этих попытках прежде всего возможность получения бесплатного пушечного мяса, а операция уничтожения русских сил, таким образом, превращалась в операцию самоуничтожения.

В это время за колючей проволокой лагерей военнопленных, в кошмаре эпидемий, в первую очередь тифа, уносившего десятки и сотни тысяч человеческих жизней, обреченные немцами на вымирание голодной смертью люди думали, страдали, рвались к борьбе против большевизма, к борьбе за Россию. От большевизма очень скоро не осталось бы и следа, если бы тогда дана была хоть половина тех возможностей, которые немцы могли дать, отказавшись от своих чудовищных планов. Но они были непреклонны.

Участие русских военнопленных в борьбе Германии против ее врагов и,

прежде всего, против Красной Армии — явление невиданное и небывалое ни в истории России, ни в какой бы то ни было другой. Явление это можно объяснить только политикой советского правительства и до войны и во время нее.

Если на сторону врага государства переходят во время войны единицы, то уместно говорить о выродках. Если это делают десятки тысяч, то объяснить можно это моральным падением народа в целом. Но если переходящих приходится считать миллионами, то и первый и второй диагнозы неверны и объяснения нужно искать не в психологии переходящих, а в окружавшей их обстановке, в условиях их жизни, в данном случае в практике советского строя.

Молодежь, родившаяся или вошедшая в сознательную жизнь уже при советской власти, подверглась чудовищной операции — воспитанию в коммунистическом духе. В процессе этого воспитания ампутировались основные свойства человеческой морали и этики и прививались понятия диаметрально противоположные тем, которые являются основой воспитания во всем остальном мире.

Любовь к родителям, любовь к родине, самое понятие родина, вера в Бога, любовь к ближнему считались преступными и недопустимыми. Это было проклятым наследством капитализма. «У пролетариата нет отечества» — лежало в основе воспитательной работы с детьми, начиная с самого младшего возраста. Любовь к родителям считалась одним из самых вредных пережитков старины — «у нового человека», подлинного пролетария-коммуниста, не должно быть семьи, ее заменит ему сначала комсомол, а потом партия и рабочий класс.

Воинствующее безбожие было краеугольным камнем коммунистического воспитания.

Детям внушалось, что слежка за ближними, за родственниками, за членами семьи, а прежде всего за родителями — их прямой долг перед партией и коммунизмом. Донос на ближних, на членов своей семьи органам политической полиции — величайшая из добродетелей подрастающего поколения нового коммунистического общества. Идеалом для юношества был поставлен Павлик Морозов, донесший на своего отца, расстрелянного потом ГПУ-НКВД.

Это воспитание искалечило внутренний мир целого поколения. И только семья, только родители, самоотверженно восставшие против новой «морали», спасли это поколение от окончательного морального разложения.

В 1934 году перед угрозой близкой войны советские воспитатели в течение ночи перестроились на другой, но в такой же степени аморальный лад: вместо коммунистической морали стал лошадиными дозами прививаться самый человеконенавистнический, самый ожесточенный шовинизм.

Можно представить, какой хаос творился в душах молодежи, подвергавшейся в течение многих лет этим экспериментам.

Советское правительство перед войной отказалось подписать конвенцию Международного Красного Креста о защите военнопленных. Через три месяца после начала войны приказом № 260 от сентября 1941 г. оно заявило, что в Советском Союзе не может быть военнопленных, а могут быть только предатели родины. Человек, попавший раненным в немецкий плен, по толкованию советских законов, уже считался государственным преступником, не говоря уже о тех, кто попадал в плен совсем здоровым. За все время войны этим людям не было послано ни грамма продовольствия, ни строчки писем родных — это были люди, вычеркнутые из жизни.

Не легче оказалась судьба тех немногих, кто оставался до конца верным советскому правительству и даже в первые месяцы войны боролся с немцами до последней возможности, а потом часто раненным попадал в немецкий плен. Советское правительство прокляло и этих людей, отказалось и от них, выдав их на безнаказанную расправу Гитлеру. «Предателями» заклеймила своих немногих защитников советская власть, как с предателями и поступала с теми из них, которым каким-то чудом удавалось бежать из немецкого плена.

Погибших потом в Германии, заморенных голодом в лагерях или убитых тифом советское правительство не по праву оплакивает сейчас как свои жертвы. Они не были жертвами коммунистической партии Советского Союза, а были жертвами русского антикоммунизма, жертвы русской демократии, принесенные в борьбе против деспотии как гитлеровской, так и сталинской. Члены организации сидели вместе с этими людьми в концлагерях и тюрьмах, в штрафных батальонах и в «лагерях уничтожения» и там вместе с ними мечтали о новой, свободной жизни, о борьбе за освобождение русского народа и от сталинского террора. Доживи эти люди до наших дней, они преследовались бы сейчас НКВД с этой стороны демаркационной линии и просто убивались с той. Не случайно советские представители в Австрии подали списки требуемых ими «военных преступников», уже за два года до окончания войны убитых за антинемецкую деятельность палачами Гитлера. В данном случае советское «правосудие» просто опоздало…

В вспомогательные части немецкой армии шел тот, кто не находил в себе сил умереть голодной смертью в лагере военнопленных, шел тот, кто никогда не мог вернуться на родину в случае победы большевизма. Но прежде всего шел тот, кто считал: что бы там ни было, но всё, что ни будет, лучше, чем большевизм.

Вся эта молодежь, если не лично, то как члены семьи подвергалась тем или иным репрессиям советской власти. В СССР трудно найти семью, в той или иной степени не пострадавшую от непрекращающегося террора. Попадая в плен, молодые солдаты в большинстве случаев не могли вспомнить почти ни одного светлого момента в своей недолгой жизни, которым они обязаны были бы большевизму. Это, с одной стороны. С другой — те же большевики уже во время войны, особенно в первые месяцы, настойчиво твердили, что немцы идут разрушить советский строй, т. е. в представлении советской молодежи разрушить то, что украло их молодость, отравило их жизнь, сделав из нее сплошную физическую и духовную каторгу. Немецкая пропаганда убеждала их, когда они были еще На той стороне, что Германия борется не против русского народа, а только против большевизма, что Германия призывает и русский народ выступить и присоединиться к «великому освободительному походу» всей Европы против врага человечества — сталинского коммунизма. Если учесть всё это, то можно понять, что число идущих в немецкие вспомогательные части было немалым.

Для интеллектуальной элиты этой молодежи была другая дорога — в лагеря политической подготовки. Только что пережившая крушение своих идеалов, она искала ответы на целый ряд возникших у нее вопросов всюду, где надеялась или предполагала их найти.

Эти лагеря, как только стало известно об их создании, вполне естественно, привлекли внимание нашей организации. Нужно было во что бы то ни стало попасть туда, в качестве ли слушателей-военнопленных, в качестве ли преподавателей отдельных дисциплин — все равно. После долгих усилий, закулисных ходов нам это удалось, и в самом большом лагере Вустрау в 1942 году в качестве преподавателей оказались члены нашей организации — В. Д. Поремский, Д В. Брунст, Р. Н. Редлих и др. Они сразу же приступили к выполнению двух задач — к набору в ряды организации подходящих для этого людей и созданию соответствующих настроений в остальной массе. Из этого лагеря организация получила потом десятки человек стойких и сильных борцов за наши русские идеалы. Многие из них отдали свои жизни за свою веру — часть была убита гитлеровским Гестапо, часть уже после войны — сталинским НКВД.

Лагеря политической подготовки были сосредоточены, главным образом, в самой Германии и преимущественно недалеко от Берлина. Наиболее крупный из них, кроме Вустрау, Вульхайде. Набор туда производился только по признаку добровольности и даже некоторого отбора, прежде всего, по известному уровню интеллигентности. В программу курсов входили, в основном, критика коммунизма и программа национал-социализма. Посещение фабрик, заводов, квартир рабочих, крестьянских хозяйств и т. д. являлось как бы практическим курсом занятий.

Программа была не всюду одинаковой. Пользуясь трениями между разными учреждениями (лагеря создавались одновременно армией, Восточным Министерством, Министерством Пропаганды), в некоторых лагерях, особенно организованных армией, программа была вполне приемлемой даже и для критического взгляда. Так, в вышедшей в 1943 г. книге «Правда о большевизме» (ротаторное издание, а потом и типографское), в том же лагере Вустрау один из молодых советских инженеров М. Першин, участник курсов, вступивший в ряды нашей организации за год перед этим, писал:

«Самое главное: ради чего, ради какого нового строя нас призывают на борьбу с коммунизмом? Не будет ли этот новый порядок хуже большевистского? Не означает ли новый порядок вообще полного уничтожения России, превращения ее в «придаток капиталистического мира во главе с фашизмом», как это утверждают большевики? Вообще, что лучше: «свой» ли большевизм или чужое господство над Россией?

Мы отвечаем: мы, русские, не хотим ни чужого господства, ни большевизма. Мы боремся за свободную и независимую Россию, без большевиков и капиталистов.

От нас, русских, зависит судьба нашей родины…».

Это было написано и издано в тридцати километрах от Берлина, от того места, где Гитлер с Розенбергом строили планы об освобождении для немецкого плуга плодородной русской земли и о низведении коренного русского населения до уровня рабочего скота. Это было издано не в подполье, в подполье издавалась другая литература, а с ведома и при попустительстве тоже немцев.

«Правда о большевизме» прошла военную цензуру и была принята в качестве пособия в лагерях политической подготовки, организованных армией.

В том же лагере Вустрау был переиздан на ротаторе сокращенный труд эмигрировавшего немецкого философа Шубарта — «Европа и душа Востока»[1]. Труд, полный глубокого преклонения перед русской культурой и больших надежд на русского человека в будущих судьбах мира. Книга эта была в равной степени как антибольшевистской, так и антинацистской.

Тема о «своем» большевизме и «чужом», т. е. немецком, господстве была, конечно, самой животрепещущей и всегда злободневной в лагерях. И в частных беседах, и в небольших семинарах без контроля немецких глаз, и на лекциях, и в докладах, которые контролировались немцами, дискутировалась она без конца. Антинемецкие настроения оформлялись из чувств в убеждения, из органического отталкивания от расовых теорий и нацистского мракобесия росло и крепло философски обоснованное мировоззрение.

Слушатели курсов предназначались для занятия административных постов в занятых немцами областях. С точки зрения национально-русской на этих людей можно было положиться — они отошли от коммунизма совсем, оттолкнулись и от нацизма, симпатии к которому, как правило, никогда не чувствовали. Их нужно было только вооружить положительной политической программой — и они были уже готовыми борцами за независимую Россию.

Это и было основной задачей членов организации, проникнувших в лагерь. Военнопленные, идущие на работу во вспомогательные немецкие части, не подвергались политической перестройке. С голым органическим антикоммунизмом и все нарастающей ненавистью к немцам они представляли для нас тоже большой интерес. Заслать своих людей туда было труднее. Брались в эти части военнопленные только из лагерей, находящихся в прифронтовой полосе или совсем недалеко от нее. Проникнуть туда удалось совсем с другой стороны.

По мере того, как кончались курсы в лагерях политической подготовки, а на работу в занятые области Восточное Министерство категорически никого не пускало, этих людей, в качестве пропагандистов, стали отправлять в сформированные из военнопленных батальоны. Несколько десятков человек наших новых друзей, привлеченных в организацию в Вустрау, а также и в других лагерях, и вполне подготовленных для работы, поехали туда в первую очередь.

Третья Сила находила все больше и больше своих проповедников, а значит и сторонников. И в занятых немцами областях (там эмигрантам запрещено было появляться) и в лагерях «остовцев» — насильно привезенных на работу в Германию русских людей, и в лагерях военнопленных, и в созданных немцами восточных батальонах, и в партизанских отрядах члены нашей организации вели тяжелую, полную ежеминутного риска работу по сбору антибольшевистских сил. Не всюду эта работа велась достаточно сдержанно и умело, и за это время организация теряла десятки людей арестованными, брошенными в концлагеря и тюрьмы и уничтоженными в гитлеровских застенках. Но это не останавливало остальных. После потери смыкались ряды, и работа велась дальше. Велась чаще всего в труднейших условиях, без связи с друзьями, без инструкций из центра, по собственному разумению и, прежде всего, применительно к обстоятельствам — каждым отдельным борцом. Только благодаря закалке и блестящей подготовке кадров для работы во вражеской среде, для революционной борьбы, за все это время не произошло ни одного непоправимого провала, — аресты носили всегда только местный характер, правда, принимая иногда размеры очень опасные. Наряду с арестом единиц и десятков, в Смоленске, Киеве, Орле, Минске и других городах, наши силы были серьезно подорваны арестом в Брянске. Друзья сообщали коротко: «Арестовано две тысячи человек. Наших среди них триста». Мы еще не знали тогда, что материалы на всю организацию в целом и на каждого ответственного работника персонально собираются в каких-то картотеках, что составляется досье, список грехов и преступлений, который потом, в самый решающий момент, и будет нам предъявлен.

Надо сказать, что работу по сбору антикоммунистических и антинемецких сил вели далеко не только члены нашей организации: мы были только небольшой составной частью многомиллионной массы, с разной степенью активности идущей к тем же целям. Многие тысячи безвестных героев, имена которых мы никогда не узнаем, погибли на этом же пути к России. Чаще всего это были одиночки — антибольшевики, принесшие ненависть к большевизму из Советского Союза, не сдавшиеся и не сломившиеся противники коммунистической власти.

Работа нашей организации облегчалась полулегальностью нашего положения. Немцы не препятствовали философской и идейной критике большевизма. Никто не мог этого делать так, как подготовленные кадры организации. От философских основ до декретов, регулирующих работу сельского хозяйства, от резолюций всех съездов коммунистической партии СССР до высказывания отдельных вождей по разным вопросам — члены организации знали всё это лучше любого советского пропагандиста. За критикой большевизма немцами ставилась точка. Дальше говорит ничего было нельзя. Даже намека на какую-нибудь положительную программу у них не било — всё должно было решиться по окончании войны. Но для пытливой мысли, как известно, преград еще не придумано. И наши люди после критики сталинизма непосредственно переходили к проповеди наших идей. Что они сразу же вызывали и укрепляли антинемецкие настроения, — это было само собой разумеющимся…