Лидер оппозиции?

Лидер оппозиции?

В одном из посланий парламентариям президент Дмитрий Медведев, процитировав знаменитую стихотворную строчку Самуила Маршака, заметил, что государству не следует быть «владельцем газет, пароходов».

Одно слово президента, даже скорее намек – и журналистское сообщество взволновано: неужели власть откажется от принадлежащих ей средств массовой информации, продаст все частным владельцам, что создаст новую ситуацию в общественной жизни? И это после стольких лет методичного установления контроля над телевидением!

Маленькая революция?

И я вспомнил, как на недавнем телевизионном форуме услышал от проницательного коллеги поразившую меня фразу:

– Медведев у нас лидер оппозиции.

Разница между Путиным и Медведевым носит стилистический характер, но и этого оказалось достаточно для оживления политической жизни. Иные интересы, иная лексика более молодого человека, не отягощенного комплексами и цинизмом, уже создали ощущение альтернативы. Отметим еще и разные интересы окружения президента и премьера. В системе, где так много зависит от воли, характера и настроения одного человека, появление Дмитрия Анатольевича в Кремле создало силовое поле, в котором как минимум возникла реальная дискуссия на ключевые политические темы, расширилась территория свободы слова. Вот почему, как я понимаю, коллега – не без иронии, разумеется, – назвал Медведева лидером оппозиции…

Политическая ситуация такова. Власть предоставила широкую экономическую свободу – обогащайтесь. Но при этом считает, что существование сколько-нибудь серьезной оппозиции ей мешает. А наличие телевидения, которое позволяет себе говорить то, что считает нужным, еще опаснее. Ну мыслимое ли это дело, если нельзя управлять телевидением, если оно каждый день показывает все, как есть, демонстрирует серость, глупость чиновника, его непригодность к работе, а вора называет вором? Разве можно такое терпеть?

Люди охотно переложили всю ответственность на власть. Из граждан превратились в подданных. Жизнь стала спокойной – и слава богу. В принципе на протяжении десятка лет общество это устраивало. В своем недовольстве государственным аппаратом либеральная интеллигенция одинока. Большинство довольно тем, что власть вновь взяла в свои руки все нити управления обществом. Времена полной свободы многим вовсе не принесли счастья. Необходимость решать все самому оказалась невыносимо тяжким испытанием. Раньше человек знал, что будет завтра, что будет через десять лет, мог прогнозировать. И вдруг его заставили самого думать о завтрашнем дне, о том, как прожить. К этому не приучали. И не каждый способен, особенно в солидном возрасте, научиться это делать.

Активный средний класс тоже был доволен – можно зарабатывать, наслаждаться жизнью, и этого достаточно. Вполне процветающие люди не ощущают необходимости участвовать в политической жизни. Пока их не трогают, они будут сохранять лояльность власти. Но нынешний кризис и некая политическая неопределенность заставили их встрепенуться и забеспокоиться: что происходит и куда идем?

Сегодня, думаю, не один я первым делом ищу на газетной полосе не новости, а мнения. Новостей-то сколько хочешь, информационный вал захлестывает. Мне же важно разобраться, что происходит и почему. Выискиваю на полосе авторов, которым доверяю. Предпочитаю знакомые имена – компетентных и неангажированных специалистов.

Можно, наверное, говорить об особенностях нашей ментальности. Или же о традициях? Англосаксонская журналистика привычно делает упор на факт, русская или немецкая тяготеет к рассудительности. Потребность во «властителях дум» очевидна.

Впрочем, может, все объясняется проще – дело в нынешней политической системе? Каждый понедельник на «Эхе Москвы» в программе «Особое мнение» спрашивают мое мнение о происходящем в стране. Слушатели ждут ясных и четких ответов. А мне бы самому понять, что происходит и – особенно – что нас ждет?..

Страна перед выбором (и перед выборами!). Необходимы дискуссии, столкновения мнений, споры, новые идеи. А наша интеллектуальная жизнь крайне скудна! Свежих мыслей маловато. И авторы – все те же! Люди, которые появились на газетной полосе в горбачевско-ельцинские годы. Новых не очень-то видно. Вот близкий мне пример. Идет военная реформа, которая представляется вполне разумной. Но выяснилось, что в нашей стране практически некому ее обсуждать. Уважаемое мною «Независимое военное обозрение» пригласило в редакцию специалистов (не состоящих на действительной военной службе), и они все уместились в одной комнате!

Немногим более осведомленных в секретах внутренней политики. Впрочем, вероятно, это не их вина. Как анализировать, не имея точной информации, готовности (и обязанности) чиновников рассказывать о своей работе?

Есть когорта журналистов, которые неплохо разбираются в тонкостях нашей системы, в том, как работает политический механизм. Они лично знают действующих лиц и многое могли бы объяснить. Но воздерживаются от излишней откровенности. Дорожат своим положением.

Если человек активно работает в журналистике, как правило, это означает, что его политические суждения приятны хозяину. В нашей нынешней жизни хозяин – это или сама власть, или люди (структуры), близкие к власти. Журналист, который пишет так, что владелец газеты (радиостанции или телекомпании) доволен, исполняется приятным чувством, что он трудится в полной свободе. Таким образом он превращается в фанатичного сторонника системы, в которой ему хорошо работается. И его раздражают те, кто замечает, что свобода мнений существует прежде всего для людей, которые поддерживают господствующую точку зрения.

Критически мыслящие журналисты, напротив, удалены от власти. Они вправе предполагать. Но не могут знать. К источникам информации их не подпускают, считают «внутренним врагом». К особенностям нашей духовной истории относится то, что понятия «интеллигент», «интеллигентный», «интеллигенция» неизменно сохраняют откровенно пренебрежительный оттенок. С пренебрежением к интеллекту давно следовало бы покончить, но ничего не меняется.

Интеллигент считает своим долгом быть еретиком, идти поперек течения, говорить не то, что говорят другие, противоречить общепринятой точке зрения и вступаться за униженных и оскорбленных. Потому интеллигентов так часто именовали антипатриотами, космополитами, предателями и осквернителями собственного гнезда. Так было всегда. После подавления первой русской революции 1905 года Максим Горький ездил по всему миру и призывал не давать кредиты царскому правительству. Это тоже казалось страшно непатриотичным…

Нонконформизм, стремление ставить под сомнение то, что кажется естественным и принято всеми без сомнения, – то есть оппозиция всему сущему – необходимы критически мыслящему человеку, как рыбе вода. В чем выражается политизация интеллигенции? В протесте против примитивного существующего порядка, в котором главное – деньги и власть. Правящие круги воспринимают такую точку зрения, как вызов. «Критиканы», как говорят телевизионщики, лишаются эфира, то есть возможности публично выразить свою точку зрения. А в результате возникает ощущение бедности интеллектуальной жизни в стране, что в переломные моменты для России губительно.

Невероятна степень лицемерия в нашей общественной жизни. Чиновники с широкой улыбкой говорят, что государству принадлежит всего лишь один из федеральных каналов телевидения и несколько печатных изданий. Но частные владельцы охотно оказывают власти маленькую услугу: приобретают телекомпании и газеты и содержат за свой счет, чтобы те не выбивались из общего строя. Поэтому и приватизация принадлежащих государству средств массовой информации (если произойдет то, о чем намекнул президент) мало что изменит.

Средства массовой информацию не считаются важным институтом общества. Журналисты воспринимаются властью как обслуживающий персонал. Отношение к лояльной журналистике – высокомерно-презрительное: плохо обслужили. К тем, кто сохраняет самостоятельность, кто считает своим долгом работать профессионально, – раздраженно-ненавидящее: вы нам мешаете…

Конечно, большим разочарованием оказались несбывшиеся надежды на оживление политической жизни, на появление общественных дискуссий, жизненно необходимых стране для движения вперед. Президентство Медведева начиналось с разговоров о новой «оттепели», о либерализации, о реформах. Прекраснодушные коллеги мечтали о том, что при Дмитрии Анатольевиче будут созданы условия, в которых журналисты, прежде всего телевизионные, смогут работать профессионально, а не подчиняясь указаниям о том, кого показывать, а о ком молчать. Но все ограничилось некими сигналами и намеками.

После заседания Совета по правам человека при президенте в феврале 2011 года в Екатеринбурге, где выступал Медведев, политолог Дмитрий Орешкин поделился в «Новой газете» своим разочарованием: «Сам по себе жанр аккуратных недомолвок и многозначительных умолчаний начинает утомлять. Да, на этот раз президент сказал больше обычного. И, в общем, в правильную сторону. При полном сочувственном понимании ограниченности его политических ресурсов со стороны много повидавшей аудитории. Беда в том, что эти сигналы уже мало кого возбуждают. Какая, собственно, разница, если время в стране застыло и на гладкой кисельной поверхности ничего не происходит…»