10. МОСТ

10. МОСТ

412-я колонна называлась мостовой, потому что строила железнодорожный мост через Амгунь. Большой металлический мост, семь пролетов по 55 метров. Махина. Да еще плюс к этому — разветвленную систему берегоукрепительных устройств и дамб, так как Амгунь во время паводка была рекой бешеной и неуправляемой.

По закону несокрушимой солидарности бухгалтеров я сразу же зашел в бухгалтерию колонны. Старший бухгалтер, вольнонаемный, меня знал. Не то, чтобы знал, но все-таки пару раз мы встречались в Дуках при сдаче отчетов. Встретил он меня приветливо, но сразу сказал, что вакансий свободных у него нет, и посоветовал зайти к старшему нормировщику, рассказав, что у того есть два помощника, но они ненастоящие, а подброшены ему или по блату, или по «лапошному» принципу.

Я отправился в палатку к нормировщику. Тот оказался хилым, сгорбленным, лысым стариком лет под шестьдесят, в очках. Он и разговаривать со мной не стал, уж не знаю, почему. Скорее всего, он почуял во мне конкурента.

Делать было нечего — от общих не уйти. В бухгалтерии мне предложили на выбор бригады: мостовые, лесоповальные и шпальный завод. Я выбрал завод, хотя и не имел о нем никакого представления. Но все-таки считал так: зима, метели, а завод — это какие-нибудь стены, какая-нибудь крыша.

Завод меня не обрадовал. Меня поставили на работу по подкатке шпальной тюльки к шпалорезке. Шпальная тюлька — это короткое мерзлое толстое, до 50–60 сантиметров в диаметре бревно, да еще и с капризным характером. Если нужно катиться, она не катится, и необходимо помогать ломом, а когда, наоборот, катиться не нужно, то она, стерва, так и норовит рвануться вперед, а тут уж не зевай, ибо можешь потерять ребра и другие кости, а то и вообще превратиться в лепешку.

Работа в бригаде была разнообразная, и я сразу убедился, что хуже и тяжелей работы в бригаде не было. Понятно, что это было мне преподнесено как новичку. Мне, конечно, ничего не стоило сказать пару слов бухгалтеру, и бригадира немедленно вразумили бы, но мне не хотелось поступать так, и я решил, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих».

На заводе работало три бригады: две — шпалорезчиков в две смены, и бригада пропитчиков, которые работали только днем. Бригада, работающая ночью, выделяла одного человека, который всю ночь поддерживал огонь под пропиточными ваннами, чтобы пропитчики могли начинать работу сразу, без задержки. Работа же пропитчиков была поистине адской. Им приходилось дышать ядовитыми парами креозота с добавлением какой-то отравы в виде белого порошка. Как ни закутывай лицо всякими тряпками, дышать-то человеку надо.

Продолжая катать проклятую тюльку, я начал присматриваться к работе бригады: кто что делает, и смогу ли делать это я? Не буду описывать всю технологию шпалорезного производства, а из того, что я расскажу позже и связанное с моим собственным трудом, читателю и так станет ясно.

В первую очередь я обратил внимание на работу рамщика и счел его работу просто примитивной: ну, подумаешь, дергать рычаг вперед и назад, а все остальное сделает пила — вращающийся с бешеной скоростью стальной диск диаметром более метра. Потом, присмотревшись, я изменил свое мнение: рамщик должен был чувствовать пилу, как родную, — и ее скорость, и ее способность вгрызаться в мерзлую древесину, а также движение каретки с тюлькой, и многое другое, а для всего этого нужен был и опыт, и умение. Себя я по этой части забраковал.

Гораздо интересней была работа каретчика. После раздела тюльки из нее получается такая продукция: дровяной горбыль, деловой горбыль, шпальная вырезка (нестандартная доска) и собственно шпалы. А руководит этим разделом именно каретчик, то есть он движением своего установленного на каретке рычага направляет на пилу нужную плоскость бревна. Для этого каретчик должен после укладки тюльки на каретку с одного взгляда определить исходя из диаметра торца, что из нее можно вырезать и как лучше установить порядок резов, стараясь как можно больше вырезать именно шпал, потому что в шпалах устанавливается план и выдается сменное задание. Такая работа требовала от каретчика определенного математического уровня, тем более что шпал было по ГОСТу несколько типов с разными размерами, а действовать, стоя на движущейся все время каретке, нужно было быстро.

Действующий каретчик нашей бригады явно не справлялся с такой работой, и я видел, что и бригадир недоволен им.

На четвертый день я подошел к бригадиру.

— Давай я попробую поработать на каретке.

— А ты работал на ней?

— Нет, но у меня получится. Увидишь!

— Откуда ты знаешь, что у тебя получится?

Мой бригадир, конечно, не читал Корана, в котором сказано: «Никогда не говори, что сделаешь что-то, если не пробовал», но рассуждал именно так.

Но на каретку он меня поставил, а бывшего каретчика перевел на торцовочный станок, чем тот был вполне доволен.

Дела на каретке у меня пошли хорошо, особенно, когда уже через два-три дня я запомнил размеры всех по ГОСТу шпал, и мне не нужно было каждый раз заглядывать в таблицу, прикрепленную здесь же, на каретке. Мы очень быстро сработались с рамщиком Мишкой, так что нам почти не приходилось сигнализировать что-то друг другу руками, а голосом подавать сигналы было невозможно из-за оглушительного визга пилы. У нас просто выработался определенный ритм, который и позволял обходиться без взаимных сигналов.

Так прошел месяц, и меня пригласили на «собеседование».

В углу барака, где базировался наш бригадир Лешка, сидел бригадир другой бригады шпалорезчиков. Он первым и начал дискуссию.

— Ты хороший каретчик, но ты свою прыть притормози.

— Почему?

— Не понимаешь, почему? За месяц ваша бригада нарезала шпал на 20 % больше моей. Хорошо, что Лешка пока их в сводке не показал, но это долго быть не может. Или мастер, или начальник все равно увидит, их же не спрячешь. А что из этого может выйти? Или меня шуганут из бригадиров, или — еще хуже, повысят нам сменное задание, и тогда — вся бригада на голодной пайке. И Лешка может погореть. Мы же знаем, что ты придурок, и рано или поздно уйдешь. И нам всем тогда погибель. Повысить норму — это раз плюнуть, а попробуй понизить!

— Но, — возражаю я, — Лешка всегда может устроить перекур, и все войдет в норму.

— С перекуром не получится. Днем никак нельзя, всегда может нагрянуть мастер или начальник, спросит: «Почему сидим?» Да и заходить к нам им необязательно, нашу пилу слышно за километр, всегда можно определить, работает она или нет. Ночью, конечно, легче, да и там вопрос есть: выйдет начальник ночью на крыльцо по малой нужде и удивится — пилы не слышно. Такие вот дела!

— Так я тут причем? — продолжаю упираться я. — В этом деле главный — рамщик. Он — всему голова.

Зовут Мишку, тот подходит.

Вот так мы, четыре темных личности, еще целый час толковали о том, как нам изготовить поменьше шпал.

Мы продолжали пилить шпалы, и «торможение» получалось у нас плохо. Мишка просто психологически не мог медленно вести каретку, если пила легко брала древесину, а я не мог, например, вместо одной секунды на умножение «дважды два» тратить целую минуту. Но «кто ищет, тот всегда найдет», и я кое-что придумал.

Хотя разделывал тюльку на шпалы именно я, считать, сколько каких шпал у нас получалось к концу смены, я не мог. Это могли делать наши «отвозчики», которые отвозили на тележке по рельсам готовые шпалы к пропиточным ваннам и укладывали их штабелями по типам. И теперь Лешка примерно за 30–40 минут до конца смены подходил к каретке и подавал мне дощечку с указанием количества изготовленных к этому времени шпал. Если их уже было достаточно, то я остальную тюльку пускал на вырезку, а не шпалы, причем, старался вырезку делать потоньше, чтобы визга было много, а шпал — ровно столько, сколько нужно по заданию, и поскольку план был только по количеству шпал, то мы никак не попадали в стахановцы. Что и требовалось.

Когда мы резали только доски, я видел, как у Мишки шевелятся губы, то есть это ему не нравилось, и он просто матерился от души. Мишка был добросовестный работяга, и он был, конечно, прав. Я ему сочувствовал — и тоже был прав. Но мы не могли идти против бригадира, который тоже был прав. Вот такая философская закавыка: все правы, а правды нет. Но это был, пожалуй, самый правильный выход, хотя, если бы это разоблачило начальство, то дело пахло саботажем. Но план мы выполняли, а большего от нас никто не требовал.

Не могу теперь вспомнить, за что я попал в карцер. Помню только, как мы, трое, стояли в кабинете, а начальник колонны старший лейтенант Утехинский расхаживал возле нас и что-то выговаривал. Вдруг он остановился напротив меня.

— Чего ухмыляешься, чего ухмыляешься?

— Я не ухмыляюсь, — отвечаю.

Дело в том, что шрам на моем подбородке немного перекашивал мое лицо, и иногда таксе выражение можно было принять за ироническое. Впрочем, вполне могло быть, что я, по ехидству своего характера, и вправду ухмылялся.

Так или иначе, но в карцер я попал, но всего через трое суток меня оттуда выпустили по требованию начальника завода и по наводке бригадира. Я становился незаменимым.

Жил я в бараке нашей бригады, отношения со всеми бригадниками у меня были хорошие, в бригаде не было ни одного блатного или полублатного. Все — работяги. Но настоящих друзей у меня в бригаде не появилось. Не знаю, каким образом, образовалась тройка друзей, живших в одном бараке: я и двое Петров, но один был Петро, а другой — Петька. Петро, мужик в возрасте, был лагерным сапожником, а кем был Петька, совсем молодой парень, я уже не помню, но на общие работы за зону он не выходил.

Смотрю я сейчас на фотографию. На обороте надпись: июль 1949 года, а на самом фото — я, молодой, красивый, в сверкающих сапогах. Но это обман зрения, сапоги ненастоящие. Петро ремонтировал обувь и для зэков, и для охраны. Он раздобывал где-то обрывки списанных полушубков, выбирал из них более или менее крепкие куски, сбривал с них шерсть и шил сапоги, а подошвы — из резины; все это красил самодельной краской из жженой резины, и сапоги готовы. Правда, в них нельзя было нигде ходить, кроме пола барака; даже по земле очень осторожненько нужно было ступать, но выглядели красиво. На нашей колонне многие высокоблатные щеголяли в таких петровых сапогах. Нам с Петькой тоже Петро изготовил по паре для шику.

Контакта с бухгалтерией я не терял, но решил им не надоедать, а в отчетное время в конце месяца приходил им активно помогать, во-первых, чтобы лучше со всеми ими познакомиться, а во-вторых, чтобы им показать, чего я стою и чего умею. Куска хлеба они за работу не давали, им это делать просто было неудобно, да я бы кусок хлеба и не взял (хотя хлебушка хотелось), но всегда приглашали к обеду или ужину, и я наедался, как следует.

Но вакансий для меня так и не было.

Уже четвертый месяц я раскатывал на своей каретке, а просветов в судьбе моей вроде бы не намечалось. Но недаром говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Десятка полтора то ли перепившихся, то ли перекурившихся уголовников устроили на колонне форменную резню. Произошло это ночью. В наш барак ворвалось пять человек с ножами, подняли всех с нар и приказали построиться вдоль линии вагонок, а затем оттуда послышались крики, мольбы, стоны. Один из них остался возле дверей и ходил взад-вперед, размахивая ножом и выкрикивая ругательства. Видимо, ему очень хотелось и самому включиться в резню. Моя вагонка была первой от двери, и я стоял возле нее и думал: если он подойдет ко мне и поведет себя как-то угрожающе, то я ударю его обеими руками в грудь и выскочу в дверь. А там, в зоне, несколько человек гоняли туда и сюда по снегу толпу полуодетых людей.

Со мной все обошлось, но некоторые люди пострадали, и серьезно. Когда бандиты выбежали из барака, все бросились помогать раненым, убитых, кажется, не было. Что это было, кого искали, кого резали, или все это было бессмысленной резней обезумевших людей, никто не знал. Или же был все-таки некий отбор, возможно, по подозрениям, по предположениям, по личной неприязни, то есть-воспоминания «сучьей» войны? Пострадал и мой дед-нормировщик. Когда он открыл дверь своей палатки, вошедший в криком «А, б… очкатая!» ударил ногой по столу, а деду — ножом в живот. Уж он то, конечно, «сукой» не был.

Цифр я уже не помню, назову приблизительные. Человек шесть-семь было убито, человек сорок отправлено в больницу с ранениями, как сейчас любят говорить, разной степени тяжести.

Интересны действия охраны во время этих событий. На вопрос начальства по телефону из Дук, наш начальник охраны доложил: «Все меры приняты, вся рота поднята по тревоге, посты на вышках удвоены, вокруг зоны действуют патрули с автоматическим оружием и собаками». В зону ни один из охраны не зашел, а дежурные надзиратели сбежали из зоны при первых же криках.

Утром я вышел на работу, а вечером меня вызвал начальник.

— Говорят, ты нормировщик?

— Нормировщик, только по металлу не работал, а все остальные работы знаю хорошо.

— Ничего, справишься, там справочники есть.

— Так у него вроде помощники были?

— Никакие они не помощники. Так, шпана. Иди, наведи там порядок и приступай. Понятно? И переселяйся туда, в палатку.

— Понятно, гражданин начальник.

Я отправился в контору нормировщика, познакомился со своими помощниками, собрал разбросанные бумаги, просмотрел справочники, но перебираться не стал — и правильно сделал.

На следующее утро после утренней поверки я подошел к нарядчику и спросил, куда мне собираться. Он сказал, что на завод.

Уже на работе, катаясь на каретке, я узнал от бригадира причины непонятного события. Оказывается, начальник шпального завода отказывается отпустить меня с завода, а он человек вольный, начальнику колонны не подчинен и имеет свой план.

Началась для меня двухсменная работа. Если я в дневной смене, то потом часов до двух ночи работаю как нормировщик, а если в ночную, то соответственно работаю днем. Очень несладко, но я не хочу упустить должность нормировщика, а сделать что-либо другое у меня возможности нет.

Так прошло две недели, у меня уже никакого терпежу нет, и вот слышу новости: начальник завода согласен отпустить меня, если я подготовлю на смену себе такого же умелого каретника. Мне все это было рассказано, я только в уме посмеялся, потому что точно знал, что такого, как я, на свете нет и быть не может. Вслух я этого не сказал и принялся за дело. Сделать это было нетрудно, я уже до этого присмотрел одного неплохого парня и даже попробовал его пару раз прямо на каретке.

Готовить замену, значит готовить, и я активно взялся за дело. Нарисовал на картонке все возможные типы разделки тюльки, прикрепил на каретке, хорошо потренировал намеченного парня, и, наконец, бригадир был удовлетворен его действиями.

Наконец, я ушел, слава Богу, из бригады, но на этом мои беды не закончились. Через три дня произошла беда. При первом проходе каретки отрезалась тонкая полоска древесины, по сути дела, щепка, а это было очень опасно, так как пила могла отрезать кусок этой щепки и отбросить с большой силой в сторону, что было чревато большой бедой для находящихся вблизи людей. Мой ученик наклонился, чтобы придержать болтающуюся щепку левой рукой, а в это время рамщик резко подал каретку вперед, и пилой парню срезало кончики трех пальцев. Его отправили в лазарет, а меня снова посадили на каретку.

Пришлось обучать еще одного каретчика, и, наконец, я окончательно распрощался с кареткой. Теперь я стал нормировщиком окончательно, не заботясь о шпалах и их изготовлении.

В первую очередь мне было необходимо ознакомиться, как следует, с работами, выполняемыми непосредственно на мосту, и я несколько раз выходил со всем оцеплением на мост. Если кто-то удивляется, как можно было построить египетские пирамиды при тогдашнем уровне техники, то гораздо большее удивление должно вызывать строительство вот таких мостов практически голыми руками. Все делалось вручную, основные инструменты: лом, длинная деревянная вага, ручной домкрат, ручная лебедка, веревки, палки. Электроэнергия от передвижных станций применялась только для компрессоров, обслуживающих кессоны, для компрессоров, дающих воздух для пневматических клепальных молотков и для лебедок, расположенных на монтажном кране — этаком самодельном из бревен монстре, именуемом деррик-краном. Я просто с ужасом смотрел, как этот кран, издавая жуткий скрип всеми своими бревнами, подымал тяжеленные стальные балки, стойки и раскосы, когда он должен был по всем законам физики и сопромата тотчас же рассыпаться на куски. А он, это чудо советской техники, прослужил до конца строительства моста и был разобран перед самой ликвидацией всей нашей колонны.

На мосту работало множество людей, и каких только работ там не было! Несколько дней подряд я перебирался по сплетению подмостей, то вперед, то назад, то вверх, то вниз. Везде копошились зэки: рубили, пилили, поднимали, опускали, складывали, соединяли и еще много-много чего делали. Труд везде тяжелый, а люди голодные и слабые, а дело все-таки идет. А на некоторые работы так просто страшно смотреть — в первую очередь это относится к монтажникам. Смотришь снизу, как они там вверху ползают, соединяя отдельные конструкции монтажными болтами, так и думаешь: вот сейчас сорвутся вниз со страшной высоты, на лед и камни. И срывались, и падали, и калечились, и убивались.

Все я осмотрел, со всем ознакомился, работа моя пошла нормально. Только в кессоны я так и не смог попасть, хотя и собирался посмотреть, как человек может работать в таких нечеловеческих условиях. Для этого требовалось медицинское освидетельствование, а я его не смог пройти благополучно.

— Какие проблемы были с грудной клеткой?

— В 1947 году воспаление легких.

— А еще чего-нибудь?

— В 1942 году контузия грудной клетки с какими-то непонятными болями в груди.

— В кессон не пойдешь. Можешь схватить кессонную болезнь.

Думаю: вот этого мне только не хватало. Лучше обойдусь.

Во время своих походов по мосту и под мостом я познакомился со всеми прорабами, десятниками и бригадирами, а с двумя из них очень сблизился, и вскоре они стали моими близкими друзьями: Аббас был бригадиром плотницкой бригады по устройству мощных ряжевых подмостей под нижние пояса стальных форм, Матвей — учетчиком по каким-то конструкциям, то есть третьим или четвертым помощником старшего экономиста.

Это была странная троица: ингуш, осетин и кубанский казак, но дружили мы крепко. Аббас был из той легендарной группы, которая в 1942 году, когда вермахт подошел вплотную к Кавказским предгорьям, перевела через фронт белого коня и подарила его Гитлеру, кажется, в Нальчике. Всех их потом чекисты переловили и пересажали, не тронув, по словам Аббаса, их главного, который был очень старым и вдобавок каким-то местным чуть ли не святым. Потом их, чеченцев и ингушей, уже всех — и правых, и виноватых, даже коммунистов, вывезли насильно в Казахстан.

Мы постоянно подтрунивали над Матвеем, который убеждал, что Сталин — осетин, его настоящая фамилия — Дзугаев, и он, Матвей, приходится ему двадцатиюродным родственником.

Работы у меня было много, трудиться приходилось по-настоящему, а мои помощники оказались совсем не помощниками. Время от времени они мне что-то переписывали, но к настоящей работе ни склонности, ни умения у них не было. Как-то я попытался поручить им какую-то работу, но один из них мне просто сказал: «Ты над нами не командуй!» Я и не командовал, хотя так до конца своей с ними «деятельности» и не понял, кто они такие. На воров в законе они похожи не были.

Какой бы ни был святой, а черт тебя где-то подстерегает. Так произошло и со мной.

Карточная игра является неотъемлемой частью лагерной жизни. Как ни борются с ней надзиратели, отбирают карты, наказывают игроков, сажают в карцер, переводят на общие работы, а иногда и на особо тяжелые, бывает, что и ребра пересчитывают тем, кто слишком активно выражает недовольство действиями надзирателей, все это ничуть не влияет на распространенность игры и количество играющих.

Я по натуре человек азартный и, следовательно, картежник. Все эти лагерные картежные игры: бура, рамс, стос, цвет, полуцвет, очко — никакой сложности не представляют, и я их уже освоил, но в игре не участвовал. Но нередко подолгу наблюдал за игрой, стоя поблизости.

Это было замечено, и вот однажды вор в законе по имени Жорик, не найдя себе партнера, подошел ко мне.

— Ну, чего стоим. Сядем?

— Так я не умею. Во всяком случае, в эти игры.

— А в какие умеешь?

— Только в подкидного дурака.

— В дурака, значит в дурака! Садись!

Тут какой-то чертик толкнул меня под локоть и прошептал: «Садись!»

И я сел. В ту пору я считал, что никто на свете, исключая разве что профессионального шулера, не сможет обыграть меня в подкидного дурака. Дело в том, что я безо всякого усилия запоминал выходящие карты: козыри, тузы, рамки — валеты, дамы, короли, и к финальной части партии я знал, какие карты на руках у оппонента. А это позволяло и ловушку подстроить, и вообще значительно повышало шансы на выигрыш. Стопроцентной гарантии выигрыша не было, что-то зависело и от расклада карт, но, во всяком случае, я оценивал соотношение выигрышей к проигрышам, как пять-шесть к одному.

Каждому человеку хочется, чтобы теория, соединившись с практикой, выдала ощутимый результат. Через два часа я превратил Жорика в полуголое существо бледно-сизого цвета. Возле меня лежала груда разного тряпья: рубашек, штанов, ботинок, сапог, шапок и еще не знаю чего, а Жорик посылал своих «шестерок» в другие бараки, чтобы то ли взыскать долги, то ли взять что-то в долг.

Вот тут другой чертик толкнул меня под другой локоть и прошептал: «Что ты делаешь, идиот?» Я отвечать не стал, но с его характеристикой моей личности согласился и начал проигрывать. Жорик же. чувствуя катастрофу, начал жульничать, хотя мастером по этой части не был.

Еще через час я, оставив себе на память одну вольную рубашку не первой свежести, все остальное проиграл ему, чему он был страшно рад, немедленно приоделся и стал похожим на человека.

Дня через три он снова подошел ко мне.

— Ну что, посидим еще?

— Жорик, — говорю я как можно душевнее и проникновеннее, — зачем нам с тобой играть? Ты же у меня никогда не выиграешь.

— Почему это? Я же у тебя отыгрался.

— Ничего ты не отыгрался. Я все твои фокусы видел.

— А чего ж молчал?

Расскажу немного об этике картежной игры в лагере. Если самый знаменитый, самый авторитетный вор в законе проиграет что-то самому несчастному, самому бесправному доходяге, он обязательно расплатится полностью и немедленно, иначе ему грозит «ссучивание». Больше того, этот вор проследит, чтобы у того доходяги никто выигранное не отнял, не украл, хотя во всех других отношениях этот упомянутый доходяга совершенно бесправен.

Имеется еще один нюанс. В лагере широко применяются шулерские приемы и фокусы. Иногда они обнаруживаются оппонентами-противниками, но при этом мошенника, в отличие от давнишних аристократических времен, не бьют канделябрами, а просто говорят: «Убери эту карту» или «Вот эти карты поменяй местами», и пойманный выполняет эти требования, опять же независимо от статуса участвующих игроков. То есть при карточной игре не допускается насилие. Просто — не зевай!

Поэтому Жорик так удивился, узнав, что я видел его проделки и молчал. Сначала он решил, что я — шулер высокого ранга, но я рассказал, почему я выигрываю, и даже показал это несколько раз в реальной игре.

Больше до конца срока я не играл в лагере в карты, хотя иногда и очень хотелось.

Хорошие отношения с бухгалтерией у меня сохранялись, я часто заходил к ним и продолжал помогать при подготовке отчетов.

Уже началась зима, когда старший бухгалтер вызвал меня и сообщил, что куда-то отправляют бухгалтера продовольственного стола, и он предлагает мне эту должность. В такой многолюдной колонне, как наша, по штату значился не счетовод, а бухгалтер продовольственного стола. Я отказываться не стал. Тут тоже не обошлось без проволочек, но при помощи зампобыта колонны все уладилось: нормировщика привезли откуда-то с другой колонны, я сдал ему дела, перебрался в бухгалтерию и приступил к исполнению обязанностей.

Заместителем начальника по быту был лейтенант, фамилию его я не помню, знаю только, что она начиналась на «Крас…», потому что он так расписывался «Крас…», а потом пара закорючек. Почему это так мне запомнилось? Котловой ордер на следующий день, при таком количестве и их разнообразии по нормам питания, был готов только к вечеру, а лейтенанту, человеку семейному, не всегда хотелось каждый вечер заходить в зону для подписания ордера. Он нашел простой выход: поручил мне подписывать ордер за него. Я потренировался при нем и при бухгалтере, помпобыт, наконец, одобрил мой результат, и с тех пор я частенько подписывал нужные документы этим самым «Крас…» с закорючками. Иногда, не очень часто, этим правом подписи можно было получить некоторые блага и для себя, и мы, в бухгалтерии, включая и вольного старшего, голодными никогда не были. Но без лишней роскоши.

Здесь, в бухгалтерии, и работа моя, и жизнь протекали равномерно и спокойно, без каких-либо происшествий или приключений.

Мост тем временем строился, и уже был виден, как говорится, свет в конце туннеля. Уже было известно, что весь мостовой коллектив будет отправлен в Тайшет — тоже на строительство моста. И уже отправка началась, но постепенно, по мере окончания соответствующего по технологическому процессу объема работ. Уже были отправлены кессонщики и плотники по нижним ряжевым подмостям, готовились к отправке бетонщики. А дальше — монтажники и клепальщики, и дело уже шло к этому.

Все считали, что, закончив мост и перебросив через него рельсовый путь, наша колонна будет продолжать укладку пути дальше к Ургалу, тем более, что во многих местах, там, за Амгунью, уже было полностью готовое земполотно. Однако события развивались как-то по-другому. Наша колонна была концевой по готовому железнодорожному пути, и к нам могли уже подходить составы. А вместо того, чтобы активизировать укладку рельсов, к нам начали массово свозить заключенных из дальних колонн, которых почти сразу грузили в товарные вагоны и куда-то увозили. То есть, куда увозили, было ясно — в Комсомольск, а дальше?

Что-то затевалось, что-то готовилось большое и важное, но что именно, никто понятия не имел.

Отправили последних мостовиков, уехали Аббас с Матвеем, прошел слух, что на нашей колонне оставят человек сто для лесоповала и работы шпального завода. Я уже подумал о своей родимой каретке. Думаю, меня взяли бы туда без разговоров.

Узнаем, что с дальних колонн вывозят всех, не оставляя ни одного человека. Значит, стройку прекращают, но ведь нас всех — тысячи зэков, без работы не оставят! Но где и куда?

Доходит очередь и до нас. Мы — последние, потому что теперь нет необходимости держать здесь людей для обслуживания всех перебрасываемых издалека, которым нужно переночевать ночь или две, накормить и так далее.

Значит, оттуда, из-за Амгуни, вывезли всех.

Нас всех грузят в эшелон и выгружают в Комсомольске, привозят на уже знакомую пересылку. Народу множество, свозят со всех сторон, производя массовые переброски. Все разговоры только о Колыме, очень похоже, что такие массы могут быть переброшены только в Магадан.

Но очень быстро узнаем новости, почти достоверные. Строительство железной дороги Комсомольск-Ургал прекращается, весь рабочий народ переводится на строительство нефтепровода Сахалин-Комсомольск, а на этой стройке совсем другие порядки: хозрасчет и зачеты.

Настроение у всех приподнятое, причина — зачеты. Даже двадцатипятилетние, которые вообще считают, что такой срок отбыть невозможно, теперь оживились: кое-какая надежда появилась.

Хотя никто ни в чем не уверен. Вполне может быть, что это просто утки, и не исключено, что запускаются они самим лагерным начальством. Для успокоения.

Ждем.