7. ПУТЬ В ПРИДУРКИ
7. ПУТЬ В ПРИДУРКИ
415-я колонна, на которую нас, «невиноватых штрафников», должны были отправить, была соседней и находилась километрах в десяти от нашей, проклятой. Нас погнали пешком, дороги еще не было, пришлось идти по нехоженой тайге и даже перебираться через болото чуть ли не по колено в воде.
Мое новое местожительство, новая зона, было в гораздо более высокой степени готовности, чем предыдущее: были полностью построены бараки для рабочих, баня, пищеблок, а за зоной — казармы охраны. В стадии строительства было только одно здание: конторы и барака для административно-технического персонала (АТП) из заключенных.
Получив место в одном из бараков, я сразу же отправился на поиски адресата имеющейся у меня драгоценной записки. Нормировщик, по имени Толик, был молодой франтоватый парень, одетый, как мне показалось, в форменный военный китель, в котором пуговицы были заменены на гражданские. Он очень критически оглядел меня, но записку прочитал и велел приходить к нему в палатку каждое утро, пообещав похлопотать об этом у нарядчика.
Я проработал у него три дня, что-то переписывая, подсчитывая, вычерчивая таблицы, но я как-то сразу почувствовал, что мне с ним не работать. На четвертый день наступила развязка.
— Понимаешь, — начал он разговор, — нормировщик должен бывать на объектах, видеть своими глазами работу разных бригад. Тебя же, с твоей статьей и твоим сроком, никогда не выпустят за зону, иначе как под конвоем. Поэтому нормировщиком тебе никогда не стать (в этом он здорово ошибся). Но ты — парень грамотный, а в бухгалтерии требуется счетовод-расчетчик, и ты с этим справишься. Идем в бухгалтерию.
Мы отправились в бухгалтерию, которая размещалась в соседней палатке, и бухгалтер, выслушав Толика, коротко сказал: «Ладно, попробуем», после чего миссия Толика была закончена, и он удалился.
Бухгалтер объяснил мне ситуацию. Колонна существовала уже девять или десять месяцев, но счетовода-расчетчика в бухгалтерии не было. Заключенные тогда не получали заработной платы, но им начислялось так называемое «премиальное вознаграждение», которое зависело от категории труда, его тяжести (существовали специальные перечни работ), количества рабочих дней и выполнения производственных задач. Деньги были небольшие, от 8 до 10 рублей в месяц, но для зэка возможность раздобыть хотя бы пачку махорки была одной из доступных (или недоступных) радостей.
Невыплата заключенным этого самого «премвознаграждения» считалась для руководства очень большим недостатком. Кроме того, в выплате этих денег у вольного начальства был и свой интерес, о котором я расскажу позже.
Бухгалтер рассказал мне, что я должен делать, и показал применяемые для начисления премвознаграждения формулы, которые оказались такими примитивными, что дальше некуда.
Исходными данными для расчета были производственные сводки, заполненные за отсутствием бумаги на финской стружке. Это такой кровельный строительный материал, который изготавливался тут же, на стройплощадке из осиновых или кедровых чурок. Штабеля этих стружечных сводок за все прошедшие месяцы находились тут же в палатке, занимая чуть ли не половину ее площади.
Мне дали рабочее место: сижу на одном ящике, считаю и пишу на другом. Полдня я так и поработал, сидя на ящике. Дело было совершенно простое, а бухгалтер, помаленьку наблюдая за мной, решил, очевидно, что толк из меня выйдет.
На следующий день меня показали начальнику колонны. Капитан Серов осмотрел сверху до низу стоящее перед ним изможденное, оборванное и грязное существо, и я не увидел в его глазах оптимизма.
— И что, ты думаешь, — обратился он к бухгалтеру, — он справится?
— Толик сказал, что считает он шустро.
— Ладно, — подытожил начальник, — попробуем. Пусть начинает, а через три дня ты мне доложишь, что получается.
И я начал, и у меня получалось. Первое время мне создавало определенные трудности неумение пользоваться знаменитым инструментом всех советских бухгалтеров — счетами: я был вынужден складывать столбиком, а умножать на бумаге, а точнее — на той же финстружке, что, конечно, скорости расчетов мне не прибавило.
Бухгалтер обнаружил это мое неумение сразу же и преподал мне несколько уроков работы на счетах. Эту науку я усвоил быстро, и работа пошла быстрее.
Записи, сделанные карандашом на финской стружке и пролежавшие несколько месяцев, часто были очень нечеткими, и первое время я постоянно обращался к бухгалтеру с просьбами уточнить ту или иную цифру или букву. Наконец, это ему надоело.
— Что ты видишь, то и я вижу. Если ты цифру прочесть не можешь, значит, и я не могу. Бери, какую хочешь! А как только мы выплатим деньги по ведомости, эти пачки финстружки сожжем в печке и выпьем чаю. Непонятные буквы в фамилиях записывай ежедневно, а потом беги к помпотруду или нарядчику — они тебе скажут, кто в какой бригаде был десять месяцев назад.
Я так и делал, а в случае полной непонятности какой-либо цифры учитывал такую, что давала зэку лишний рубль.
Не знаю, что бухгалтер докладывал начальнику через три дня, но через две недели платежная ведомость больше чем на 200 человек была готова, и Серов пришел к нам в палатку, чтобы ее подписать. Он перелистал тонкие-претонкие листы японской трофейной бумаги, подписал ведомость и тут только обратил внимание на меня. А я был почти в том же виде, как и при первой встрече, только немного почище, потому что уже через день умывался. А полотенца у меня не было.
— Молодец, Лебедев (это был счетовод вещевого стола). Что же ты не можешь хоть как-нибудь приодеть человека?
— Так, гражданин начальник, на складе нет не только первого срока, но и вообще никакого. Все время портные латают, перелатывают.
— Бери его, иди в портняжку и там чего-нибудь подбери. Да смотри, чтоб чистое было.
Мы пошли с Лебедевым в мастерскую, и я возвратился оттуда, хотя и действительно в латаном-перелатанном, но зато в чистом и не оборванный. А взамен полотенца мне дали какую-то тряпку, но тоже чистую.
Начальник еще был в бухгалтерии.
— Ускорить можешь? — спрашивает.
— Мог бы, если бы было место. Мне надо разложить финстружку, а у меня даже стола нет. И я беру ее по одной. Какая уж тут скорость?
Он посмотрел на внутреннее пространство палатки, увидел неимоверную тесноту, хмыкнул и вышел.
Приезд кассира и выплата денег привели чуть ли не к празднику в зоне. Все уже знали, что это моя работа, многие приходили ко мне и всячески похваливали. Что касается бригадиров, то все без исключения они сочли необходимым представиться мне лично.
А дня через три я удостоился приема пред светлые очи Генки с очень замысловатой кличкой, которую я уже не могу вспомнить. Ко мне подошел пацан и сказал, что Генка ждет меня. Если тебя ждет вор в законе, отказываться из скромности как-то не принято, и я пошел. В углу барака у Генки был оборудован уголок, по тамошним понятиям даже роскошный, то есть у Генкиной постели были подушка и простыня, чего больше ни у кого в зоне не было.
По команде Генки мне подали котелок горячей баланды (я заметил, что обед еще не начинался), в которую положили изрядный кусок американской тушенки (ого!) и подвинули порядочный кусок хлеба.
— Ешь, ешь, не стесняйся. Ты заслужил.
Я и не постеснялся, а все съел до капельки.
— А ты так и дальше будешь там работать?
— Не знаю. Бухгалтер хочет, чтобы я это все продолжал, а Серов мнется, не говорит ни да, ни нет.
— Понятно. Ты ж из контриков, из фашистов, а им, по советским понятиям, — только тачка да кирка. Ничего, работай, и тебе, придет время, перепадет кое-что.
Я ушел, до конца не поняв его речи, но после все мне объяснили. Генка «держал» несколько крупных хороших бригад, которым с помощью бригадиров, прорабов, нормировщика Толика и счетовода-расчетчика, то есть меня, завышали премвознаграждение, а потом все эти лишки стекались к Генке, и тот уже распределял деньги в соответствии с заслугами в общем «лапошном» деле, не обижая и себя, и вольное лагерное начальство. И эта система действовала во всех лагерях Дальнего Востока, а может, и всего СССР. Система эта действует всегда и везде, и поэтому я больше упоминать о ней не буду.
Следует еще сказать, что администрации колонн по этой причине часто бывают заинтересованы в том, чтобы на колонне находился или вор в законе, или, за неимением такового, достаточно авторитетный уголовник, что обеспечивает бесперебойность системы, ибо не будет ни жалобщиков, ни каких-либо сопротивленцев.
Правда, на этой колонне упомянутая система в регулярном режиме не заработала, так как Генку через месяц куда-то увезли.
Я стал штатным сотрудником бухгалтерии, в которой трудилось, кроме меня, еще три человека: старший бухгалтер, счетовод продовольственного стола Сергей, толстый веселый парень, и уже упоминавшийся Лебедев. По штату полагался еще бухгалтер производственного стола, но вакансия оставалась свободной, а всю работу по этой части выполнял сам старший бухгалтер. Поэтому у него постоянно было много работы, но он никогда не поручал никому из нас сделать хоть какую-то часть ее и часто сидел ночами, когда мы, остальные, спокойно спали. Вообще, он, несмотря на возраст, был очень стеснительным человеком — и в обращении с начальством, и в обращении с нами, подчиненными, хотя считался бухгалтером высокой квалификации, и здесь постоянно ходили слухи о его скором переводе в Дуки, в центральную бухгалтерию.
Все заключенные, и я в том числе, всегда считали, что бухгалтерия, распоряжаясь складами и кухней, не может быть голодной. Однако я, став сотрудником бухгалтерии, не ощутил особой перемены в своем питании. Баланду мы получали, как и все, с кухни, только нам наливали чуть побольше и чуть погуще, а хлеб — обыкновенной пайкой. Только время от времени наш Серега приносил из каптерки кирпичик хлеба, и мы делили его на четыре равные части. Однажды Серов застукал Сергея с этой буханочкой и отправил его на общие работы, но через две недели, в течение которых я исполнял его обязанности, его амнистировали, и в тот же день он вошел в нашу палатку с кирпичиком под мышкой, весело распевая: «Долго в цепях нас держали!»
Служебные дела мои шли успешно; я составил несколько вспомогательных таблиц, что значительно ускорило расчеты, и месяца через три я ликвидировал отставание в начислении «премвознаграждения». Теперь мне приходилось выполнять расчеты просто каждый очередной месяц, это не занимало много времени, и я охотно помогал Сергею и Лебедеву в их работе. Пробовал я напрашиваться в помощники и к старшему, потому что это было мне просто интересно, но эти мои попытки особого успеха не имели. Иногда давал он просчитать какую-нибудь таблицу или ведомость, и все. Почему он так поступал, я не знаю. Возможно, он считал, что для работы по учету строительного производства необходимы и бухгалтерские знания, и знания по строительству, а у меня ни того, ни другого не было. Но я хотел учиться.
Очень быстро я возвратил себе человеческий облик. Это было нетрудно, так как на этой колонне были и баня, и парикмахерская, и прачечная. Через каждые 10 дней весь состав купали, брили и меняли белье, хотя старое и ветхое, но чистое. А на 414-й за все время моего на ней пребывания нас ни разу не купали, не брили и белье не меняли. Даже удивительно, как мы там не завшивели безбожно. Видно, в тех нечеловеческих условиях даже вши жить не желали.
Постепенно я познакомился со всеми инженерно-техническими и конторскими работниками колонны (все они были заключенными) и был уже со всеми, как говорится, на равной ноге, даже с нормировщиком Толиком, который при первой встрече отнесся ко мне довольно пренебрежительно.
Нашелся и партнер по шахматам, экономист колонны Юра Саркисов. Сначала мы играли кусочками дерева с нарисованными знаками, затем взялись вдвоем вырезать фигуры из осиновых плашек, приносимых нам из тайги. Фигуры получились очень непривлекательными, особенно кони, но все равно были лучше, чем просто чурки. По шахматной силе мы были примерно равны, и один раз даже решили сыграть матч на интерес: он поставил полученную в посылке красивую записную книжку, а я — свои усы, которые только что начал отпускать. Победителем считался тот, кто выиграет три партии подряд. Матч продолжался по причине равных сил очень долго, месяца два, а проиграл его я и сбрил усы. И с тех пор больше я усы в жизни не отпускал.
Здесь, на 415-й колонне я получил две посылки с примерно таким же содержанием, как и раньше. Вторую посылку я получил с большим трудом, так как у претендента на посылку спрашивали не только обычные формулярные данные, но требовали сообщения, от кого он ожидает посылку. На второй раз я ответил, как обычно, что от матери, но мне ответили, что это неправильный ответ и что посылка, дескать, не моя. При получении моей первой здесь посылки надзиратели, учитывая мой статус придурка, меня не грабили, и теперь, во второй раз, я решил их просто подкупить, пообещав им солидный куш табаку кубанского, и они не выдержали.
Содержимое посылок употреблялось всей бухгалтерской компанией, только табаку я отдавал этой компании лишь часть, а остальную половину раздавал казакам 15-го корпуса, которых я обнаружил на этой колонне в количестве шести человек. Из моего полка никого не было.
На этой табачной почве у меня произошла интересная встреча. Я принес немного табаку нашему зав. медпунктом Леше Стрельникову, и у нас состоялся такой разговор.
— Вкусный табак, — говорит Леша, — и где его такой выращивают?
— В нашей станице все колхозы сажают табак, — отвечаю я.
— А ты из какой станицы?
— Ярославской. Есть такая на Кубани.
— Ярославской?! — закричал он так, что я даже вздрогнул. — Ты из Ярославской?
— Да, а что это ты так…
— А Каретникова знаешь?
И он мне рассказывает, что был фельдшером в эскадроне Каретникова, что участвовал в том знаменитом прорыве двух эскадронов к швейцарской границе, о котором мне рассказывал в Цветле некий вахмистр, и что он после крика одного из казаков о том, что сотника убили, лично убедился, что тот мертв.
Так что, когда я через восемь лет рассказывал Меланье Федотовне Каретниковой, матери моего лучшего друга и одноклассника Витьки, и моей учительнице в 3-м и 4-м классах, о гибели ее мужа сотника Василия Каретникова, я передавал ей сведения от двух сослуживцев и свидетелей его смерти.
По безделью я начал время от времени заходить то к экономистам, то к нормировщикам, что-то им помогал, а главное — получал какие-то знания, которые мне, как я полагал, когда-нибудь пригодятся.
Произошло, наконец, и давно ожидаемое событие — наш старший бухгалтер был отправлен в Дуки, а на его место прибыл другой — молодой, высокий, красивый армянин, Георгий Павлович Александрянц. Он был всего на несколько лет старше меня и Георгием Павловичем пробыл недолго, превратившись просто в Жору. У него была 58.10, его взяли прямо с фронта за какие-то одобрительные высказывания о немецкой технике. Статья эта, как известно, считалась советской властью легкой, и имеющим ее дозволялось занимать любые должности в лагере и даже ходить без конвоя. По образованию он был техником-строителем, но быстро сообразил, что в лагере лучше быть бухгалтером, чем прорабом.
Бухгалтером Жора был знающим и в работу включился немедленно. Что же касается меня, то, в отличие от предыдущего моего начальника, он сразу же усек мою незагруженность, точнее — недогруженность, и в момент ликвидировал ее. Я стал трудиться в три-четыре раза больше, причем, по всем частям бухгалтерской работы, а чего не знал или не понимал, то учиться приходилось с космическими скоростями, а на уроки и поучения Жора не скупился. Я ничуть не огорчался такой эксплуатацией моей персоны, даже наоборот, с удовольствием постигал новые для меня знания. Даже через столько лет я и сейчас испытываю благодарность по отношению к Георгию Павловичу Александрянцу, ибо месяца за три он сделал из меня настоящего, достаточно квалифицированного бухгалтера. А это для лагеря много значит.
Жора улучшил и наше питание, сумев договориться с капитаном Серовым о разрешении получать нам четверым продовольствие сухим пайком, и мы стали варить кое-что себе сами, ну а кухня, само собой, в получении четырех порций баланды нам не отказывала.
Здание конторы было закончено, бухгалтерия перебралась в предназначенное нам помещение. Палатку свою мы ликвидировали, но в небольшом помещении бухгалтерии жить было негде. В конце концов, мы устроились так: Жора все-таки ухитрился поставить себе топчан прямо в бухгалтерии, а я после окончания работы расстилал матрац (теперь он у меня был) на сдвинутых столах и благополучно спал. Сергей и Лебедев перебрались в барак АТП, пристроенный к нашему зданию.
Было одно чрезвычайное происшествие. Как-то ночью надзиратели забегали по всей колонне, поднимая всех без исключения, невзирая на чины и должности. И всех — к вахте. Выяснилась причина — лесной пожар, который быстро двигался в нашу сторону. Сначала охрана пыталась построить бригады и вывозить из зоны в обычном порядке, но Серов так заорал на начальника охраны, что те отказались от попыток кого-либо построить и начали считать «поштучно», но потом бросили и это занятие, так как все бежали толпой, а потом расхватывали пилы, топоры, лопаты и прочий инструмент. Какой тут подсчет?
Я попал в линию, что защищала лежневку длиной километра полтора, которая была уже уложена, но еще не засыпана грунтом, и, безусловно, сгорела бы. Но мы успели создать своего рода просеку, сваливая деревья навстречу огню, а мелкие поползновения гасили ветками и лопатами.
Страшное это явление — лесной пожар. Мы сберегли и саму колонну, и те сооружения, которым угрожал огонь. Кстати, все заключенные благополучно вернулись в лагерь. Никто не сбежал. И никто не сгорел.
Наступила зима. В декабре прошла знаменитая сталинская денежная реформа: обмен денег и отмена карточной системы. Для вольных это было событие огромной важности, но для нас никакого значения она не имела: денег у нас не было, а «карточки» нам обеспечивал ГУЛАГ, и никаких изменений по этой части не было. По обмену денег ходило много рассказов и слухов о том, как в Комсомольске, куда надо было ехать для обмена больших сумм, чекисты ловили всяческих миллионеров. Во время войны немало людей всякими темными путями наживали большие деньги; и эта реформа в числе многих задач имела еще и назначение — изъять такие деньги, а попутно кое-кого и посадить.
Отчетность у нас была месячная, и каждый месяц Жора отправлялся в Дуки сдавать отчет. Процедура эта происходила всегда у него отлично, никаких грехов в наших отчетах не находилось, и он возвращался всегда веселым и довольным. Но вот однажды, в январе, он приехал со сногсшибательной для меня новостью!
Наступило время продолжать трассу дальше в направлении Ургала, то есть создавать новые лагпункты. События эти происходили всегда зимой, чтобы можно было по зимнику забросить на намеченный участок все необходимое, а затем уже строить автодороги. От нашей колонны должна была открываться новая, по номеру, кажется, 421-я. А новость была такая: я назначался на нее старшим бухгалтером.
С одной стороны это было признанием имеющейся у меня нужной квалификации, а с другой — я ведь знал, что это означает голый снег, костры, палатки и прочие подобные удовольствия. Мои мысли и рассуждения никому были не нужны, и меня никто о моем согласии или несогласии не спрашивал.
Таким образом, 415-я колонна бывшего Амгуньлага, который теперь был включен в Нижне-Амурлаг, полностью изменила мою лагерную жизнь. Я стал членом класса лагерных придурков, причем, высшего его слоя, высшего для заключенных, конечно. Принадлежность эта райской жизни мне не гарантировала, ибо таковой в советских лагерях не существовало, но все- таки что-то улучшала; ступенька между уровнем существования придурков и миллионов рядовых советских зэков была мизерной, но она была. На общих работах в будущем мне потрудиться еще приходилось, и не раз, я об этом еще напишу, но даже при таких обстоятельствах некая аура витала вокруг меня и не позволяла даже самому свирепому бригадиру особенно выпендриваться по отношению ко мне.
Все это наложило определенный отпечаток на характер моего дальнейшего повествования. Меня могут упрекнуть в том, что я пишу только о себе и совершенно недостаточно описываю жизнь лагеря, как систему, как общество людей, как организацию, нацеленную на выполнение желаемых для хозяев страны политических и экономических задач. Упреки справедливы, но я отвечу так: советские лагеря с их репрессивной против всего народа направленностью, с муками и гибелью многих тысяч людей, с беспределом чекистов и изуверской советской юстицией уже исчерпывающе описаны во многих воспоминаниях, и мне не написать лучше. Разве могу я сравниться, например, с Варламом Шаламовым? Конечно, нет.
Кроме того, я пишу историю своей жизни, а не историю ГУЛАГа, которая еще ждет своего автора.
Должен указать еще на одно обстоятельство. Не знаю, как было во всем Союзе, но в многочисленных лагерях Дальнего Востока нерушимо действовал закон клановой солидарности придурков. То есть, если на колонну прибывал уже работавший в лагерях, к примеру, бухгалтер, то он имел право обратиться за помощью к местному бухгалтеру, и тот обязан был ему эту помощь оказать. Ясно, что возможности эти могли быть, а могли и не быть, но помощь, хотя бы самая минимальная, вроде зачисления в бригаду получше и полегче, должна быть оказана.
Если же местный придурок в такой помощи отказывал, то об этом сразу же становилось известно повсюду, и он становился отверженным и прокаженным. Часто при первой же возможности от него избавлялись, а путь из Нижне-Амурлага был только один — на Колыму.
А сейчас мне нужно было готовиться к походу на целину.