11. НА НЕФТЕПРОВОДЕ

Несколько дней сидим на пересылке. Жизнь кипит: по несколько сотен ежедневно прибывает, несколько сотен ежедневно убывает, привозят по-разному, а увозят только на автомашинах. Это обнадеживает: на автомобилях, значит, не в Ванино, значит, не на «Джурму», чтоб ей потонуть, только пустой.

Грузимся в автомашины. Караван немаленький, более десятка студебеккеров. Сажают не жестко, две версии: или конвой добрый, или ехать далеко.

Съезжаем с берега на лед Амура. Возле съезда видим большой щит, на нем крупными буквами: «С такого-то такого-то Хабаровский крайисполком запрещает автомобильное движение по Амуру». Такое-то такое-то уже прошло, но что такое какой-то крайисполком для МВД? И мы едем.

Очень быстро выяснилось, что прав скорее крайисполком, чем всесильное МВД: дорога была очень плохой, ледяные колеи разбиты, попадаются целые участки дороги, залитые водой, а под водой не видно — а вдруг там промоина и можно просто нырнуть на дно Амура. Часто останавливаемся. Наша машина где-то в середине, и мы не видим, почему эти остановки такие частные. Узнаем, что водитель первой машины иногда не решается ехать по воде, приходится объезжать опасные участки, а бывает, что для этого необходимо и выравнивать путь и рубить лед.

Зэкам первой машины достается много поработать, конвой решает время от времени менять порядок машин.

Подошла и наша очередь, мы стали передовыми. Действительно, первым быть нелегко. Вот опять дорога метров на двадцать залита водой. Выбираемся из кузова, принимаемся за кирки и топоры, выравниваем лед в обход воды, приходится подталкивать буксующий автомобиль. Иногда водитель рискует, только заставляет всех покинуть автомобиль. Наконец, наша очередь заканчивается, и мы перебираемся в хвост колонны. Двигаемся дальше.

Все это повторяется много раз, и я не буду тратить на пересказ время и место. Сразу скажу, что это кончилось. Мы уже утопили два студебеккера и вдруг остановились. Над нами покружился «кукурузник» и сел прямо на лед метрах в ста от нас.

Это был начальник строительства, полковник Орловский. Он приказал прекратить движение по льду, подъехать к ближайшему населенному пункту, там выгрузиться и двигаться дальше пешим порядком. Все это было исполнено. Мы переночевали в домах жителей, уж не знаю, как нас там охраняли. Название села я не помню, а главным событием для меня в эту ночь была кража у меня тех самых знаменитых сапог. Наверно, вор принял их за настоящие.

Двинулись пешком, без дороги, по тайге и горам. Шли три дня, прошли Циммермановку, большое село, в котором находился штаб нашего, теперь уже 3-го отделения Нижне-Амурлага.

Наш поход заканчивается, нас заводят в зону, которая должна на некоторое время стать нам родным домом. Номера я вспомнить не могу, была она хорошо застроена, в зоне только пара небольших палаток, остальные здания — солидные рубленые.

Захожу в бухгалтерию представиться, я никого не знаю, и меня никто не знает. Встречают приветливо, помочь ничем не могут, предлагают, как всегда в таких случаях, выбор бригады. Я выбираю бригаду плотников, которая работает в зоне — не нужно будет ходить на зону, с конвоированием, «шаг влево, шаг вправо», обыски и т. д. а так, работая в зоне, я экономлю время и смогу хорошо сориентироваться, кому помогать и какого ума набираться.

Я приступил к работе. Бригада была отличная, ни одного блатного, труд не очень тяжелый: что-то пристроить, что-то надстроить. Половина бригады трудилась за зоной без конвоя, по зданиям охраны и квартирам начальников. Меня, естественно, за зону не пускали.

На третий день я зашел познакомиться со старшим нормировщиком. До сих пор спорят, бывает ли любовь с первого взгляда и насколько она крепка и долговечна. А вот мы с нормировщиком понравились друг другу с первого взгляда и были в наилучших отношениях вплоть до его освобождения, то есть три-четыре месяца. Он был интереснейшим человеком. Звали его Леонид Леонардович Мартынов, и он был потомком старинной дворянской семьи. Услышав об этом, я сразу насторожился, но все мои попытки. и прямые, и обходные, узнать, не из тех ли он Мартыновых, которые убили Лермонтова, так и остались без результата. У него была 58.10, а получил он срок за то, что у него в казарме нашли книгу Лиона Фейхтенгера «Москва, 1937» и обвинили в проведении контрреволюционной пропаганды. Все его ссылки на то, что книга издана в Советском Союзе и что никакой пропаганды не проводил, не помогли. Перед арестом, уже во время войны, он служил старшиной какой-то женской роты и рассказывал много потешных историй об этой службе. Его отец был полковником царской армии и погиб в самом начале первой мировой войны при обороне какой-то крепости.

Леонид Леонардович рассказал мне многое, что меня интересовало.

Наш Нижнее-Амурлаг, в частности наше 3-е отделение строил нефтепровод Сахалин — Комсомольск, а точнее Оха-на-Сахалине — Комсомольск-на-Амуре. Строительство этого нефтепровода было начато во время войны, но нитка, пройдя по острову и перейдя Татарский пролив, дошла только до села Софийского, и строительство было прекращено. Теперь было принято решение довести нефтепровод до самого Комсомольска, чтобы его нефтеперегонный завод мог бесперебойно работать весь год, а доставка сахалинской нефти не требовала танкеров, ни морских, ни речных.

Да, лагеря этой стройки были на хозяйственном расчете, и заключенные получали заработную плату. Рассчитывалась она на основании обыкновенных нарядов, какие применялись в любых строительных организациях страны для вольных рабочих, и по таким же нормам и расценкам, только лагерные наряды по каждому виду работ имели две строчки: верхняя — для расчетов строительства с лагерем, куда будто бы Министерство нефтяной промышленности просто нанимало лагерь как простого рабочего; нижняя строка — для начисления зарплаты заключенным, по особым расценкам, в 4–5 раз ниже указанных в верхней строчке. Для меня такая система была новостью. Я хорошо знал технологию строительных работ и наименования всех их видов, но мне не приходилось еще применять сборники норм и расценок для вольных рабочих. Следовало срочно изучать досконально их применение для условий лагеря.

Да, на этой стройке применяются зачеты рабочих мест. Это означает, что за каждый отработанный день заключенному снижается срок за некоторое количество дней. Мартынов показал мне таблицу начисления зачетов; я не помню всю эту таблицу; скажу, что запомнил, что при выполнении нормы на 151 % на основных тяжелых работах за каждый отработанный день срок уменьшается на 2 дня. Все придурки получают полдня за день.

Таким образом, все новости были хорошими.

Теперь почти каждый день после окончания работы я приходил в палатку к Мартынову, чтобы помочь ему в работе и набраться опыта в обработке нарядов. Дело продвигалось быстро. У Мартынова тоже был неудачный помощник, и он был доволен моей помощью. Прямо тенденция какая-то: на всех колоннах, куда я прибывал, оказывались очень слабые помощники у нормировщиков. Вот такое несчастье. Хотя с какой стороны смотреть: для лагеря это было несчастье, а для меня — наоборот, это давало мне шанс, и этот шанс нужно было использовать.

Мы с Леонидом Леонардовичем поработаем часа полтора, затем пьем чай, причем он пил таким горячим, можно сказать, прямо наливая в свою кружку кипящим, а то, что пил я, он пренебрежительно называл «кошачьей мочой».

Не знаю, какое у него было формальное образование, но он был высокообразованным и эрудированным человеком, и мы могли беседовать на любые темы, от Аристотеля до сущности колхозного трудодня. И нам эти разговоры доставляли удовольствие.

Я проработал в этой бригаде немного больше месяца, когда меня пригласили в бухгалтерию и рассказали, что сформировано две бригады плотников для строительства специальных автомобильных деревянных мостов, где собраны лучшие плотники, и что в этих бригадах будут высокие заработки и большие зачеты. Если я пожелаю, меня переведут в одну из этих бригад. С одной стороны заманчиво: и заработки, и зачеты, с другой — время на построение, вывод, путь-дорогу туда и обратно, обыски, а время мне дорого, так как мне надо побольше работать у Мартынова для совершенствования моих еще недостаточных знаний по части нормирования всех выполняемых на колонне работ.

Я решил идти на мосты.

Бригада встретила меня неласково. Почти все в бригаде были бандеровцы с Карпатских гор, крепкие мужики 30–40 лет, с детства привычные к труду. Зачем им щуплый паренек, к тому же еще и невеликий топорный мастер? Заработная плата и зачеты начислялись на всю бригаду, и любой неумеха и слабак понижал эти показатели. Кому этого хотелось?

По любому виду работ я мог бы рассказать о разнице между их работой и моей. Но я приведу только один пример. Предположим, мне нужно обтесать шестиметровое бревно диаметром 22–24 сантиметра на один кант. Я укладываю бревно на две подкладки, закрепляю его двумя стальными скобами, чтобы оно не вертелось, протесываю по всей длине лыску вскользь до белой древесины, отбиваю шнуром линию и тешу по этой линии кант, стараясь, чтобы плоскость его была вертикальной, на все это у меня выходит один час времени.

А любой из этих бандеровцев делает то же самое всего за полчаса, потому что не пользуется шнуром, а чешет на глаз, но кант у него такой же прямой, да к тому же и гладкий, как будто строганный. У меня же — зазубренный и корявый. Для моста гладкость — качество не обязательное и это я так, к слову.

И так — по любому виду работ.

Однако свое положение я не считал безнадежным, и вскоре мои надежды оправдались. Через три дня они все уже считали меня своим, через десять дней они меня зауважали, а через двадцать дней мое значение в бригаде стало, по-моему, даже выше бригадирского.

Объясняю поэтапно.

Через три дня они уже знали, что я кубанец и свободно говорю по-украински, а песен украинских знаю даже больше, чем они, хотя певец я и невеликий. Конечно, они видели разницу в языке, но знали, что у них в Галиции украинский язык сильно засорен немецким и польским. А что наш кубанский язык — это не совсем литературный украинский, так и на самой Украине литературным языком никто не разговаривает, кроме, может, сотни-другой ученых филологов.

Через десять дней они узнали, что я нормировщик и что я могу здорово улучшить наряды на пользу всей бригады. Бригадир, суровый мужик лет пятидесяти, был маг и кудесник по топорной части, но по части писания и считания был слабоват, и я немедленно включился в оказание ему нужной помощи.

Через двадцать дней они узнали, что я хорошо разбираюсь в чертежах и могу в некоторых случаях объяснить, как выполнить тот или иной сложный узел, даже если я сам и не мог его изготовить топором. То есть, чисто по Аркадию Райкину: «Зачем мне учиться, если я могу других учить?» Было у меня еще одно занятие с чертежами, возможно, даже более важное, чем помощь с узлами. Я находил в чертежах мостов такие работы, которые можно было сделать проще, особенно не стараясь с качеством, а некоторые даже вообще не делать, и этого никто не мог бы обнаружить, потому что эти детали моста были скрыты под водой или под землей.

На такие дела мои добросовестные плотники шли крайне неохотно, но, в конце концов, все наладилось. И я до сих пор считаю, что никакого вреда я этим не приносил. По техническим условиям продолжительность службы при нормальной эксплуатации устанавливалась в 30 лет, а при моих «рационализациях» она уменьшилась, возможно, до пятнадцати. Ну и что же? Это ведь были временные мосты, они так и числились в титульных списках как временные сооружения для подвоза труб. После окончания строительства они никому были не нужны. Интересно, целы ли они теперь через пятьдесят лет?

Наша бригада и хорошей работой, и моими усилиями регулярно получала 151 % выполнения норм и зарабатывала 400–500 рублей в месяц и максимальные зачеты. По существующим порядкам на руки выдавали только по сто рублей в месяц, на которые можно было купить в лагерном киоске много чего: хлеб, пряники, сахар, сушеные овощи, крупы разные и даже сгущенное молоко в трехлитровых банках.

Все остальные заработанные деньги зачислялись на расчетный счет каждого зэка, и он получал их при освобождении. Для особо заслуженных бригад, а наша была именно такой, по особым заявлениям выдавалось еще по 100 рублей из заработанного.

Я жил в бригадном бараке и общался с бригадниками почти постоянно. Все они (за исключением трех-четырех русских) были упертыми националистами, трезубец и Тарас Шевченко были для них непререкаемыми божествами, не ниже настоящего Бога, хотя они были весьма религиозными униатами. Уловив, что я человек не слишком религиозный, время от времени кто-то из них заводил со мной разговор на религиозную тему, но я старался всячески избегать таких разговоров, тем более что, как только такой разговор начинался, к моему оппоненту немедленно подтягивалось еще человека три, явно на помощь. Если разговора никак было не избежать, то я, прочитавший к тому времени Библию (кстати, там, в Галиции), переводил разговор на всякие эпизоды из ветхого Завета, рассказы о которых они с удовольствием слушали.

Настоящих боевиков среди них было мало, остальные — простые сельчане, которые все-таки каким-то боком были причастны к ОУН: кормили, поили, таскали в лес хлеб и сало, прятали, одевали, перевозили. И, конечно, сочувствовали.

Но были и крупные. Например, один из них любил рассказывать: «А я, ото жидив построю у рядочек, а потим з автомата, от пуза, як грэчку сию, туды-сюды, туды-сюды. И всэ, булы жиды и нема жидив». И прочее, в таком же духе. Откуда брались евреи в оккупированной Галиции? Немцы захватили Галицию очень быстро, мало кто смог эвакуироваться, из евреев уехали только начальники, а большинство еврейского населения осталось на месте. Евреи быстро осознали, чего им стоит ожидать от немцев, многие из них бросали свои жилища и пытались прятаться в лесах. Вот там они и попадали часто в руки бывалых лесовиков-бандеровцев. И погибали от рук вот таких плотников.

Все это время почти ежедневно я по вечерам заходил в палатку к Мартынову: работали, пили чай, обсуждали мировые проблемы. Почему я сказал «почти»? К этому времени у меня появился еще один хороший знакомый. Звали его Аркадий, это был молодой парень, и был он штатным художником КВЧ. Я не знаю, какая у него была первая судимость, но потом целых три по 58.14 «контрреволюционный саботаж»: он по очереди отрубил себе три пальца на левой руке, и теперь у него остались на этой руке только большой и мизинец. У него была каморка в углу клуба-столовой, где он жил и трудился, в основном рисуя разные лозунги и плакаты, большей частью для казармы охраны. Но он был настоящий художник и рисовал настоящие картины.

Когда я познакомился с ним, он как раз рисовал портрет Сталина в полный рост для казармы охраны. Лицо с усами уже было готово, он трудился над кителем и штанами с лампасами. Наблюдаю сногсшибательную картину. Акрадий с кистью в правой руке и стоя на коленях, что-то рисует на штанах генералиссимуса, потом отходит на несколько шагов, с минуту смотрит на свою работу, и вдруг подскакивает к картине и начинает лупить своей левой рогатулиной прямо по усам «вождя всех народов», сопровождая эти действия отборнейшей, разнообразной и изысканной матерщиной. Я просто онемел от изумления.

К этому времени я владел «феней» лучше, чем любой блатной на Земле. Ведь владение «феней» не означает просто знание значений слов типа «редиска — нехороший человек» или «шухер — опасность». Как любой язык, при использовании «фени» в постоянной речи необходимо знать обороты, сравнения, нюансы, варианты применения отдельных слов и выражений, а это дается не сразу. Очень помогает и достаточное знание родного русского, в особенности обогащенное чтением русской и всемирной литературы. Я уже не помню, упоминал ли я в этих воспоминаниях, что, еще будучи школьником, прочитал всю районную библиотеку в нашей станице.

Это все в равной степени относится к ругательствам. Я точно так же считал, что и в этой части языка меня уже никто не мог превзойти. И вот я вижу мастера выше меня на голову. Аркадий не имел ни особенного образования, ни широкой эрудиции (что я считал обязательным для высокой квалификации), но у него была артистическая натура, и он выдавал такие матюгальные фиоритуры, что мне оставалось только преклонить главу свою.

Основная работа Аркадия была, как я сказал, для зоны и казармы, но иногда он получал заказы и от начальства, и от цивильного населения из Циммермановки, и из ближайшего к нашей зоне села Осиповки.

Лагерное начальство, разумеется, никаких денег Аркадию не платило, а от всяких прочих кое-что ему перепадало. Но независимо от статуса заказчика Аркадий требовал в обязательном порядке от него полтора-два килограмма белейшей муки для грунтовки полотна и литр лучшего растительного масла для разведения краски.

— Аркадий, — говорю я, — и как ты не боишься вот так измываться над «великим из великих»? А если кто-нибудь капнет?

— Кто же капнет? Не ты же? Ты ведь контра.

— А разве из контры стукачей не бывает?

— Бывают. Но редко. Из блатных стукачей бывает очень мало, из контры — еще меньше. Почти все стукачи — из того бедного безобидного и смирного слоя лагерного населения, который называется «бытовиками».

— Верно, но — береженого Бог бережет.

Получив приказ и все к нему прилагаемое, мы грунтовали холст мелом, а краски разводили олифой и керосином. Я говорю «мы» потому что, если Аркадий работал, то я считал себя обязанным как-то трудиться: грунтовал холст, растирал краски, разбивал площадь картины на клеточки и переносил на холст по этим клеточкам контуры рисунка из подлинника, которым был обычно листик из «Огонька». Работа моя была больше геометрической, чем живописной, и в живописцы я явно не годился.

А потом за стаканом чая и стопкой оладьев из «живописных материалов» мы устраивали с Аркадием состязание в остроумии по адресу советской власти и ее вождей, а больше всего доставалось самому Усу. Я еще думал, вот хорошо было бы записать это для поучения потомков, но это было невозможно.

Иногда в наших таких вечерних посиделках принимал участие еще один человек, но это было редко, так как большую часть времени он находился в карцере, потому что категорически отказывался выходить на работу.

— Я могу работать дневальным или банщиком, или прачкой, — заявлял он, — то есть работать для людей, а на власть я никогда работать не буду. Что касается вашего нефтепровода, то я выйду на него только тогда, когда он будет готов, и только для того, чтобы его поджечь.

Был он питерским интеллигентом. Настоящим питерским интеллигентом. Почему я подчеркиваю слово «настоящий?» Потому что презрительной кличкой «питерской интеллигент» награждали в лагере людей слабых духом, робких, не сумевших присмотреться к лагерной жизни, не способных постоять за себя, часто опустившихся, потерявших человеческий облик. К сожалению, среди таких людей действительно было много интеллигентов, хотя и не обязательно питерских.

Этот же был отважен и горд духом. Я иногда в душе даже немного завидовал ему: я тоже не любил эту власть, но я на нее работал и даже, более того, хорошо работал.

Наступило лето. Наша бригада перешла на строительство свайных мостов, что вызвало некоторую перестройку в нашей бригаде, так как мои орлы-бандеровцы, будучи большими мастерами плотничьих работ, не были таковыми в свайных работах, ибо в горах Карпат такими работами не занимаются. Поэтому в бригаду добавили человек пять русских, которые что-то умели и по сваям.

Начали забивку свай. Все сваи изготавливались из лиственницы и были теми самыми, на которых до их пор стоит Венеция.

Забивка свай вручную — работа тяжелая. Наверху, на подмостках, четверо самых могучих человек поднимают-опускают тяжелую бабу, сделанную из комлевой части лиственницы, древесины, которая тяжелее воды, и окованную железными обручами, под голос закоперщика, определяющего ритм ударов. Закоперщик — фигура серьезная, у нас был из вновь прибывших в бригаду, родом из Курской области, так прямо соловьем заливался:

— Раз, два, взяли.

— Еще, взяли.

— Еще раз.

— Еще два.

А бывало и так:

— Раз, два, с маху.

— Е… сваху.

— Еще раз.

— Сваха нас.

Хороший закоперщик очень ценится и тем выше, если он знает множество всяких поговорок, в том числе непечатных. Мне могут не поверить, но убежден, что хороший закоперщик повышает производительность труда.

Проявились и результаты нашей работы. Кончился второй квартал, нас начали вызывать в контору помпотруда и объявили под расписку сокращение срока. Мне, например, конец срока был перенесен с марта 1956 года на декабрь 1955 года. Разве не счастье?

Я по-прежнему заходил регулярно к Мартынову и занимался нарядами, хотя это становилось все труднее в связи с тем, что наши мосты все дальше и дальше. Теперь уже нашу бригаду выводили раньше общего развода, а приходили мы позже, с переходом на строительство свайных мостов наша реальная выработка снизилась, но я был на страже и закрытие нарядов ниже 151 % не допускал.

Леонид Леонардович уже пару раз предлагал начальству перевести меня на формальную должность нормировщика, но пока эти его действия успеха не имели. Но одна беседа со старшим прорабом колонны Анацким у меня состоялась. С Анацким мне пришлось поработать в одной связке практически до конца срока, поэтому я кое-что о нем расскажу.

Леонид Никифорович Анацкий представлял тип человека, в жизни встречаемого не часто. Он был богатырского сложения и необыкновенно силен. Я не буду перечислять случаи, свидетелем которых мне пришлось побывать, когда он что-то поднял, удержал и двинул, а просто, что такого сильного человека я больше в своей жизни не встречал. Но он не был тем человеком, о котором говорят: «Сила есть — ума не надо».

С одной стороны, безусловно, он был дремучим хохлом, который изъясняется на дикой смеси русского, малорусского и совсем не русского языков. Например, на документы по отпуску строительных материалов он накладывал такую резолюцию: «Булгак, вып.», что должно означать «Булгактэрия. Выпысать!»

С другой стороны Анацкий был одним из лучших или даже самым лучшим старшим прорабом на стройке, и его колонна по всем производственным показателям многократно отмечалась всякими похвалами и наградами. Он был отличным организатором, прекрасно разбирался в людях, и его техническая команда всегда состояла из очень знающих и добросовестных людей (смею и себя к таковым причислить). Кстати, его команда, насколько я знаю, всегда состояла из 58-й статьи, за одним единственным исключением, о котором я скажу позже. Поэтому он имел авторитет у высокого лагерного начальства и одновременно пользовался огромным уважением у заключенных, включая всех уголовных авторитетов и воров в законе, что бывало не часто. Это объяснялось тем, что Анацкий никогда не терзал зэков всякими ненужными трудностями и всегда выполнял свои обещания, а это бывало довольно часто, если ему нужно было выполнить какую-нибудь необычную или очень тяжелую работу.

Приведу один пример. Это произошло года через полтора, уже при окончании строительства нефтепровода. Все строительные материалы доставлялись на нашу колонну водой по Амуру и разгружались на берегу возле села Осиповки. И вот, вода в Амуре поднялась, и последние 30–40 труб оказались под водой. А уже были морозы и, хотя Амур еще вольно нес свои волны, от берега уже был молодой тоненький ледок.

Анацкий объявил набор двадцати добровольцев. Задача — вытащить за день или два все трубы на берег; награда — каждому будет скошен один год срока.

Я стоял на берегу, чтобы своими глазами видеть эту адскую процедуру и потом получше придумать, как это описать в нарядах.

Делалось это так. Двое абсолютно голых людей заходили в ледяную воду, стропили тросовыми петлями оба конца трубы, и ее трактором вытаскивали на берег, где уже другие зэки грузили ее на трубовоз. А эти выскакивали из воды, подбегали к костру, становились босыми ногами на заранее подогретую доску, где их быстро обтирали полотенцем, надевали на них полушубки и шапки и давали по паре глотков спирта и бутерброды с соленой кетой. Потом они минут десять стоят у костра, а в воду идут другие люди. Сначала воды было по колено, потом по пояс, а последние трубы уже приходилось стропить с нырянием в воду. За один день все трубы были вытащены и вывезены на трассу. И никто не заболел.

Все понимали, что обещанный год не может быть поднесен на тарелочке сразу, а сокращен только начислением дополнительных липовых зачетов, а это требовало времени. Находились и скептики из числа героической двадцатки, которые в этот «год» не верили с самого начала.

И все-таки Анацкий этот «год» устроил им всем, несмотря на ожесточенное сопротивление охраны. По установленному порядку охрана согласовала документы на зачеты, а когда наступил срок подготовки этих документов, охрана отказалась их визировать, так как к этому времени у кого-то из «героев» уже были некоторые нарушения режима.

И все-таки Анацкий свое обещание сдержал, скорее всего, с помощью начальства из Циммермановки, которое усмирило охрану.

Вот так много раз.

Бригада продолжала рубить мосты, я параллельно с этим почетным занятием продолжал регулярно заходить к Мартынову и иногда к Аркадию — приобщиться к искусству. Чтобы еще лучше ознакомить читателей с моими товарищами по труду, расскажу один интересный случай. К нам на наши мосты иногда наведывался из Циммермановки старший инженер по искусственным сооружениям по имени Витовский. Он, понятное дело, что-то проверял, давал ЦУ, но мои орлы не обращали на него никакого внимания, потому что были убеждены, что человек, не владеющий, как следует, топором, не заслуживает ни уважения, ни даже внимания. Однажды Витовский, раздраженный таким неуважением, подошел к ближайшему плотнику и взял у него топор, а тот отдал ему свой инструмент с таким страдальческим выражением лица, что инженер, удивленный, даже остановился.

Это я мог работать сегодня с одним топором, а завтра — с другим или третьим, не заботясь ни о его остроте, ни о качестве топорища и вообще ни о чем. Для них же топор был священным предметом, и ни один из них никогда не давал свой топор другому человеку даже на минуту, а ухаживал за ним, как за малым ребенком, и точил его только сам, не доверяя инструментальщикам.

Но отказать высокому начальству зэк не посмел. Витовский подошел к лежащему бревну и протесал его до половины, причем, не так, как я, а так, как это делали мои кудесники. Посмотреть на этот процесс сразу подошло полбригады. После этого Витовский стал для них уважаемым человеком.

Наступил торжественный день: Мартынова отправили на освобождение в Комсомольск. В тот же день меня вызвал Анацкий. Не буду, да уже и не смогу, по давности времени, воспроизвести в точности речь Анацкого, но он сообщил мне, что я назначен старшим нормировщиком, добавив при этом, что официальным приказом это сделать невозможно, и я буду по-прежнему числиться в своей бригаде. Он сказал это вроде бы с сожалением, но и он, и я знали, что это для меня несравненно лучше из соображений получения желанных зачетов.

Я переселился в палатку Мартынова и принялся за постоянную работу. Контакта со своей бригадой я не терял, продолжая помогать ей по всем делам.

Начались военные действия в Корее. Никто, конечно, не верил советским сообщениям о нападении Южной Кореи на Северную. Где это было в истории, чтобы нападавшая армия в первый же день своего подлого нападения бежала без оглядки, оставляя города и даже столицу.

Работы по устройству автодороги заканчивались, часть зэков уже переключилась на рытье траншеи, сквозной дороги еще не было; за нашим участком был большой разрыв. Было принято решение создать новую колонну, выделив для этого часть людей от нашей и поставив во главе этого передового отряда Анацкого.

Работы там велись энергично, и наступил момент отправляться туда и всему управлению.