«Старейшина»
«Старейшина»
В ту пору — это происходило в начале двадцатых годов в Берлине — я нередко уславливался с Борисом Константиновичем Зайцевым встретиться в каком-то кафе, которое мы облюбовали, чтобы, сидя в глубоких креслах, сразиться в шахматы. Нередко к нам присоединялся еще и Осоргин. Конечно, с точки зрения любого подлинного шахматиста или даже шахмат иста- любителя мы, собственно, не «играли», а скорее двигали фигурами. Но все-таки это было весьма приятным времяпрепровождением и эти поединки сохранились в моей памяти, а в придачу сохранилась и одна из зайцевских книжиц с надписью — «имя- реку — за шахматами».
Но вот однажды, именно после какого-то несуразного и неожиданного мата Борис Константинович обратился ко мне: «Ежели вы свободны в такой-то день, приходите к нам на чашку чая. Из Праги приехал Василий Иванович Немирович-Данченко, старейший среди нас, и вам несомненно должно быть любопытно встретиться с ним».
Приглашение было заманчиво, но в последнюю минуту, при прощании с Зайцевым, я всполошился: «Борис Константинович, по правде говоря, я мало знаком с творчеством «старейшины», больше того, даже не помню, что когда-либо его читал. Так что, дабы его не обидеть и не ударить в грязь лицом, укажите мне хотя бы два или три заглавия его книг». «Дорогой мой, я сам их не упомнил, но непременно постараюсь что-либо разузнать. Это необходимо. Приходите чуть раньше гостя, и я вам кое-что шепну!».
За несколько минут до назначенного часа я был уже дверей зайцевского обиталища, в которое меня впустила девчурка с двумя белесыми косичками, показавшаяся мне в тот момент необычайно хрупкой. Услышав звонок, Зайцев сразу же появился и с таинственным видом, точно он передавал мне какой-то пароль, пробормотал: «Сластеновские миллионы» и «Цари биржи». Больше никто ничего не помнит…».
Немирович появился с необычайной пунктуальностью, секунда в секунду. Это был небольшого роста старичок (о Эйнштейн! как все относительно — ему тогда, вероятно, было не больше лет, чем мне сегодня), какой-то не в меру чистенький и прилизанный, с аккуратно расчесанной бородкой, от которой приятно пахло тройным одеколоном. Особое впечатление производили его почти анахронические твердые крахмальные манжеты и поблескивавший белоснежный и не менее твердый воротничок.
Знакомьтесь, — сказал хозяин дома, представляя меня.
Ах, молодой человек, вот вы, я знаю, стремитесь сотрудничать в газетах, я что-то вчера за вашей подписью прочитал. Это все зря. Гораздо умнее сесть и сочинять свое. Слушайте мой совет, он вам пригодится. Пишите и пишите, проповедывал он, но, главное, не чиркайте. Возьмите стопку белой бумаги и работайте не останавливаясь. Надо только хорошенько раскачаться и знать куда вы клоните. Верьте моему опыту, если вы начнете каждую фразу отделывать да еще потом отшлифовывать, вы непременно тут же споткнетесь и никуда не доедете. Добавлю еще, что надо подыскать какую-нибудь изюминку или, если хотите, перчинку, чтобы читатель на нее клюнул. Без этого будет пресно…
Хотя старик говорил с редкой благожелательностью и со мной — юнцом, как равный с равным, его рецепты не показались мне «благоразумными», и в ответ я промямлил что-то о «Сластеновских миллионах», но тут же испугался. А вдруг мой собеседник подхватит эту тему, и тогда я неминуемо сяду в калошу. Помня, что он чуть ли не полжизни был корреспондентом всевозможных театров военых действий, я стал его расспрашивать о балканских войнах 1912-13 года и о том, как он расценивает настоящее положение на Балканах (кстати сказать, там тогда, кажется, ничего и не происходило, но так— к слову пришлось!).
Эх, куда вы скатились, — вспыхнул гость. — Дорогой мой, что это за войны, вздор, какое-то «парад-алле», сперва колотили турок, потом самих себя. Нет, я лучше вам расскажу о Шипке и о Плевне, я ведь в тех боях Георгия заработал. Я даже в Сан-Стефано в 78-м году побывал, когда подписывали мирный договор с султанской Турцией. Впрочем, Горчаков потом все проворонил, — добавил он с негодованием. — Да, что, я ведь севастопольскую кампанию почти помню. Память у меня до сих пор такая, что дай тебе Бог. А ведь я из военной семьи, так что уже семи лет от роду переживал падение Малахова кургана и…
Почувствовалось, что старичок только «набирается воздуху». Хозяева явно всполошились, опасаясь, что у повествования конца-краю не будет.
Чай пить, чай стынет, — полуприкрикнула хозяйка дома.
Из предосторожности Зайцев решил направить разговор в
более «мирное» русло и начал расспрашивать гостя, продолжает ли он так же продуктивно работать, как в былые времена.
К чему теперь это: нет издателей, нет читателей, нет тех радостей и того блеска, без которых мне работа не в работу. Да и передвигаться стало трудно. Бывало сегодня я на бое быков в Севилье или, еще лучше, в несравненной Ронде — это между Алхесирасом и Малагой. Вы там не бывали? Непременно поезжайте, такой арены второй нет. (Между прочим много-много лет спустя я воспользовался его отличным советом). А назавтра мчусь в Архангельск, чтобы оттуда отправиться на Соловки. А теперь одна беготня за всякими визами отнимает больше времени, чем само путешествие, а слово «Соловки» нельзя больше к ночи упоминать; да, впрочем, и днем не следует. Все провалилось в тартарары, и я еще должен быть доволен, что могу коротать мои дни благодаря гостеприимным чехам, которые меня очень ценят… А это всегда приятно. Вот Масарик недавно позвал меня, чтобы расспросить об этих самых Соловках, о которых вы упоминали. Я ему и объяснил…
Заговорил о них, кстати сказать, он сам.
Хозяева дома снова заволновались, считая, чю попали из огня да в полымя. Им по-видимому мало улыбалось выслушать лекцию о Соловецком архипелаге, особенно зная, что у милейшего Василия Ивановича нередки зас коки в памяти. Да и в более молодве его годы было распространено мнение, что живость его натуры заставляет его иной раз «помюнгхаузничать».
На прощанье я вам стишок прочту, — сказал он, — продолжаю грешить рифмами. Тут же с наигранным пафосом стал декламировать что-то, что можно было счесть беззаконной помесью Надсона с Бальмонтом. Я, конечно, стихов Немировича не запомнил, потому что, пока он читал, все внимание слушателей было сосредоточено на том, чтобы, не дай Бог, друг на друга не посмотреть и не обидеть старика какой-нибудь невольной усмешкой или гримасой.
Хоть бы собрание сочинений удалось до смерти издать,
произнес он на прощанье, хватаясь за свой котелок — ну, конечно, ему приличествовал котелок.
А сколько бы томов вышло, — робко спросил Борис Константинович.
Да, я их и не считал. Если включить все путевые очерки и рассказы для юношества, военные корреспонденции и беллетристику, да еще и те томики, которые совсем недавно были выпущены петроградским Советом рабочих депутатов — это тоже страница в моей биографии — томов двести, а то и больше, вероятно, набралось бы. Но всего я даже не хотел бы переиздавать, многого теперь не поймут, а кое-что едва ли оценят.
Шутил ли он или говорил серьезно— мне не вполне ясно, потому что чувствовалось, что сам себя он ценит сверх меры.
На этом мы расстались, чтобы никогда больше не встретиться. Но эта недолгая встреча с человеком, родившимся в царствование Николая I, который как-никак столько перевидал, кажется мне примечательной. Поболтать с ним, даже если в свои рассказы он и вводил «поэтические вольности» было подлинным удовольствием. Ведь он не был историком, а только свидетелем истории, а все свидетели, как хорошо известно, склонны извращать факты. Вот сейчас, больше полувека после этой встречи, думая о нем, я точно ощущаю запах его одеколона и вижу перед собой милого, благодушного и располагающего к себе старичка. Судьба его так сложилась, что даже при наличии двухсот томов имя его редко попадает в истории русской ите- ратуры, а в словарях уделяют ему не больше нескольких скупых строк. А ведь все-таки во время оно был у него свой немалый круг читателей и почитателей и как-никак исчез он (скончался Немирович в I93H году) не вполне бесследно.