Щеголев и сын

Щеголев и сын

11орой одно слово, одно невзначай произнес енное имя способно пробудить ушедшие в небытие воспоминания. Недавно посетил меня один московский литературовед, с которым мы беседовали о том, о сем, перескакивая с одной темы на другую. То он мне рассказывал о новооткрытых архивных документах, то мы говорили о некоторых достопримечательностях старого Парижа, которые едва знакомы даже парижским старожилам. В связи с этим мой собеседник обронил имя Щеголева. «Павлушки?», — переспросил я его. Он вскипел. «Что за неуместная фамильярность… я упомянул имя одного из наиболее блестящих историков ленинградского университета, к всеобщему сожалению скончавшегося еще совсем молодым в тридцатых годах oi инфекционной болезни». Два последних слова он явно акцентировал.

«Да, именно его я и имел в виду. Он был моим товарищем по гимназии. Хоть был он классом младше, но мы общались и вне гимназических стен. Помнится, я как-то провел день у Щегое- вых на даче, кажется, она была возле Сестрорецка. Хорошо помню и его родителей: огромного, косолапого и очаровательного Павла Елисеевича, прекрасного рассказчика, который в домашней обстановке не переставал сыпать анекдотами и вспоминать какие-то исторические курьезы. Его можно было зас у- шаться. Смутно вижу перед глазами и мать Павлушки — в прошлом артистку театра Комиссаржевской, увековеченную в стихах Блока «Валентина, звезда, мечтанье! Как поюг гвои соловьи…» и в нескольких строчках «Возмездия» и. кроме того, в посвященном ей стихотворении Ахматовой, написанном после того, как Ахматова провела лето на щеголевской даче. Но это уже в советское время… Сейчас мне почему-то вспоминается необычная прическа Валентины Андреевны. Если не ошибаюсь, она стригла волосы, а тогда это должно было меня поразить. Видано ли это было! Но это воспоминания далекие, а помимо того, молодой Щеголев приезжал в научную командировку в Париж и я провел с ним несколько вечеров и даже бессонных ночей. Так что зря вы на меня гневаетесь…».

Действительно, я отлично помню розовощекого, круглолицего молодого Павлика, очень живого, остроумного и не по возрасту начитанного. Да это ведь и неудивительно. Он был сыном своего отца — одного из наиболее выдающихся историков русского революционного движения, редактора журнала «Былое» и, главное, наряду с Модзалевским, вероятно, самым блестящим среди пушкинистов дореволюционной эпохи. Его работа «Дуэль и смерть Пушкина», многое впервые открывшая, и по сей день сохранила свою ценность, несмотря на горы неизвестных Щеголеву материалов, извлеченных из архивов после опубликования его книги, вышедшей в трех изданиях.

Да, произнесенное вслух моим гостем имя заставило меня вспомнить один эпизод, относящийся к моим гимназическим годам. В одном классе со мной учились три брата П. (отец их был впоследствии министром Временного правительства и надо признать — одним из наиболее неудачных). Как-то — это было в самом конце 1916 года— мои сотоварищи со своими тремя сестрами решили организовать у себя любительский спектакль.

Что они ставили, я не запомнил, только помню, что под конец старший из братьев — это издавна был его коронный номер

с наигранным пафосом декламировал «Умирающего гладиатора». Вслед за этим домоделанный занавес, на живую нитку сшитый из двух одеял, опустился и в образовавшуюся скважину просунулся чей-то пребольшой нос. Не обратив внимания на его объем, я с размаха щелкнул его. Тотчас из-за занавеса выплыло нечто огромное, десятипудовое. Это был милейший Щеголев-отец, близкий друг семьи П.

Он схватил меня за руку и, принимая грозный вид, сердито гаркнул: «Вы очевидно хотели подражать Балде, но я не пушкинский «поп». Щелчок требует мести. Извинениями вам не отделаться. Что бы придумать в наказание? Вот я вас подвергну экзамену за то, что вы как-то прихвастнули, будто читали мои книги, а ведь я не корпел над ними для развлечения балбесов- шести класс ни ков! Ну, если ответите, я так и быть помилую вас и пущу ужинать. Скажите, кто была «утаенной любовью» Пушкина? Это я помнил. «По Щеголеву — Раевская, младшая из трех сестер». Экзаменатор сладко улыбнулся и добавил. «Но погоди* те. Вы как-то странно ответили «по Щеголеву», шачи г вам известно, кто была эта самая «утаенная любовь» но домысчам

Гершензона».

Эту фамилию он произнес с каким-1о злобным шипением, словно писалась она с тремя «з». Я тогда не знал, ч го эти два замечательных пушкиниста — один петербургский, другой московский (и тут было соревнование!) были «на ножах», и Щеголев не переставал иронизировать над гершензоновской теорией «медленного чтения». «По Гершензону, это была внучка Суворова, Голицына», — ответил я. (Кстати сказать, позднее I ерше нзон от своей гипотезы отказался). «Ну, ладно. — уже совсем

*

добродушным тоном произнес Щеголев, — экзамен вы выдержали, айда ужинать». Мы направились к с толу, вероятно. п<к — леднему пышному с голу, который мне пришлось видеть на берегах Невы, «где некогда гулял и я», хоть это было НО ei тому на- зад! Разговор за столом между взрослыми сразу же. совно горный поток, покатился вокруг убийства Распутна. О чем еще можно было в эти дни говорить?

А тот самый Павлушка, за «попранную» че< 1ь ко юрою вступился мой гость, заставлял меня, когда приехал в Париж, часами бродить с ним по уснувшим кварталам города. ()н води меня по неизвестным мне полутемным кривым уочкам и переулкам левого берега Сены. Иногда он внезапно останавливался, тащил за собой через какой-то неосвещенный проход во дворик ветхого дома и указывал: «Вот, дорогой мой, отсюда Эбера, самого крайнего в Конвенте, потащили в Консьержери, а эю означало, как гы знаешь… каюк» или «Вон там налево прове свой последний день Эро де Сешелль», а чуть дамане: ()i гда Фукье- Генвилль беспересадочно о i прав и ся к «вдове», как ю» — да прозывали новое изобретение доктора Гилынена».

Спутник мой точно орешками продолжал сышиь именами революционных деятелей. При этом, главные герои драмы и. скажем, жилища Дангона или Марата его словно не итересо- вали. Это меня удивило. «Да их обиталища всем н шести ы. всякие сомнительные гиды возят гуда туристов чут ь и не на авю- карах и плетут им всякую чушь». Конечно, он бы прав, но одно мне все-гаки было непонятно. «Павлик, почему гы непременно хочешь разгядыва ть эти причудливые дворики, ко юрые скры- 1Ы от взгляда прохожих и час то весьма примечай*ьны, по но-

чам? Ведь луна не всегда светит». «Как не понять, — возразил он. — Днем я уже тут побывал и сделал ряд снимков. Ведь, помяни мое слово, жить этим дворам и дворикам осталось считанное число лет (действительно, сколько их было с тех пор снесено). А мне интереснее видеть их ночью, когда они еще могут напоминать о жизни в старину. Ведь днем тут снуют какие-то люди в бесстильных одеждах, часто стоят какие-то грузовики или еще что-то несуразное и все это вконец искажает местный колорит. Из-за этих анахронизмов гораздо труднее мысленно восстановить пейзаж прошлого. А для моей работы, для ее оживления очень существенно представить себе, где, кто и как жил. Ну, довольно, кажется, наступил час, когда принято отправляться на центральный рынок есть луковый суп, ведь рынок недалеко».

Щеголев ориентировался в Париже точно жил в нем годами. Все он заранее разметил по плану. «Скажи, Павлик, — обратился я к нему, — разве твои герои ходили по ночам лакомиться луковым супом?». Он улыбнулся — «Каверзный вопрос, потому что не знаю толком, что ответить, хоть и знаю, что многие из них были тонкими гастрономами и любили лакомиться всякими морскими чудовищами. Кое-что в этой области я мог обнаружить в их переписке, да об этом можно найти и в трудах моего прославленного «коллеги» Аенотра». — «Но ведь у Ленотра, пожалуй, можно отыскать все подробности и о жилищах всех деятелей Конвента, обо всей их подноготной». Он посмотрел на меня, точно удивленный моим простодушием: «Да, это так, но разве можно до конца раскусить психологию какого-нибудь Фабр д’Эглантина, революционера, отчаянного спекулянта и поэта, сочинившего небезызвестное «II pleut^il pleut, bergere», без того, чтобы своими глазами не посмотреть на его хоромы. Это совершенно необходимое дополнение к той пачке документов, которую я уже о каждом из них собрал. Ведь и в наших архивах нашлось немало материалов, которые неизвестны французам. Меня, например, не интересуют даты, мне важно установить кое-какие аналогии, так сказать, преемственность событий. А без этих прогулок все мои документы окажутся пересушенными. Зато теперь я надеюсь, что мне удастся окропить их «живой водой».

К сожалению, сделать этого ему не удалось — до того, как иметь возможность установить какой-то параллелизм между

тем, как в разных странах Сатурн пожирает своих детей, Щеголев не дожил. При его жизни московские процессы были еще только в зачатке, и аналогия, которую он искал, была бы неполной. Впрочем, «прогресс» — если только он о нем думал — был не только количественный, но и качественный. По сравнению с их современными последователями всякие Фукье-Тенвилли и Фуше могли казаться людьми наивными и их меры элементарными.